Эпилог вдовы

Лорда Мельбурна вызывали во дворец — и дело не терпело отлагательств. Письмо из дворца доставил запыхавшийся парнишка лет шестнадцати с красными прыщами на нездорово бледном лице и тяжело вздымающейся под красной шерстью пышного наряда тощей грудью. Юный солдатик да и только. Мельбурн отбросил свою книгу. Опасаясь худшего, он без промедления вскочил на коня и вихрем промчался по лондонским улицам, и ворвался во дворец, пренебрегши приличиями, бессмысленно рыская словно дикий зверь в поисках королевы, пока ему не сообщили о ее местоположении. В гостиной, милорд. По голосу сообщившего он понял, в каком состоянии найдет королеву. С ним не были откровенны. Ему словно забыли сообщить, что она в печали. Забывшись, он забыл и об учтивости. Ему нужно было найти ее. Осмотрительность не имела больше значения. Дверь, разделявшая их, была всё равно что бумажной. Он чувствовал ее — и ее боль. Нестерпимую боль. — Сэр Роберт погубил нас! — воскликнула Виктория, едва взор ее коснулся возлюбленного, вошедшего в дверь стремительно, но почти бесшумно. Во всём он был само изящество. Сам же Мельбурн вздрогнул — нервы его были истрепаны, мышцы напряжены. Он воззрился на нее в смятении. Сердце заныло от тревоги за нее. Круги под глазами, пятна на щеках, хриплый голос — вне всякого сомнения, она плакала. Она задыхалась в черном траурном одеянии, как пламя, лишенное воздуха. — Что стряслось? Милая моя, Виктория! — Ее пламя должно гореть. — Никогда нам не стать счастливыми! Никогда! — Саднящий голос ее звучал еле слышно, но резкостью его нельзя было пренебречь. О, этот пронзительный шепот. О, это роптание на судьбу. Его рука легла на ее плечо утешением, его взгляд обежал каждый дюйм ее, ища видимую рану, которую он мог бы излечить, но ничего не нашел. Обхватив свою бедную девочку руками, он прижал ее к груди, шепча: — Вы плакали, идите же ко мне. И она прильнула к нему, вжавшись щекой в его сюртук. Шерсть царапала кожу, но его запах унимал любую боль. Мягкий. Густой. Насыщенный. Как запах давно погашенных каминов, или нечитанных, забытых на полках книг. И ощущение крепко обвивающих ее рук, прижимающих ее к нему, хранящих ее, окутало ее. И она плакала, глотая всхлипы, зажмурив глаза, и слезы ее пропитывали его одежды. Она трепетала в его объятиях, и сердце ее колотилось о его грудь. Он слышал его стук, чувствовал его и говорил мягким, умиротворяющим голосом. — Что же натворил сэр Роберт? — спросил он, поглаживая ее волосы, отводя пряди от ее лица. Тепло его ладони утешало, и, не открывая глаз, она медлила, тихо наслаждаясь мгновением, впитывая его, превращая его в святое, сокровенное воспоминание. Вдох, и она заговорила. — Я спросила его… спросила, возможен ли… возможен ли наш… брачный союз, — всхлипнула она. Мельбурн застыл, и бережное прикосновение его стало скованным. На миг отстранившись, он заглянул в ее глаза, и вид его разбил ее сердце. Она разочаровала его. Она его расстроила. Ах, как глупо она поступила. Мысль о том, что она стала причиной его тревоги, ранила ее. — Виктория. — Голос его напрягся помимо его воли, желавшей вложить в интонации заботливую нежность, но потерпевшей крах под гнетом ее слов. Отказ сэра Роберта воспламенил его разум, повторивший вообразимые слова на миллионе языков — неведомых ему языков — и каждый слог источал муку. — Вы просили у сэра Роберта дозволения на наш брак? И вы не подумали прежде сказать об этом мне? — Не гнев говорил в нем, а нечто иное. Страх? Да, он страшился. Страшился последствий. Страшился того, чем это грозит им. Он боялся, что они будут лишены их счастья, этого сладостного, тихого внебрачного счастья, что оно будет жестоко вырвано из их рук. Что поступок ее был безрассудным, и им