Счастливая судьба

Маринетт летела, раскачиваясь на своем йо-йо, по улицам Парижа, стремительно оставляя Эйфелеву башню далеко позади. Она старалась быть быстрой, такой быстрой, как никогда прежде; и в то время как ветер со свистом проносился сквозь пряди ее волос и вдоль маски, она размышляла, поступала ли так из-за него. Он следовал за ней, она это знала. Она слышала звук удара шеста о крышу, слышала его участившееся дыхание, когда не убавила темп. Одна часть ее хотела убежать от него, рвалась к спокойствию; другая же жаждала в точности обратного. Она ощущала его присутствие каждой клеточкой своего тела. Ее губы покалывало от поцелуя, только что подаренного им ей на башне, колени по-прежнему продолжали трястись, словно пудинг, а голова кружилась при мысли о его улыбке. Все это затрудняло способность сохранять равновесие и следить за тем, чтобы не оказаться распластанной со всего размаху по стенке. Когда они наконец приземлились на крышу пекарни, сердце ее неистово колотилось. Она закрыла глаза, пережидая, пока не пройдет головокружение. «Он знает», – подумала она и жадно схватила ртом воздух. Сделав три глубоких вдоха, она позволила себе снова открыть глаза. «Он знает. Он все знает». «Я все знаю». Реальность, что открывалась за этими мыслями, тревожила. Что значило это для них обоих? Для их будущего? Что изменится? Она развернулась. Кот Нуар сидел на корточках на металлических перилах балкона прямо между дымоходной трубой и цветочными горшками. Белая роза прильнула к его бедру и склонила свою головку ему на колено. Кот, казалось, этого не замечал. Его глаза были обращены исключительно на напарницу. Физическое расстояние, отделявшее его от Ледибаг, было сведено на нет неприкрытым, жаждущим томлением, которым светились его глаза. И радостью. Видит Бог и все чудесные квами, эта радость, которую он излучал всем своим видом, казалось, обладала достаточной силой, чтобы одним махом исцелить все недуги мира. Он светился всегда, но сегодня сиял так, словно бросал вызов самому солнцу. — П-пойдем внутрь, — пролепетала она и обессиленным жестом показала в сторону люка. Битва, шок, адреналин и бешеный спринт к дому вымотали ее так, как три акумы за один прием. А может, и десять. Или сто. Ирония во всем этом заключалась в том, что обычно разговоры с Адрианом производили на нее обратный эффект. Спустившись в комнату, она упала в изнеможении на кровать и зарылась лицом в ладони. Глянув украдкой сквозь пальцы, она разглядела Кота, оставшегося стоять возле лестницы. Маринетт вмиг поняла, что он чувствовал, распознав терпеливое ожидание в той манере, в какой он облокотился о стену; заметив неуверенность в том, как в поисках опоры его рука обхватила лестничную перекладину. До ее сознания дошла мысль, что сейчас она могла бы снять трансформацию, так же, как и он. Но в этот момент предстать один на один с хаосом, что творился в ее голове, надев маску супергероини — героини бесстрашной, неуязвимой, — было значительно легче. Казалось, им овладевали схожие чувства. Какое-то время царило молчание. Звуки, доносящиеся снизу из пекарни, ее слух едва ли воспринимал, и тем отчетливей слышался каждый шорох его переминаемых ног, каждый его глубокий, ровный вздох, каждое покашливание и непроизвольное сопение. Сосредоточившись всем своим существом на каждой мелкой детали производимых им движений, она чуть не подскочила в испуге, когда он неожиданно заговорил. — Вкусно пахнет. Тут у вас. — Его губы, что всего несколько минут назад целовали ее, растянулись в кривой улыбке, и Маринетт, застигнутая врасплох, учащенно заморгала. — Э-эм, да. Кажется, так, — сказала она и вдохнула ванильно-сладкий аромат выпечки. — Я так привыкла к этому запаху, что, видимо, перестала его воспринимать. Он