Большая Медведица

      Новое Механическое Общество вступило в очередную фазу «смены», происходившую в этот раз под покровом северной ночи. Автоматоны, без единого звука, менялись видами деятельности и рабочими местами, умудряясь не выбиваться из графика и на долю секунды, хотя график, по сути, был им не так уж и нужен.       Их своеобразный монотонный «переход», нарушают шаги, отличные от общего ритма, одинакового до дрожи, и как нечто инородное, приковывают к себе общее внимание автоматонов, останавливающихся и собирающихся в большую группу возле аллеи, чтобы встретить незваных гостей.       В свете фонарей, то входящий в жёлтую полосу, то в тёмную, хромая, шёл человек, поддерживаемый Одиннадцатым, который старался рассчитать свой чёткий шаг так, чтобы мужчине было максимально удобно. Позади них, след в след, как верный пёс, следовал ещё человек, отличающийся статностью и стремительностью движений, сдерживаемых изо всех сил.       Вперёд подался Второй, принимая на себя обязанности представителя и основоположника Общества, защищающего его интересы; как истинный политик он держался максимально нейтрально, поприветствовав пришедших и выразив некоторое удовольствие видеть Одиннадцатого вновь, ведь «каждый член Общества – высшая ценность, а его потеря – невосполнимая утрата», - сказав это Второй замолк, предоставляя слово хромому человеку. Тот, освободившись от заботы автоматона, прошёл ещё несколько шагов до очередного жёлтого пятна света, кое-как опираясь на корявую палку. Его нога выше колена была крепко замотана бинтами и тряпками.       - Приветствую Новое Общество, - сказал он хрипло и прищурил единственный глаз, разглядывая столпившихся автоматонов. – Поздравляю, товарищи, вы на пороге большого прогресса! У меня к вам деловое предложение… – Он кивком подзывает другого человека, стоявшего до этого в тени и теперь явившего своё молодое лицо Обществу. – Сержант введёт в вас в курс дела.       Молотов удостоверился, что Одиннадцатый вновь любезно предоставил своё плечо раненному Полковнику, и только после этого, собрав волю в кулак и отринув собственные убеждения и взгляды, распростёр руки перед автоматонами, чтобы произнести длинную отрепетированную речь, призванную сделать союзниками творения гения механики – Ганса Форальберга. Его голос отскакивал от холодных стен домов и разносился над площадью так эффектно, что никто не заметил отблеска фальши.       В последнем в этом году лютом морозе, пришедшим с северо-западными ветрами, прозрачное и невероятно высокое небо вспыхнуло фантастическими переливами изумрудно-жёлтого сияния, расползшегося под созвездиями размытыми полосами, которые складывались в дороги, убегающие невесть куда. Потоки резали свод; там, где высоко вдавалась в высь Белая гора, столбы света и цвета, казалось, поступали из самого пика, отчего острое завершение словно извергало мистические лучи.       Зрелищем любовались многие: жители Вальсембора, забравшись повыше, пациенты и работники больницы, имевшие лучшие места для обзора, Находск застыл в изумлении, выключив немногочисленные огни.       Мистер Уолкер, вместо того, чтобы последовать примеру многих людей, запрокинувших головы к небу, смотрел на экран телефона, который ему любезно одолжил Кантен для одного единственного звонка. Окоченевшими от холода пальцами он, стоя на невысоком пригорке – единственном месте, где связь была лучше всего – набирал заветные цифры.       Мужчина тяжело выдохнул, будто большой зверь, дракон или кит, испустив облако пара изо рта, и нажал на кнопку вызова. После продолжительных слабых гудков, на том конце послышался скрежет помех и вдруг женский голос произнёс: «Алло».       У мистера Уолкера перехватило дыхание, но трубку от уха он не отнял, наоборот, прижал сильнее, понимая, что произнести хоть что-нибудь он пока не в состоянии.       «Алло-алло. Кто это? Ответьте, алло», - продолжал голос, возрастной, но бодрый, пусть слегка измученный бесконечным ожиданием звонка и добрых вестей от Марсона.       Мужчина улыбался, широко и счастливо, наблюдая вместо невообразимой красоты в небе возникшие воспоминания милого лица, и в этом его томительном молчании, полном тихой тайной радости, не было и отблеска фальши.