обоим предстоит понести наказание. Что же ответил ей сэр Роберт? — Нет, я не сказала вам прежде! И за это, Уильям, я прошу прощения! Но я не просила у него дозволения на наш брак! Я просила его совета! Я спросила, возможно ли это в каких-либо обстоятельствах! — зачастила она, с растущей паникой в голосе, так быстро, что Мельбурн не уверен был, что понимает ее слова. — Я и не знал, что вы желаете стать моей женой, мэм, — сказал он, едва поспевая. — Ну разумеется, желаю! — Что ж, — начал он, сдерживая смущенный смешок, — в таком случае, боюсь, вас ждет разочарование. Это вызовет неминуемый скандал. — Но вы ведь сказали, что скандалы вам не страшны! — разрыдалась она. Уильям вздохнул. — Мне — в моем возрасте и положении — не страшны, — сказал он спокойным голосом. — Но вы так юны, вы королева, а главное, безмерно дорогая мне женщина. Я не вынесу, если скандал навредит вам! — Почему же он так неминуем! — Это против традиций! — К черту традиции! — Виктория! Глядя на залитое слезами лицо Виктории, он сжалился над своей любовью и, отвечая собственному сердцу, желавшему, как и ее сердце, этого брака, спросил: — Что же он сказал? — Он сказал, что нам придется обождать по меньшей мере год, и даже тогда он не может гарантировать одобрение Парламента! Лорд Мельбурн рассмеялся звонким, ужасным смехом. Слезы ее высохли, и хоть губы ее еще дрожали, рот сложился упрямо, вторя нахмурившимся бровям. — Что вас так рассмешило, лорд Мельбурн? Неужто вы желаете нам вечного несчастья? — воскликнула она, багровея. Мельбурн подумал, что выглядит она премило. — Не понимаю, почему вы так расстроены, Виктория! Я решил было, что он дал отказ! Я убежден был, что он откажет! — воскликнул он в ответ, сминая лицо в широкой улыбке, весь сияя. Поначалу ей показалось это насмешкой, ибо она не находила в ситуации ничего хорошего. Но невольно залюбовавшись его улыбкой, она улыбнулась тоже. Как же прекрасна была его улыбка, как люба ей. Поощренный ее милой улыбкой, как одобрительным дружеским кивком, он весело продолжил: — Нам всего лишь нужно обождать год! Всё возможно, любовь моя. — Но целый год, Уильям! — повторила Виктория, отчаянно ухватившись за его воротник, вздернув подбородок. Улыбка вновь слетела с ее уст, и выражение ее лица сделалось серьезным, тоскливым — лицо человека, чье сердце ныло, трепетало, рвало жилы в попытке вырваться из заточения грудной клетки, чтобы громко петь и биться в другой груди. — Я так устала носить черное, Уильям. Я хочу надеть белое. О, мэм, подумал он, чего бы я только не отдал, чтобы увидеть вас в белом. Но какая горькая невозможность. Мир может этому воспротивиться, любовь моя. Мужайтесь. — Мэм, вы помните, что я рассказывал вам о Елизавете и Лестере? — спросил он. Как всегда звучный, скрипучий голос проник в самое ее нутро, вытягивая из нее всё дыхание, медленно извлекая воздух из ее легких и приоткрытого рта. — Спутники жизни, — сказал он, будто облекая в слова мысль, которой следовало остаться в голове, сказал не только ей — себе самому. — Если вы пожелаете, я отдамся вам без остатка в качестве вашего спутника. Удовлетворитесь ли вы этим, если брак между нами окажется невозможен? — Вы всегда были моим Лестером. Моим верным спутником с нашей первой встречи. И я почитала это за честь, Уильям, мне это весьма по душе. Но мне так хочется быть вашей женой! Мельбурн вздохнул, морща лоб. Виски его уже начинали пульсировать надвигающейся головной болью, бурей бушующей под черепом, но внезапно наступило спокойствие, пришла ясность, словно луч солнца пробился сквозь тучу. Он медленно произнес: — Кажется, я кое-что придумал. — Тайный брак? — запинаясь, воскликнул сэр Роберт два дня спустя, работая с королевой над депешами. Он