кивнул, продолжая все так же с улыбкой смотреть на нее. — Жаль, на самом деле. — Да. Наверное, — пробормотала она и сделала глубокий вдох. — Как… как давно ты знаешь? — Дополнять этот вопрос необходимости не было — волнение, что обуревало ее, было так очевидно, — но она все же добавила: — Что я — Ледибаг? Беспокойство отразилось у него на лице. — Уже несколько дней, — проговорил он. — Наш танец, ты помнишь? Она невольно вздрогнула, словно получила удар током, взявшись за дверную ручку. Конечно, она помнила о танце — обо всем, что там произошло. Только мозг ее пытался извлечь из памяти присутствие на танцах Кота, а не Адриана. — Да. Конечно. Точно, — пробормотала она и залилась краской. — Ты ведь фактически сказал мне об этом прямо в лицо. Это был урок танцев с участием известного французского хореографа, и поскольку танцевальные таланты Маринетт приравнивались к нулю, Адриан Агрест возымел благородное намерение ей помочь. И после того, как Маринетт пару десятков раз отдавила ему кончики пальцев, он поцеловал ее и стал утверждать, что она — Ледибаг. Что на тот момент оказалось для нее громом среди ясного неба. — Я, между прочим, все еще чувствую себя идиотом, — признался он и, заметно понурившись, отошел от стены, — из-за того, что так ошарашил тебя. Поцелуем. Признанием и вот этим на башне только что — тоже. Прости меня. — Ну, все это не так уж и страшно, — сказала она, слабо улыбнувшись, и потерла шею. — Просто, может, чуть многовато для одного раза. — В конце концов, ей ведь не каждый день доводилось слышать на Эйфелевой башне, что ее напарник был в нее влюблен и знал ее скрытую личность; и, ко всему прочему, выяснялось, что он был тем самым мальчишкой, по которому она сохла уже, казалось, целую вечность. — Нет-нет, — Кот решительно покачал головой. — Адриан Агрест был и остается идиотом. Этот факт сомнению не подлежит, и оставим это. Она подавила нервный смешок. — Я серьезно, — сказал он и с мольбой посмотрел на нее. — Прости меня, Маринетт. Во время танца я сам настолько опешил, что слова практически сами сорвались с моих губ, а потом ты убежала, и я несколько дней не мог с тобой поговорить. И сейчас, после битвы, я так боялся, что ты снова тут же умчишься и у меня опять не будет возможности сказать тебе, что я… — Кот, — прервала она его потоком льющуюся речь и подалась вперед. — Ты думаешь, я сержусь на тебя? Кот заморгал, а его жестикулирующая рука застыла в воздухе напротив груди. — Д-да, — промямлил он в недоумении. — А что, нет? Она пристально посмотрела на него, заметила волнение, что омрачало его радость, и рассмеялась, коротко и звонко. Это еще больше обескуражило его, но она не могла удержаться. — Конечно, нет! Ради всего святого, с какой стати мне сердиться на тебя? — Ну, потому что… — начал Кот. Он был так полон отчаяния, раскаяния и выглядел таким грустным, что смех застрял у нее поперек горла. — Я не сержусь, — твердо сказала она и поднялась. — Кот. Ты слышишь? Я не сержусь! Разве я могу винить тебя за то, что тебе понадобилось время? Я… — Она потерла нос. — Мне, может быть, оно тоже нужно. Да, так и есть. Пожалуйста, прекрати накручивать себя. Я ведь прекрасно знаю, как хорошо ты умеешь изводить себя ради других. Она подошла на шаг ближе и нерешительно потрепала его по плечу: — Пожалуйста, не рань себя ради меня, Котенок, — сказала она, пряча взгляд. — Я этого не вынесу. Ее сердце отчаянно колотилось о ребра, когда она, не убирая руки, начала медленно водить ею у него по груди. Ей было хорошо знакомо это чувство волнения и неуверенности, которое она испытывала всегда, находясь вблизи Адриана. Быть может, поэтому ее сердце быстрее рассудка было готово поверить в то, что Кот — Адриан. То чувство, что таилось за ее словами и