Связующий браслет

- Дукат… Тихий, но требовательный голос вырвал его из неги, из блаженной дремоты, в которую он уже начал проваливаться. Он открыл глаза, приподнялся на локте. Напрем смотрела на него – тяжело дышащая, раскрасневшаяся. На висках, у переносицы блестели бусинки пота. - Ещё? – он жадно втянул воздух, негромко рассмеялся. Протянул руку – ослабевшую от истомы, будто ватную – притягивая Напрем ближе: - Иди ко мне. Она прильнула к нему, с силой обхватила его спину, потираясь горячим гладким телом о чешуйки у него на груди, на бёдрах, в паху. Дукат прижимал её к себе, наслаждаясь теплом, но быстро, слишком быстро заставил себя отстраниться: если он сейчас обнимет её, положит голову ей на плечо, он просто уснёт, не заботясь об удовольствии Напрем и о том, что она подумает про него. Он скользнул вниз, просовывая руку между её бёдер, обхватывая губами тёмный твёрдый сосок, проходясь языком по покрывшейся мурашками коже. Напрем судорожно вдохнула. Она уже была на грани – всего несколько движений, мягких, неспешно-размеренных, заставили её задрожать, сжимаясь и вновь обмякая в его руках. У неё вырвалось что-то похожее на всхлип, и Дукат поднял голову, встречаясь с потерянным, блаженным взглядом. Она протянула руку – дотронуться до его лба. Тонкие розовые пальцы подрагивали, они не сразу коснулись его влажных волос. Дукат засмеялся вновь, повернулся на бок, вытягиваясь на простыне, привлекая Напрем ближе к себе. Теперь уже она засыпала, её голова устало откинулась на подушку, золотисто-русые пряди рассыпались, щекоча его плечо и шею. Она вся была бело-розовая, тёплая, а кожа под его ладонями казалась совсем мягонькой, как у новорождённого. И никакие гребни её не защищали, никакая чешуя – даже шею, о безопасности которой сама природа, казалось, должна была бы позаботиться. Дукат беззвучно вздохнул, обводя кончиком пальца ямку между её ключиц. Баджорцы такие хрупкие, кажется – ветер дунет на них и у них косточки затрещат. Как хорошо, что Напрем с ним, что он может о ней позаботиться. А ведь она могла бы попасть куда-нибудь на обработку руды, или ей пришлось бы возиться в земле, чтобы вырастить себе пищу, или её могли бы вовсе отправить в трудовой лагерь – с её-то дерзким языком и любовью к насмешкам… И эта тонкая светлая кожа была бы усыпана синяками, ссадинами, царапинами. Нет. Так не должно быть с Напрем – и с такими, как она. Бить баджорку – это противно, неестественно, их нужно ласкать, ими нужно любоваться, как любуешься тихим быстрым течением, как любуешься чистой водой, которую солнце расцвечивает золотыми чешуйками. Забавно: сразу несколько баджорских поэтов сравнивало женскую талию с извивом реки. Ещё позавчера, в долине Карены, он вспомнил это сравнение. С берега он то и дело натыкался взглядом на ядовито-красное пятно – оно наползало на песок, в горле першило от металлического запаха. Глинн Ловак докладывал, что они слили корротан в реку, чтобы отравить воду и рыбу и заставить партизан, прячущихся в долине, наконец-то сдаться властям. Разумная, на первый взгляд, тактика, но… если только он, Дукат, что-то знает о партизанах, их даже отравленная вода не пригонит на порог комендатуры. Они всякий раз что-то придумывают. А вода раньше была тёплая, чистая. Дукат купался там, когда в прошлый раз прилетал в Мусиллу. Давно уже. Конечно, против Сопротивления все средства хороши. Но если отравить всю планету – зачем она будет нужна? А разве мало они уже вылили туда отравы? Напрем чуть слышно вздохнула в подушку. Дукат погладил её затылок, поморщился, пытаясь избавиться от слабого жжения в горле. Кажется, в тот раз всё-таки стоило надеть респиратор. Ну, не беда. Если до завтра не пройдёт окончательно – проверится. Эх, если бы как-то можно было выпутаться из Оккупации, из этой глупой затеи… но теперь они все уже по горло наглотались яду.