заметил, как она ерзала, подписывая бумаги, как витают ее мысли, очевидно занятые иными делами, которые, надеялся он, не имели отношения к Уильяму Лэму. Он ошибался. — Да, сэр Роберт, — ответила Виктория. Голос ее звучал весьма уверенно, но то была лишь видимость. — Церемонию проведет архиепископ, быть может, в часовне. — На лице сэра Роберта она увидела сомнение. Страх. — Но гостей приглашать не нужно! Мы произнесем наши обеты пред лицом одного только Господа. Что в этом плохого? У меня есть наследник, и всем виден мой траур. Замужней женщиной я буду лишь в частной жизни за дверями своего дома! — Прошу прощения, ваше величество, но у королевы нет частной жизни за дверями ее дома! — ответил сэр Роберт. Лицо его потускнело, как кусок резины, он кусал губу, словно и был весь сделан из резины, в растерянности тянул себя за пальцы, словно пытаясь их растянуть. — Ах, какая глупость, сэр Роберт! — взмолилась Виктория, побежденно вскидывая руки и горбясь. Она нервно зашагала по комнате. — Мне прекрасно известно, что есть я — частное лицо, и я — публичная фигура! Публичная фигура носит траур на людях, но лицу частному позволено счастье! — Но лорд Мельбурн был министром-вигом! Вы прекрасно знаете, что монарх должен быть непредвзятым! — Он отошел от дел! И я не думаю, что лорд Мельбурн когда-либо желал оказать на меня какое-либо влияние. Это не политический брак… — Она хотела было добавить, что это брак по любви, но осеклась. Она всё же королева. Ни к чему конфузиться. Она выпрямилась — правительница. Королева. Императрица. Богиня. Сэра Роберта, однако, это не переубедило, возможно, потому что он не слишком вглядывался в суровый королевский взгляд и не заметил в нем стали. — Мэм, лорд Мельбурн может счесть, что как супругу монарха ему полагаются некие… права… или, скорее, привилегии. Титул. Пансион. Виктория не выдержала. — Вы хотите сказать, что лорд Мельбурн хочет жениться на мне в угоду собственному честолюбию? — вскричала она. Гнев разжег пожар у нее под кожей. Глаза ее блистали серебром, платье обратилось в броню, кожа — в слоновую кость. Сэр Роберт отпрянул, опять посерев лицом, бормоча раболепные извинения в ковер. Знакомая картина, подумалось ему. И, едва не ахнув от потрясения, он вспомнил слова Джулии и ее просьбу. Я прошу тебя, Роберт, как жена мужа, если когда-нибудь от тебя будет зависеть решение судьбы этой пары, прошу тебя, вспомни о нас, вспомни о том, какими мы были. — Лорд Мельбурн будет иметь право наследования? — спросил он осторожно, обреченно, не глядя ей в глаза, чувствуя, как колотится его сердце, как натянуто каждое сухожилие. Его мутило. — Нет. Это будет… морганатический… брак, — с расстановкой молвила она. Услышав это слово от лорда Мельбурна в первый раз, она не знала, что оно означает. И сейчас она наверняка произнесла его неправильно. Морганатический… морнатический… морганический? Нужно было попросить его повторить несколько раз, но он, пожалуй, посмеялся бы над ее наивностью. — И вы обсуждали это с лордом Мельбурном? — Да. — И он согласился на морганатический брак? — Да. Он сам его предложил. — Ясно. Повисла тишина. Тишина длиной в целую жизнь. Такая тишина, что Виктории хотелось кричать. Тишина душила ее. — Всё, что я могу сделать, — это представить это предложение на рассмотрение Парламента, мэм. Ее глаза налились слезами, и она подавила всхлип — полусмех, полуплач, — прикрыв рукой рот. — Сэр Роберт, я… — Вы, разумеется, понимаете, мэм, что если Парламент проголосует в пользу этого брака, всё должно быть проделано с величайшей осторожностью. — Разумеется! — И вы должны понимать, что от этого брака не должно появиться дитя. Виктория раскрыла рот, но не вымолвила ни слова. Сэр Роберт был уверен, что то были