прикосновениями, каждой гранью было аналогично тому, которое принадлежало ему — Адриану. Ее губы по-прежнему называли его Котом, а взволнованно бьющееся сердце достоверно знало, кто стоял перед ней и в этот момент прикасался пальцем к ее подбородку. Медленно, Маринетт позволила ему повернуть ее лицо, пока она не посмотрела прямо в его зеленые глаза. Они светились восхищением и нежностью так ярко, что едва не причиняли боль. — Хорошо, — тихо сказал он и опустил голову, прижимаясь своим лбом к ее. — Хорошо. И в этот момент Маринетт обнаруживает себя целиком и полностью достигшей «здесь» и «сейчас». Она вбирает в себя излучаемое им тепло, вдыхает исходящий от него аромат, заглядывается на его губы. Какая-то часть ее надеется, что он поцелует ее, потому что сама она не может найти в себе мужества — не сейчас, когда они стоят в ее комнате, где все говорит о Маринетт, и она чувствует себя как никогда уязвимой. Не сейчас, когда в каждом движении и каждом его взгляде она начинает узнавать своего одноклассника. Возможно, им овладевают схожие чувства, потому как он не предпринимает попыток устранить пространство между их губами, в котором мог бы удобно разместиться один лист бумаги. И все так и остается в положении «почти», сопровождаемое барабанной дробью их бьющихся сердец. — Сними трансформацию, — просит Маринетт наконец едва слышно. — Пожалуйста. Она должна это видеть собственными глазами для того, чтобы разум смог обрести ту же уверенность, что и сердце. Он тут же отступает на шаг назад и какое-то время просто смотрит на нее. Затем кивает, отходит еще, и зеленая вспышка окутывает все его тело, пока последний остаток черного не исчезает с его кожи. На нее смотрят непокрытые маской зеленые глаза, на них ниспадают взъерошенные светлые пряди, кошачьих ушей больше нет, а губы вторят ласковой улыбкой. Никогда еще Адриан Агрест не смотрел на нее таким взглядом. — Черт. Это действительно ты, — срывается с ее губ, и лицо так наливается краской, что она чувствует, как горят ее щеки. — Да. Кажется, так, — смеется он в той манере, на которую способен только Нуар. Адриан никогда не был тем, кто мог разразиться заливистым смехом. Она улыбается тоже, осознавая тот факт, что перед ней он мог отказаться от своей привычной сдержанности. — Ну, а кто же еще им должен быть? — вмешивается раздраженный голос маленького черного квами, который парит теперь над плечом Адриана. О да, к костюму супергероя ведь прилагалось что-то еще. — Ты, должно быть, Плагг, — говорит Маринетт, улыбаясь, и протягивает ему для приветствия руку. — Я польщен, дочь хлебопека, — безучастно отвечает квами и жмурится от света, проникающего сквозь люк в потолке. — Плагг, ты не мог бы оставить нас одних? Пожалуйста? — убедительно просит Адриан и настойчиво кивает в сторону крыши. Плагг выразительно выгибает дугой бровь, затем вздыхает и пренебрежительно машет лапкой. — Ладно, — фыркает он. — Ваши человеческие проблемы меня в любом случае не интересуют. И квами исчезает через люк, к видимому облегчению Адриана. — Плагг совсем не такой, как Тикки, — констатирует она. — Тебе повезло, — отзывается Адриан, и Маринетт не может удержаться от смеха, который, однако, смолкает, как только она замечает любопытный взгляд его глаз. Он ожидает, что теперь она тоже отменит трансформацию. На вопрос, написанный у него на лице, она лишь качает головой. Удивительно, как легко она может читать его мысли. Она не может удержаться, чтобы не отвести взгляд: от него, от его сияющей улыбки и его глаз. Защитным жестом она обхватывает себя руками. Голова гудит, словно пчелиный рой, и несмотря на все те сказанные им ей чудесные слова, она в растерянности. — Я ничего не понимаю, — произносит она и морщит лоб. — Ты любишь Ледибаг, Адриан. И