I'm a Monster

— Я, кажется, слышала музыку, — я прерываюсь. Прерываюсь так, словно я сам слышал музыку, а не её голос. Обернувшись и оставив смычок, которым я пытался водить по скрипке, оставленной мне вчерашней жертвой — музыкантишкой, чей наполненный страхом крик звучал гораздо лучше всякой музыки, я посмотрел на девушку. Наклонившись ниже и отойдя от очередной жертвы, разделываемой на кухонном столе, я обернулся к ней. То, что я увидел, ласково вздернуло все струны моей давным-давно сгнившей души, будто бы я сам был скрипкой, нуждающейся в настройке и наконец-то её получившей. Деметра была облачена в короткую сорочку, оставленную со времен проживания здесь лесника и его жены. Этот наряд был ей в пору, и тонкий, белый шелк, как волна, обвивал изгибы её тела. Парень, которому я предварительно вырвал связки, смотрел на неё, захлёбываясь своей собственной кровью. И страх его стал ещё сильнее. Он боялся не только за себя, но и за мою слепую гостью. Ах, как наивен мой вкусный ужин! Он так распахнул глаза, словно Деметра была богиней. И я разорвал сросшуюся линию рта, чтобы моё лицо исказила жуткая гримаса, похожая на улыбку. Я улыбался ей, пусть она этого и не видит. Её милый, аппетитный вид заставил меня задрожать. Я понимал, что если она будет жить у меня, то я буду должен питаться каждую неделю, а не два раза в полгода, или в год, как это было обычно. О, этот стойкий, дурманящий запах! И не нужна ни одна приправа, которая могла бы сделать аромат блюда неповторимым. Моё блюдо прекрасно на запах. Только вот страх всё равно нужен: он доведёт еду до полной готовности. А пока она ещё сырая. Я сажусь на край стола, закидываю ногу на ногу, беру руку паренька, которого так крепко держат мои Тени, провожу смычком по его запястью и расплываюсь в улыбке. Ах, Господь Праведный, я умер бы прямо сейчас от счастья, наслаждения, экстаза, я бы испытал их, если моя Деметра видела бы мою улыбку и смотрела бы за тем, как я режу смычком запястье этого юноши, как припадаю зубами к его руке, к этому самому порезу и вырываю острыми клыками, напоминающими острейшие зубья медвежьего капкана, его сухожилия, вены, мышцы. Ох, как бы он визжал. Жаль, что у него нет связок. — Да, один старый знакомый подарил мне её. — Ты умеешь играть? — она улыбнулась, по-прежнему смотря невидящим взглядом вдаль, опираясь на дверь и пытаясь понять, откуда же идет мой прекрасный, как она сама говорила, голос. — Деметра, — протянул я, ковыряя пальцем в глазнице паренька, который уже давным-давно захлебнулся, однако его сердце продолжало трепыхаться, подобно полуживой пташке, — ты не пойдешь спать? — Кто-то ходит под окном. У слепых обострены другие чувства. Они слышат каждый шорох. Они чувствуют каждый запах. Деметра, я бы стал слепым, лишь бы не видеть твоего соблазняющего вида, твоих длинных черных волос, твоих красивых рук с маленькими проворными пальчиками, твоего лица с премилым носиком, пухлыми губами и щеками, розовыми, как сок вишни на снегу. А твоя белоснежная кожа... Я бы содрал с тебя эту кожу. Но сдирал бы её медленно, чтобы ты чувствовала меня, видела меня. Закончив выковыривать второй глаз, я вынул палец и облизал его. На завтрак я преподнесу тебе язык этого юноши, сказав, что это диковинный зверь, которого мне удалось добыть на охоте. А когда ты прозреешь, то я покажу тебе коллекцию шкур этих самых зверей. Тебе понравится. Тени тут же накинулись на его труп, выдирая из него желудок, печень и всё то, что я так не люблю, оставляя мне лишь сердце, которое я всегда ел с особым удовольствием. Моя гостья стояла у двери и, услышав шаги, прижалась к ней, отводя голову в сторону. Я взял девушку за руку. — У тебя жесткая кожа, — заметила она как-то испуганно. — Охотнику некогда ухаживать за собой, — руки убийцы должны быть жесткими, иначе жертва будет получать удовольствие от его ласк. — Но тебе же нравятся мои руки, — и я касаюсь обрывками рта её руки. Пусть думает, что это был поцелуй. Да, я бы целовал её, когда раздирал напополам её грудную клетку. Я бы целовал, если бы мог. Когда маньяк проявляет к жертве нежность, она начинает верить в то, что он ее отпустит, что, возможно, он одумался, что он даже смог полюбить её... В их глазах загорается огонь, радость, надежда. Надежда! — Не надейся, — я провожу длинными пальцами по ее запястью. Оставляю крошечную дорожку из крови. Она не чувствует. Я бы оторвал ее пальчики. Вырывал один, затем другой, третий. И она бы кричала. Тогда бы я сел рядом, смотрел в ее глаза и водил бы пальцем по ее сладостным губам. Впился бы в них, так крепко и сильно, добираясь языком до ее языка, сплетая со своим и вырывая его. Ах, если бы я умел целовать... — Иди к себе в комнату. Я здесь. С тобой ничего не случится. Сегодня я буду сторожить твой сон. И от этих слов я завожусь, вспыхиваю — подобно тому, как цистерна бензина загорается от одной маленькой искорки. Пока она идет в свою комнату, я подхожу к столу. Тени расступаются. Приятного мне аппетита. Утро не наступает здесь. Но я, просидев около её кровати, наигравшись вдоволь с её волосами, одурманенный её ароматом, смотрю за тем, как она пробуждается. Теперь я отчетливо понимаю людей, которые выращивают кролика, заботливо кормят и чешут ушки, а