слезы печали в ее глазах, серые, грустные, как туман или моросящий дождь, смягчившие, расплавившие металл. Виктория вспомнила, как ласков был Уильям с ее детьми, как добродушно он говорил с ее дочерью, как держал в руках ее сына, как рассказывал малышку сказки, которых тот еще не мог понимать, просто чтобы скоротать время, и как сияли его глаза, когда ребенок засыпал. Она вспомнила, как, с какой болью вспоминал Уильям своих детей. Она всегда надеялась, что они произведут на свет собственных малышей. Какие зеленые у них были бы глаза… Но полно. Не всему суждено сбыться. Мужа будет достаточно. Она должна быть признательна и за это. Она нацепила храбрую улыбку. — Благодарю вас, сэр Роберт. Вы хороший человек. — Я не могу обещать нужного вам исхода голосования, мэм. Политики создания коварные. Я сделаю всё возможное. Она взяла его за руки. — Вы хороший человек. Хороший. Лорд Мельбурн был успокоен полученными от королевы новостями, но чувствовал себя, тем не менее, беспокойно. Минуло две недели. В Палате Общин бушевал самый настоящий мятеж. Дрожала хрустальная люстра, разбивая свет на миллионы осколков. — Не представляем ли мы как члены Парламента народ нашей страны? А посему не обязаны ли мы отражать настроение страны? — Мы защитники королевства! Мы оплот конституции! — Правильно! Правильно! — Лорд Мельбурн человек хороший. За всё время, что я с ним знаком, он не выказывал никаких признаков, что руководствуется в своих личных отношениях политическими соображениями. Быть может, если бы руки королевы добивался достопочтенный джентльмен, — он смотрел прямо на графа Абердина, окруженного упитанной стаей министров-тори, — то у нас была бы причина для беспокойства! Со скамей тори поднялись крики, призывающие министра-вига отказаться от своего заявления. Но спикер возразил, что ничего обидного в этих словах не было, и заявление было занесено в протокол. Сэр Роберт отчаивался. С содержанием он был согласен, но форма была выбрана безрассудно. Проклятые виги. — Входит ли это в функции Парламента выносить решения о справедливости любви! На нас нет таких обязательств! Я потрясен, что достопочтенный джентльмен решился предложить подобное Палате! Парламент не обладает полновластием в данном вопросе! Сэр Роберт поднялся, воспользовавшись случаем. — Стоит ли мне напоминать моему достопочтенному другу, что я прошу собравшихся обсудить вопрос не обычного брака, а брака нашего монарха! В наши функции входит одобрение монаршего брака! Мы обсуждали возможность ее брака с покойным принцем Альбертом, и мы обсудим этот. Я прошу членов Палаты, нет, я молю вас принять во внимание состояние королевы и тот факт, что нервное напряжение не раз препятствовало выполнению ею монаршего долга! — говорил сэр Роберт сквозь зубы. Он понимал, что ум королевы был острее, чем умы почти всех собравшихся, но он также понимал, что их притупившиеся умишки были склонны верить в женское безрассудство и истерию и боялись их как чумы. — В таком случае, правильно ли я понимаю, что достопочтенный джентльмен желает, чтобы Парламент покорно склонился перед капризами королевы только лишь из страха перед ее истериками? Значит ли это, что мы станем потакать каждому ее пожеланию только лишь из страха перед ее безумием? — Я полагаю, что безумия ее мы должны страшиться! Пока свежи воспоминания о Георге III, мы должны попытаться сохранить душевное здравие монарха! — И союз с лордом Мельбурном сохранит трезвость ее ума? — Скорее сведет ее с ума! — К порядку! К порядку! — вскричал спикер. — К порядку, господа! К порядку! Подброшенные в воздух бумаги взметнулись вихрем. Свист, насмешки и крики заполнили зал — гром, грохот сражения, топот копыт боевых коней, развевающиеся знамена, трубы