Кот любит Ледибаг. И каким образом в это уравнение вписывается Маринетт? Я не Ледибаг. То есть, не только. Большую часть времени я неуклюжая, и застенчивая, и робкая, как мышь. Я всего лишь Маринетт. — Она слышит ноты разочарования в собственном голосе. — Не говори так. Его уверенный тон заставляет ее поднять на него глаза. Он вновь берет ее руки в свои, и она не в силах высвободить их, даже если бы попыталась. — Если мне не позволено принижать себя, — заявляет он, — тогда и от меня у тебя нет разрешения. — Адриан… — произносит она. — Что страшного в том, чтобы просто быть Маринетт? — Его хватка мягка, но решительна; ладони источают тепло, а голос звучит так настойчиво, что кажется чуть ли не злым. — Что в этом страшного? В этом нет абсолютно — абсолютно — ничего плохого. — Откуда тебе знать? — стонет она, и глаза застилает влажная пелена. Еще каких-то несколько минут назад на Эйфелевой башне ей было так хорошо. Она чувствовала себя превосходно. Шутила об Але и говорила, что теперь они с Адрианом вместе. А сейчас, в безопасности собственной комнаты, стоя перед парнем своей мечты, она ощущает себя грудой обломков. Костюм Ледибаг помогает, но мало. Задумываясь над всем этим, Маринетт кажется себе смешной: она знает, что у нее есть определенные сильные стороны и она способна на многое. Что омрачает момент — это страх быть увиденной. — Похоже, мы оба влюбились только в одну половинку друг друга, — говорит она и беззвучно добавляет: — Я не хочу потерять всего тебя, когда ты это осознаешь. — Ты не потеряешь меня, — возражает он. — Я уже столько раз была близка к этому, — отвечает она, проводя подушечками пальцев по изящной линии его ключицы. — Я не хочу быть причиной того, что это окончательно произойдет. Или того, что это вообще произойдет. — Она с силой зарывает ладони в свои волосы и издает стон раздражения. — Это все так запутано! — вскрикивает она. — Уже столько времени я мечтаю о том, чтобы видеть тебя здесь, в моей комнате, и вот я получаю все, что хотела, а веду себя, как полная идиотка. — Хм, ну, может, немножко, — говорит он, слегка улыбнувшись, и гладит пряди ее челки. — Но ты даже не представляешь, как я рад это слышать. Что в один прекрасный день Ледибаг скажет мне, что она мечтает обо мне, — это, в общем-то, то, о чем давно мечтал я. Лукавство, проглянувшее сейчас в его ухмылке, прогоняет долю ее сомнений, и его — тоже. — Разве ты не понимаешь? — напористо спрашивает он. — Ледибаг ворвалась в мою жизнь, словно вихрь. У меня, по сути, не было ни единого шанса против того, что она сотворила во мне. На тот момент у меня и не было никакой причины сопротивляться. Я познакомился с Маринетт слишком поздно, иначе… Она была бы единственной причиной, почему я не влюбился в Ледибаг. — Его взгляд скользит от ее губ к щекам и вновь окунается в ее глаза. — Я хочу, чтобы ты выслушала меня очень внимательно, потому что то, что я скажу — очень важно, и я буду повторять это до тех пор, пока до тебя не дойдет, поняла? — шепчет он. — Ты слышишь? Я люблю Ледибаг. Но я не утешаюсь с Маринетт. Потому что Маринетт — ты — и есть Ледибаг, и ты еще много больше. Ты ее честность и самоотверженность, но кроме того ты еще, черт возьми, такая… Он вздыхает и, задумываясь, поднимает глаза к потолку, но, кажется, не может подобрать нужных слов. — Никто из тех, кого я знаю, не отважится отправиться в грозу навстречу риску столкнуться с моим отцом. Я не знаю никого, кто станет проявлять такую заботу о ком-то, кого он почти не знает; или кто станет учить меня печь, невзирая на то, что я — однозначно безнадежный случай. — Он вздыхает. — Неужели мне действительно нужно перечислить все причины, почему ты мне нравишься? Потому что так мы и завтра будем все еще стоять здесь. И