Вырванное сердце

      Агилар просыпается под сдавленное, но по-птичьи мелодичное хихиканье маленьких девочек. Как только он начинает моргать, чтобы приоткрыть закисшие глаза, до него доносится многоголосье ахов, а затем кто-то с визгом убегает, шустро шлепая тапочками по пыльной земле:       — Лаллá Самира! Лаллá Самира! Он очнулся!       Оставшиеся девочки перед ним уже не стесняются смеха, и, как видит Агилар сквозь сумерки комнаты, они так и норовят потыкать в него какой-то сырой, загнивающей палкой.       Он укрыт мягким шерстяным одеялом, но лишь наполовину: приподнявшись, Агилар прекрасно видит темно-розовое пятно раны, оставленной испанским арбалетчиком. Коснувшись её, он понимает, что инфекцию из его тела выжигали — грубое, но эффективное лечение от заразы — а затем, судя по зеленым пахучим крапинкам, оставшимся на пальцах, к ожогу прикладывали травяные примочки.       А он и не надеялся встретить столь ученых врачей.       Одна из девочек то ли от смелости, то ли неуклюжести таки касается его груди палкой, и не успевает она опомниться, как Агилар вцепляется в её безобидное оружие, а потом одним рывком руки выбивает его из её детских пальцев. Девочки вздрагивают, хором ахнув от испуга.       А затем шумно хватаются за его одеяло с нескрываемым намерением оставить его совершенно голым им на потеху. Дети-то они дети, но он совсем слаб, а потому его руки медленно проигрывают сражение против озорства этих чертят, обступивших его со всех сторон.       — Что это вы здесь устроили? — доносится с порога высокий, певучий женский голос. Её тон не столько строгий, сколько, почти в шутку, изображает строгость, но девочки, все как одна, оставляют Агилара в покое. Они оборачиваются к вошедшей женщине, виновато склонив головы, вмиг превратившись из разбушевавшихся исчадий ада в кротких, покорных ланей.       И, тем не менее, они по-прежнему улыбаются и тихонько хихикают.       Женщина облачена в волнистые слои черной ткани, а её распущенные вьющиеся волосы свободно покрыты муслином цвета безлунной ночи. Агилар замечает в её руках дымящуюся миску, ароматный запах которой только-только стал до него доходить, а на шее — ворох каких-то амулетов и оберегов.       Пока она обращается к проказницам по именам, раздавая указания и журя за шалость, Агилар пытается вслушаться в её голос, чтобы понять, она или нет была с ним, когда он очнулся. Да и вообще, очнулся ли он тогда, или это всё был до жути похожий на реальность сон?       Девочки, одна за другой, выскакивают из дома, и вскоре Агилар остается наедине с незнакомкой. Она молча ставит на постель, рядом с ним, подостывшую миску с едой, а затем, подпирая его спину мешками, подушками и еще каким-то тряпьем, помогает ему сесть.       Вложив в его руки аккуратную, чистую ложку из багрово-рыжей меди, женщина подходит к единственному окну, проверяет глухо ли закрыты ставни, а затем повторяет то же самое с дверью. Скорее для себя, чем для Агилара, глаза которого уже привыкли к темноте, она достает свечу и высекает огнивом сноп белых искр, пока не загорается стабильный огонек. Поставив подсвечник между ним и собой, женщина устраивается на ковре, поодаль, и принимается внимательно его рассматривать.       — Ешь, — говорит она, и её голос теперь настолько холоден и сух, что Агилар с трудом верит, что с детьми говорил тот же человек.       Поправляя одеяло, Агилар берет в руки миску и начинает есть. Его завтрак — рубленое вареное мясо птицы, смешанное с поджаренными зелеными полосками кардона и рисом. Порция совсем небольшая, но он хорошо знает, что дело не в скупости, а в том, что после длительного истощения есть следует по чуть-чуть. Он трясущейся рукой подносит ложку ко рту, в равной степени не желая растрачивать впустую еду и расплачиваться с хозяйкой за её доброту разведением грязи, но она бессердечно не предлагает ему свою помощь.       Она следит за ним, и Агилар лишь сейчас замечает, что её подведенные сурьмой синие глаза ещё ни разу не моргнули. Ему кажется, что даже геометрические татуировки на её подбордке и под глазами следят за ним.       — Назовись, гость, — говорит она наконец, с нескрываемым притворством слегка склонив голову в знак мнимого уважения.       Агилар некоторое время молчит, тщательно обдумывая ответ. Он не подставит под удар Братство, если не солжет перед незнакомкой, да и врагам его имя все равно не знакомо.       — Агилар де Нерха, — говорит он, но не успевает задать встречный вопрос, как она поправляет:       — Агилар эль Нариха. Всем будет проще называть тебя Агилар эль Нариха. На солдата ты не похож. И что же привело тебя в эти земли? Или королеве Изабелле так понравилось выгонять вон неугодных ей иноверцев, что она теперь перешла и на христиан?       