и барабаны. Колокол зазвонил, когда Виктория и Уильям прогуливались в саду Букингемского дворца, и заслышав звук, знакомый ему по долгим годам политической жизни, он тихо, грустно вздохнул. — Голосование закончено, мэм. — Обладая темпераментом политика, он всегда считал, что каждый второй настроен против него. Виктория не имела такой склонности. Думая о результатах с опаской, она, тем не менее, улыбнулась и подтрунила его: — Надеюсь, Уильям, что каким бы ни был исход голосования, вы перестанете величать меня «мэм»! — Привычка, — рассмеялся он над самим собой, опустив голову и розовея. — Нелегко старика отучить от привычек! — Старика? Почему вы так упрямо зовете себя стариком? Каким бы ни был исход, вы должны перестать повторять, что вы старик! — Я погляжу, у вас имеется немало возражений. Быть может, вы уже передумали и более не желаете выходить за меня? — спросил Уильям, склонив голову на бок, смотря на любимую женщину, склонившуюся к бутону пышного пиона. Юбки платья, такие же розовые и прелестные, как пион, сбились позади нее облаком, словно расцветая из нее лепестками. — Увы, Уильям. Я по-прежнему крайне в вас влюблена, — небрежно бросила она, срывая пион и поднимаясь, как по воздуху ступая к любви своей. Она поднесла цветок к его лицу, поводя лепестками по его щеке и с нежностью наблюдая произведенный ею эффект, и поцеловала места, которых коснулись лепестки. Колокол смолк. И прошло время. В конце концов, влюбленным сообщили, что сэр Роберт явился во дворец. Время так съежилось, что они едва заметили заход солнца, окрасивший небо оранжево-розовым. Они едва заметили стрекот сверчков в потемневших листьях и накрывающий землю холод. Они не могли заметить звезды и луну, полный, ярко светящийся диск. Их покой был потревожен. Сердца их напряглись, нервы гудели. Они чувствовали, как натянуты струны, как зависли в ожидании ножницы, готовые резать, резать, резать. Как остры лезвия. И не помогало напоминать себе снова и снова, что это не означает конец их любви. Они вошли вместе, не проронив ни слова. Сэр Роберт выглядел утомленным. Наблюдение это пронзило обоих страхом. Он некоторое время молчал. Наблюдение это пронзило обоих страхом. Комната казалась теперь больше обычного, более пустой и гулкой, состоящей из одних пустот, эхо, зябких сквозняков. Комната была всё равно что затянутой паутиной и припорошенной мохнатой пылью. Всё равно что совершенно незнакомой. Обителью призраков и духов. И тогда, изгоняя тишину, пустоту, сквозняки, паутину, пыль и приведения, сэр Роберт открыл рот и осторожно произнес слова, что прорепетировал тысячу раз в экипаже по пути во дворец. — Сегодня вечером в Палате состоялось голосование. В результате Парламент не только дал согласие на тайный морганатический брак, но и счел приемлемым после года публичного траура объявить народу о браке и предстоящем обряде бракосочетания между вами. Позвольте прежде поздравить вас, мэм, с помолвкой. Судорожный вздох. Почти крик. Виктория и Уильям получили благословение — так им казалось. Они могли бы поцеловаться. Уильям мог бы заключить ее в объятия и поднять в воздух. Они могли бы заплакать. Но с ними был сэр Роберт, и потому они остались в рамках приличий. Поблагодарив его, они обменялись взглядами, выразившими все их чувства: неверие, потрясение, облегчение, смятение, волнение, радость, чистое ликование и любовь. Бесконечную любовь. Сэр Роберт Пиль не стал говорить, что именно он предложил позволить им сделать брак достоянием общественности. Он не стал объяснять, как он спорил, приводя доводы за это решение. Он не стал объяснять, что сделал это, дабы позволить им произвести на свет дитя. Они не поняли бы по-прежнему звучащих в его голове слов Джулии. Он