потом подают на ужин под Рождество. Она просыпается, и я приподнимаюсь, упираясь руками в подушки. Какая человечность. Не единого штришка другого, не созданного природой. Ни капли косметики. Ни капли чего-то искусственно-наигранного в ее лице. И тут я снова начинаю представлять. Представлять, как вонзаю в руки моей гостьи ножи. Они проходят насквозь, на миг застревая в кости, а затем с треском раздавливают её. И Деметра так прикована к стене. Я смотрю на неё. На то, как красивые руки с маленькими пальчиками истекают кровью. Я жду. Я томлю себя. Кусаю её губы, отрываю их от этого прекрасного личика. Ох, тогда я ее обезображу... А хочу ли я её съесть?.. — Доброе утро, — она пробирается руками мне под рубашку. Я становлюсь статуей. Тут она понимает, где очутились ее руки, и тут же они исчезают, прячась под одеяло. Я... смеюсь? Это мой тихий смех звучит так искренне? Миллиарды лет одиночества... Я впервые смеюсь. — Доброе, — выдавливаю из себя я и пробую прислушаться к своему голосу. Он и вправду металлический. Я уже немного привык к тому, что части моего рта больше не срастаются. Они довольно долго были соединены, открываясь лишь для того, чтобы пережевать плоть очередного простофили, зашедшего не туда. А теперь... — Пойдем есть, — предлагаю я, поднимаясь с её кровати. Она протягивает руку вперед. Я помогаю ей встать. В комнате горит яркая лампа, создавая вид, что сейчас действительно наступил день. Деметра идет вперед, на ощупь, медленно осваивая каждую частичку этого дома. Её тень от света лампы мелькает на стене, и сами Тени, мои слуги, наклоняются к ней. Я быстро отмахиваюсь рукой, давая знак, чтобы эти надоедливые твари исчезли. Девушка садится за стол, а я, как самый лучший официант, ставлю перед ней хорошо прожаренный — за эти дни я сумел научиться вполне сносно готовить, не кормить же гостя плохой едой! — язык того парня. Его не обглоданный скелет сидит в углу комнаты и таращится на меня пустыми глазницами. Деметра ест не спеша, оценивает вкус. За время жизни у меня она отметила, что мясо хороших людей, которых я выдаю за мелких зверьков, вроде зайцев, куда вкуснее, чем мясо ублюдков и негодяев, которое мне приходится выдавать за туши оленей и прочих крупных зверей. Я как-то ласково за всем этим наблюдаю. Почему-то мне вдруг захотелось почесать своего кролика за ушком. Вместо того, чтобы сделать из Деметры прекрасный обед, я делаю её домашним питомцем, с которым готов просидеть вечность. Вечная ночь... Вечная жизнь... Я живу в прекрасном месте! Доев, девушка улыбается. Сейчас она попросится на улицу и спросит, когда же я верну ее домой. Никогда. Вру, что мой домик глубоко в лесу, и я не знаю, в какой стороне деревушка. Вру, что монстр затащил ее о-о-очень далеко! Вру, что найду её дом. — Как скоро я вернусь домой? — Не бойся, очень скоро. — вру, вру, снова и снова. — Может, тебе просто у меня не нравится? Я лишь хочу, чтобы ты стала зрячей. Ты должна увидеть своего хозяина. — Вчера ты пытался играть на скрипке, Слендер, — и тут она называет меня по имени. Тени сгущаются над нами. Уже не видно света лампы, они полностью преградили его, пытаясь погладить мою гостью, коснуться её, насладиться ей. В отличие от меня, они желают ее только съесть. Вот почему люди едят одних животных, а других приручают. — Только пытался. Я плохо играю. — Можно послушать? — она откусывает яблоко, запеченное вместе с языком. Тени натащили много еды, помимо мяса... Для человека такое количество мясного, съеденное без овощей или круп, считается не очень хорошим... Но я же совершенно не умею играть на скрипке! Тень, где ты? Все мои Тени — души тех, кого я сожрал. После смерти их дух покидает тело, но черное пространство не пускает их на небеса или же вниз. Они, светлые душонки, пройдя через оболочку тьмы, пачкаются, становятся чёрными, невзрачными тенями, оседают на стене, словно сажа от дыма. Они никогда не убегут от меня. Среди этих Теней парнишка-музыкант, оставивший мне эту самую скрипку. Он все еще стоит рядом со своим собственным скелетом. Через пару дней его воспоминания улетучатся, и он станет одним из этой толпы Теней, по поведению зачастую напоминающей мне свору голодных собак. Я щелкаю пальцами, и в моих руках оказывается скрипка. Деметра подсаживается ближе. Я подвожу инструмент к лампе так, чтобы его тень оказалась на стене. Эту тень и подхватывает музыкантишка. Он тянется за смычком и пытается вспомнить, как же на этом играть... Молодые Тени не могут взаимодействовать с реальными предметами, они лишь приклеены к стене и вынуждены смотреть на то, как более старшие товарищи по несчастью поедают остатки моих жертв. Музыка, исполняемая Тенью, прекрасна. Но я не особо в этом разбираюсь. Однако, мне удаётся забыть о страшном желании съесть девчонку... Я беру её левую руку, переворачиваю запястьем вверх и вывожу острыми пальцами порез в виде перечеркнутого круга. Это — клеймо, которое я ставлю на всех, кто попался мне. Ставлю между нами связь... Даже сбежав, заклеймённые всегда будут в поле моего зрения. — Ты от меня не куда не денешься, — произношу тихо, пока она увлечена музыкой, попутно поправляя свой праздничный красный галстук. Нельзя же плохо выглядеть перед гостьей. Даже перед слепой.