я знаю, что Ледибаг — это та часть тебя, которую ты не можешь воплотить, будучи Маринетт, ведь у меня с Котом точно так же. Но это не означает, что мы лжем. Знаешь, я не из тех, кто серьезно влюбляется в двух девушек одновременно. И когда мы с тобой танцевали, и я вдруг ощутил такую неодолимую потребность тебя поцеловать, я был так зол на себя из-за того, что обнаружил, что мое сердце все-таки принадлежит не одному человеку. Что вот она — та другая девушка, которая многие месяцы потихоньку очаровывала меня своей улыбкой, а я этого даже и не заметил. — Его голос постепенно становится таким тихим, что теперь это уже только шепот. — Еще до того, как я понял, кто ты; до того, как поцеловал тебя, я уже знал, что в действительности я лучше отказался бы от Ледибаг, чем… от тебя, Маринетт. — С этими словами он осторожно проводит рукой по красной с горошинами маске, что лежит у нее на лице. Маринетт смотрит на него, не отводя глаз. Она не может вспомнить, чтобы ей когда-нибудь доводилось слышать Адриана, говорящего за один раз так много и так серьезно. Руками накрыв рот, она, дрожа, произносит: — Ты много думал об этом. Он слабо улыбается, поднимает руку к ее щеке и снова опускает, так и не позволив ей коснуться девичьей кожи. — У меня было много времени, пока ты избегала разговора со мной, — бурчит он. Маринетт тяжело дышит сквозь ладони. Он только что положил у ее ног всего себя, сделал себя как никогда уязвимым, уверенный в том, что она не станет этим злоупотреблять. Его доверие окрыляет, и ей приходится взять себя в руки, чтобы не разрыдаться перед ним, иначе, боится она, он будет ее этим мучить до конца дней. Если ее когда-либо одолевали сомнения относительно его чувств, то теперь все они развеялись окончательно. Что ж, доверие означает — не страшиться собственной уязвимости. Маринетт делает глубокий вдох. — Тикки, обратная трансформация, — бормочет она сквозь ладони. Ее охватывает красная вспышка, и маски на лице больше нет. Адриан от неожиданности втягивает в себя сквозь зубы воздух, в то время как Тикки скрывается из виду через люк в потолке. — Маринетт, ты… — начинает он, но прежде, чем что-то еще успевает скатиться с его языка, она обхватывает ладонями его лицо и прижимается губами к его губам. Не подготовленный к внезапной тяжести на своей груди, Адриан пятится назад и едва успевает удержаться от падения. С чистейшей страстью он отвечает на ее поцелуй, наслаждается ощущением ее мягких губ, затем задерживает дыхание и отстраняется. — Подожди. — Осторожно держа в ладонях ее лицо, он шепчет: — А как… а что говорит твое сердце? И Маринетт замечает, что она не одна в своем страхе оказаться любимой только частично. У него была целая неделя, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства, но этого времени может также оказаться достаточно, чтобы навыдумать себе множество всякого рода сомнений. Она опять начинает рисовать пальцем на его коже круги в попытке найти правильные слова, отчетливо осознавая, что Адриан напряженно следит за каждым ее движением. — Я пришла тогда к Адриану только потому, что очень скучала по Коту — так, что не знала больше, куда себя деть, — отвечает она наконец так тихо, что он едва ее слышит. — От Адриана у меня подкашивались колени, — шепчет она. — А Кот — с ним я всегда чувствовала себя невероятно сильной. С Котом — с тобой — я могла быть такой, какой мне хотелось быть, и что это для меня значило, я поняла только тогда, когда ты исчез. Он выглядит таким растерянным. Его обычно такие аккуратные золотые пряди растрепаны и наполовину закрывают глаза, рот приоткрыт, словно ему недостает воздуха. — Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает он. Она прижимается своим лбом к его и смотрит на него взглядом