молчал. Молчал и смотрел. Может статься, это самоубийственный шаг для его правительства? Возможно. Но Джулия им гордилась бы. И мысль об этом сделала бы его счастливым. Так и случилось. Джулия была одна из немногих посвященных во всей Англии. Остальной стране придется подождать год. А Джулия была чрезвычайно довольна и пылко расцеловала супруга. Посокрушавшись о том, что она не может присутствовать на церемонии, она утешилась тем, что сможет сделать это через год. Ах, ей не терпелось дожить до того дня! Для Виктории же заветный день пришел очень скоро. Брак тайный, но тем не менее брак. Заказывать платья для тайного брака никак нельзя, и на ней было всё то же платье. То же тонкое хонитонское кружево, и оно было ей так же любо, как в первый раз — впрочем, теперь обстоятельства были гораздо чудеснее, что делало изысканность кружева еще тоньше и нежнее. Атласные туфельки облегали ее ножки, и ложащиеся волнами юбки ласкали ее лодыжки. Сапфировая брошь, его сапфировая брошь, так же покоилась на ее груди, как знак памяти о милом друге, о котором всё еще горевало ее сердце, но в этот раз булавка броши держала бутон орхидеи. То была одна из Брокетских орхидей, взращенная светом и почвой Брокета, тем самым светом, той самой почвой, что взрастили ее возлюбленного. Ее будущего супруга. Не флердоранж — гардении. Их цветок. Гардении, вплетенные в ее волосы, гардении на ее платье. Она была и сад, и женщина, и лицо ее лучилось солнечным светом, на губах порхали бабочки, а в глазах искрились капли росы. Ей говорили, что гардении — символ невысказанной любви. И так, заключив свою невысказанную любовь в груди, тая ее от всего мира, кроме того, кому суждено было принять ее в полную силу, она шла без сопровождения и помощи по проходу часовни — часовенки, столь непохожей на грандиозное великолепие Королевской капеллы, но столь совершенной, причудливой и сокровенной. Сияла золотом утварь, но это золото меркло в сравнении с ее собственным сиянием. Блики света от витражных окон падали на нее, разбивая ее фигуру на множество цветов. Плечо ее было зеленой полоской. Щека стала темно-фиолетовым пятном, а глаз очутился в льдисто-голубом круге. Но плывя из цвета в цвет, непрестанно меняясь, она собирала каждый осколок своей разноцветной фигуры в совершенное целое. Она чувствовала в себе присутствие Господа. Свято. Божественно. Ее слух ловил ангельские голоса — хор их был прекраснее любой оперы, и мелодия заставила бы покраснеть самого Моцарта, столь одухотворенным, столь восхитительным был этот звук. Женщина шла в облаке света. И Уильям Лэм стоял у алтаря в конце прохода в ожидании своего ангела. Своего счастливого эпилога. Он видел все цветущие на ней бутоны и понял смысл каждого. Она была прекрасна, подобна богине. Скромна — но сильна. Он был счастливейшим мужчиной на земле. Золотистый свет заполнял его, вливаясь в каждую его вену, артерию, в каждую клетку его тела. Она поравнялась с ним, не чувствуя собственного тела. Всё казалось ей таким нереальным — сном, ибо она часто видела эту картину во сне. Нет, это не может быть явью. Никак не может. Морок часто проникал в ее опочивальню, ища ее. Каждый день жизни с Альбертом она видела этот сон. Она опустилась на колени рядом со своей любовью. Она думала, что это невозможно. И вот сон сбывался. Александрина Виктория, берешь ли ты этого мужчину в законные мужья, дабы жить с ним по Божьей воле в священных узах брака? Обещаешь ли любить его, утешать его, почитать и поддерживать его в болезни и здравии, и, оставив всех прочих, быть верной ему до конца дней ваших? Они решили исключить слово «повиноваться» из ее обета, сочтя его неуместным применительно к королеве, да и к любой жене Уильяма Лэма. Что за нужна ей была повиноваться ему? Скорее он будет повиноваться ей. Виктория улыбнулась, не услышав это слово из уст архиепископа. Она вспомнила, как пошутил Уильям, когда они обсуждали сей вопрос. Стоя на коленях рядом с ним, она украдкой глянула на него и поймала его столь же быстрый взгляд. Он и сам улыбался. — Да. Уильям, берешь ли ты эту женщину в законные жены, дабы жить с ней по Божьей воле в священных узах брака? Обещаешь ли любить ее, утешать ее, почитать и поддерживать ее в болезни и здравии, и, оставив всех прочих, быть верным ей до конца дней ваших? Он не колебался ни мгновения. Сердце сказало ему истину. — Да. Произнося это слово, он посмотрел на нее. Этот взгляд, эта зелень с золотом, предназначенная ей одной. Она ахнула, пораженная силой его взгляда. Пораженная осознанием их связи перед лицом Господа. Осознанием того, что он теперь ее супруг. Он надевал кольцо на ее палец, повторяя за архиепископом, а она готова была разрыдаться от счастья! Она и не думала, что когда-либо снова почувствует это счастье, эту радость. Полоска золота вокруг пальца выжигала ей кожу, пропитывая ее сиянием. Она взглянула на его руку и нашла на ней то же кольцо. Муж и жена. Уильям и Виктория. Теперь они больше не вдовец и вдова. И на миг Виктории показалось, что вся она соткана из звездной пыли. Ночью, что поспешила прийти вслед за днем, столь божественным, что им мнилось, будто он будет длиться вечно, Виктория сидела на кровати в тишине своей опочивальни, облаченная в ночную рубашку, вдруг показавшейся ей слишком тонкой — тронь ее, и она порвется, как бабочкино крылышко. Рубашка не спасала от холода, пощипывавшего ее кожу и заставлявшего ее дрожать. Странно. Ее с Альбертом брачная ночь была головокружительной. Тогда было торжество: с тортом, яствами, шампанским, с шумом и смехом. Теперь всё было иначе. Ни публичных празднований, ни шумных, смеющихся людей. Дворец был погружен почти в полную тишину. Она не то чтобы боялась — всего лишь чуточку волновалась. Ей так хотелось сделать его счастливым. Уильям вошел, и у нее замерло сердце. Она видела его дезабилье раньше, но теперь было темно, они были вдвоем, и обстановка была интимной. На нем была ночная рубашка, и серебрящиеся его волосы падали спутанными кольцами на лоб. Она всегда любила его кудри, особенно вздыбленные ветром — тогда они становились более настоящими, более естественными. Он и сейчас был настоящим, тут, в полумраке, и мерцающий теплый свет горящей свечи мягко ложился на его черты, обводя высокую скулу, подчеркивая впалую тень под ней. Такой красивый. И он принадлежит ей. Мой, мой мой. Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас. Он тоже волновался. Она казалась такой хрупкой в своей ночной рубашке, с распущенными чистыми волосами, падающими на плечи длинными темными волнами. Она смотрела на него, и он забывал дышать, и сердце его забывало биться. Ему хотелось лишь одного — угодить ей. Он сел на кровать рядом с ней, размеренно дыша. Звук его дыхания успокоил ее. Ее собственное было вовсе не таким ровным — он ведь сидел теперь так близко. Она томилась. Он любил. — Разумеется, мы пока не можем консуммировать наш брак как полагается, любовь моя, чтобы избежать зачатия, — объяснил он, отнимая руку Виктории от ее колен и заключая ее в свои ладони. Ах, какая радость, подумала она, наконец обладать этими руками. Его голос был едва слышен и сочился так мягко. — Но, Виктория, — продолжил он еще тише, склоняясь всё ближе, шепча ей на ухо, чтобы из всех человеческих душ на земле она одна могла его услышать, — когда придет время, я почту за честь предаться любви с вами. О, Уильям. И он увлек ее на кровать, направляя и уча, и был чрезвычайно нежен. И больше не были они вдовой и вдовцом.