полным мольбы, зная, что не сможет произнести «я люблю тебя», уповая на то, что он прочтет это в ее глазах. Какое-то время они так и стоят, растворившись во взгляде друг друга, улавливая трепетную дрожь — каждое вздрагивание — один другого, как корабли в открытом море осязают его волнение. Все посторонние звуки и ощущения: трескотня посетителей, запах выпечки, хихиканье квами на крыше, — ничего не может проникнуть в их маленький мир, состоящий из биения сердец и невыговоренных слов. — Ты… поцелуешь меня? — просит она. — Пожалуйста. В тот же миг его лицо расплывается в невероятно широкой улыбке. — Что за вопрос? — говорит он и прижимает губы к ее щеке. Невесомо, словно она была сделана из тонкого хрусталя, ведет он губами по ее коже, оставляя на ней обжигающий след. Он целует ее в висок, в кончик носа, и она недовольно ворчит из-за того, что он так ее дразнит. Его теплое дыхание ласкает ее губы, когда он смеется и прижимает ее к себе. Ее пальцы зарываются в складки его футболки на спине и наконец-то, наконец-то его губы дотрагиваются до ее губ. Если радость можно ощутить на вкус, то она ощущает ее сейчас. Он нежен в каждом своем прикосновении, и она вторит его губам и рукам со всем чувством, всей искренностью, на которые только способна. И пусть это не первый ее поцелуй с Адрианом Агрестом (далеко не первый, размышляет она), он ощущается совершенно по-новому. Ни один из их прежних поцелуев не достигал такой полноты: ни тот торопливый при атаке Темного Купидона; ни тот полный томления в комнате Адриана; ни тот безрассудный на танцплощадке, ни тот, под влиянием шока, на Эйфелевой башне. Этот сейчас совсем другой, настоящий, происходящий по обоюдному согласию… и такой желанный. Какое-то время она позволяет себе раствориться в этом чувстве близости к нему. Он тихо урчит, и она ощущает вибрацию на своих губах. Улыбка касается уголка ее рта. — Я однозначно не так представляла себе конец дня, — говорит она, когда они отстраняются друг от друга. Он ухмыляется. — Прости, если выбросил твои планы на помойку. — Ну, если теперь дела всегда будут идти так, — говорит она и берет его руку в свою, — можешь выбрасывать сколько тебе вздумается. — М-м-м? — он снова урчит. Все в Адриане такое нуаровское, когда он так вызывающе ухмыляется, что ей приходится моргнуть пару раз, дабы удостовериться, что это действительно он. — Пожалуйста, все, кроме меня, — выжимает она из себя, и он звонко смеется. — Мне надо идти, — говорит он. — Да ладно, шутка ведь не была такой уж плохой, — дуется она. Он улыбается ей, наклоняется и оставляет легкий, нахальный поцелуй на тыльной стороне ее ладони. — Боюсь, мой отец уже свел с ума всех телохранителей города из-за того, что я пропустил фотосессию в три часа, — поясняет он. Он целует ее на прощание прямо в губы и зовет Плагга спуститься. — Ну наконец-то закончили свои шуры-муры, — ворчит Плагг. — Этого я не стала бы утверждать, — заявляет Маринетт, ухмыляясь, и Плагг едва успевает закатить глаза, прежде чем трансформировать Адриана в Кота. Тот открывает большое окно над письменным столом Маринетт и забирается на подоконник, ловко и быстро. — Увидимся завтра? — спрашивает он, полный надежды, когда оборачивается к ней еще раз перед тем, как выпрыгнуть из окна в объятия города. Все еще не до конца свыкшаяся с положением дел, первая мысль Маринетт — атака акумы. Но потом вспоминается школа; еще никогда эта мысль не делала ее настолько счастливой. В ее груди сплетается комок непередаваемого блаженства, и она сглатывает. — Да, — тепло произносит она, обвивая себя руками. — Увидимся завтра. И она провожает его взглядом, наблюдая, как его силуэт выныривает в просветах между домами и снова исчезает, до тех пор, пока он не скрывается из виду совсем.