Любая женщина имеет право на любопытство, думает Агилар, но по выражению лица незнакомки видно, что вовсе не из-за любопытства она устраивает допрос. Ей нужны не сплетни — ей нужна информация, и не исключено, что его вернули к жизни лишь потому что мертвецы не охочи до болтовни. Он растягивает время, изображая голод, медленно зачерпывая ложкой из быстро пустеющей миски, и женщина заговаривает вновь.       — Расскажи мне о робе, что была на тебе.       — Мне не дозволено, — слишком быстро и отрывисто отвечает Агилар, и за это краснеет. Всё его тело, обученное годами тренировок, напрягается само по себе, а в его голове уже построились мысли о том, в каком порядке он избавится от возможной угрозы.       Женщина задумчиво всматривается в его лицо, и Агилар чувствует, что он и сам проходит какую-то проверку. Наконец, она улыбается со смесью иронии и тепла и жестом указывает вокруг них.       — В этих стенах — все дозволено, — говорит она, и на долю секунды сердце Агилара замирает. — В этих стенах ничто не истинно. Меня зовут Самира, брат, и я здесь от Османского Братства. ***       Она наливает в стакан из обожженной глины ароматный мятный чай. Он не обжигающе горячий и не разочаровывающе прохладный, и Агилар, во рту которого стало сухо, как в бесплодной пустыне, с охотой делает три больших глотка. Самира занесла для него больше подушек, больших, разноцветных и мягких, и сама она, словно верная супруга, сидит рядом, чтобы обработать его раны.       — Рассказывай, кто ты и откуда, — говорит она.       — Ты можешь быть мне сестрой по Братству, но это не обязывает меня к рассказу о себе, — возражает Агилар.       — Ты прав. Это, — она аккуратно вытаскивает знак ассасинов на шее, достойно спрятанный среди остальных талисманов и украшений, — не обязывает. Но обязывают древние законы гостеприимства. Ты нарушил мой покой и с тобой я делю этот дом. За твою еду я расплачиваюсь с племенем, и тебя я выхаживаю, как больного птенца. В конце концов, я увела тебя прямо из-под ворот в Загробный Мир. Ты можешь со мной не согласиться, но я заслужила то, чтобы ты поведал о себе.       — Ты заслужила большего, дорогая сестра, и я не забуду твоей доброты, — соглашается Агилар, стараясь выражаться под стать её красноречию. — Но моя история — печальное, оборванное тряпье, а не тончайшие шелка, которыми подобает отблагодарить тебя.       Она усмехается и отпивает из своего стакана глоток алого вина.       — Если бы мне вздумалось слушать сказки, подобные тончайшим шелкам, я бы обратилась к сказочнику, а не к раненому ассасину Кастильского Братства, которое перестало отвечать на письма.       Её взгляд мрачнеет, и она добавляет:       — Змеиные языки католических монархов распускают слишком много ложных слухов, и сейчас я нуждаюсь в правдивых устах не меньше, чем ты — в моем лечении.       Может, Самира и занялась ранами его тела, но рана в его сердце, недоступная для её рук, по-прежнему сочится багрянцем, когда он вспоминает гибель своего Братства, казнь Бенедикто, поступок Марии. Он несколько раз открывает рот, безуспешно набираясь мужества, но ком в горле тяжелым валуном не пропускает ни звука.       — Во сне ты часто зовёшь Марию, — замечает Самира. — Это к ней ты держишь путь?       — Путь к Марии короче, чем ты думаешь. Чтобы привести меня к ней, тебе не нужно было выхаживать меня, не нужно было кормить. Тебе достаточно было вонзить в моё сердце нож, но, как бы мне порой этого не хотелось, я должен жить.       Он берет паузу и продолжает:       — Ей бы не понравилось моё решение сдаться и ускорить с ней встречу.       Она была его солнцем, она была его луной. Она была морской волной, что выбрасывает на берег моряка, потерпевшего кораблекрушение, и она была звездным небом, что указывает путь заблудшему путнику.       Её поцелуи были слаще любого мёда, а её тело опьяняло не хуже любого вина.       Самира осторожно косится на затихшего Агилара и спрашивает:       — Она была нашей сестрой?       Агилар в ответ лишь кивает, и тогда Самира, подобно провидице, догадывается:       — Она не могла беречь себя ради тебя, потому что не тебе она приносила клятву.       Её слова звучат как тяжелый приговор, и она скорбно и сочувственно опускает взгляд и замолкает, словно в память о своей сестре, которой никогда не знала.       Агилар пересказывает ей о неудачах своего Братства, полезно вспоминая все, что он подслушал или узнал между спасением принца, побегом с помоста, спасением Яблока и передачей его Колумбу. Он сообщает о недавних передвижениях испанских и португальских кораблей, о том, что в порту поговаривали о решениях магрибского султана.       — Я отплачу правдой за правду, — говорит она, когда рассказ Агилара подходит к концу. — В нашем деле доверие — дорогая ценность, а в этих землях, терзаемых войной словно одичавшими псами, — тем более. Потому, Агилар эль Нариха, чтобы перебросить между нами мост доверия над рекой смуты, позволь мне рассказать о том, как я оказалась в Братстве. ***       Моя мать, прежде чем стала таковой, была рабыней, а сразу после — мертвецом. Моя хозяйка — её повитуха — ничего о ней мне не рассказывала, кроме того, что была она невероятно красива и совершенно бедна. Её выгнали из знатного дома, говаривала хозяйка, потому что она понесла от кардинала, выбросили, просто потому что было не по-христиански держать у себя в доме женщину, способную опорочить важного человека выродком от некрещенной. Моя хозяйка дала ей крышу над головой, и та расплачивалась с ней деньгами, полученными из рук покупавших её мужчин, а когда это стало невозможно из-за меня, то попросила хозяйку подождать, уверяя, что после срока вернет ей всю накопленную сумму вдвойне.       Но мертвецы не платят денег, и потому моя хозяйка рассудила, что её затраты окупятся, только если ей удастся продать меня какому-нибудь вельможе или принцу. Я росла, и к долгу моей матери весенним дождём стали прибывать затраты на моё содержание. Каждый разбитый по детской неуклюжести горшок, каждый испорченный пятном платок увеличивал сумму, суть которой я не могла постичь, пока однажды ночью хозяйка не привела ко мне мужчину.       Мне было тогда всего семь.       Хозяйка же, как оказалось, знала о мастерстве работорговли только понаслышке, и потому её чаяния продать меня вельможе или принцу таяли с каждым днём. В конце концов, она отдала меня купцу за мешочек звонких монет и горсть камней — цену эту она выбила в основном россказнями о том, что мать моя до рабства была дочерью берберского вельможи, и потому я стану куда более достойной рабыней для принцев, нежели любая рожденная во дворце невольница.       Мне же она на прощание сказала, чтобы я не держала на неё зла, что она будет скучать по мне и что если я чем-то и осталась обижена, то она не при чем. Она, дескать, была всего лишь женой бедного ремесленника, и винить её в желании не умереть с голоду нельзя. Выживание оправдывает любую жестокость, — сказала она, будто этим словам было под силу стереть ужасы рабской жизни из моей детской памяти. Зато, сказала она, винить надо мою мать, которая сбросила на мои младенческие плечи бремя своих долгов, и которая, к тому же, родила меня круглой сиротой.       Я помню, что кивала, делала вид, что слушала эту женщину, но сама впечатывала в память место, где стоял её дом, запоминала в деталях её лицо и лица её детей: к моему возвращению, — а я надеялась, что однажды еще вернусь, — она сама уже могла помереть, а мне всё-таки тоже надо было с кем-то расплатиться.       Разумеется, я осознавала, что мечты мои навряд ли сбудутся, как навряд ли на бесплодной земле в один день прорастет трава на радость тощим козам. Купец держал меня в тяжелых цепях, и на каждой его остановке, в каждом городишке, где стоял хотя бы самый слабый запах денег, цепь становилась всё длиннее, а безнадёжных детских взглядов — больше.       Наше кочевье длилось более месяца, когда однажды на караван напали. Их было немного — такие группки обычно отбивают из вереницы одного или двух верблюдов и скрываются в песках, сговорщески заметающих за ними всякие следы; потому наученная охрана растянулась вдоль товаров. Но скоро все поняли, что напавшие искали не наживы.       Они искали купеческой крови.       Бойцов он нанял самых талантливых, и потому убийцам в завязавшейся драке достичь цели не удавалось. Суматоха позволила одному из нас добраться до ключей от цепей, и некоторые рабы стали разбегаться.       Я же не была такой дурой. Мы были окружены океаном сухого бесплодного песка, и хотя мы и не мечтали умереть свободными, я знала, что смерть от голода была куда хуже любой рабской цепи. А потому я осталась — послушную рабыню с радостью заберёт любой хозяин, будь он купцом или налетчиком.       Охрана выдохлась значительно быстрее убийц, но последних было меньше, а одного из них к тому же успела забрать быстрая смерть от метко просвистевшей стрелы. Они могли умереть, и вдруг я поняла, что эти загадочные убийцы, порожденные самой ночью, точно дымящиеся джинны, были моим единственным шансом вернуться в родной город за расплатой. Когда в пылу схватки хозяин отлетел на холодные пески и перед ним возникла защитническая спина его охранника, я тихой кошкой подкралась и вонзила клинок в его толстую купеческую шею. К моей досаде, он не произнёс ни звука, и никто ничего не заметил. На меня даже не взглянули, а на мой детский окрик обернулись лишь слетевшиеся пернатые падальщики, с аппетитом разглядывавшие безжизненные тела. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы отсечь голову и подбросить её в ноги остаткам охраны.       Полная луна ярко осветила мою добычу. Наёмники знали, что это означало. Это означало, что по приезду им не заплатят ни монеты за то, что они подставляли шею. Это означало, что смысла проливать кровь больше не было, а самое главное — что с их противниками, кем бы они ни были, можно было поровну разделить товар.       Я же подошла к одному из убийц и сказала:       — Я это сделала не за бесплатно. Я жду от вас ответной услуги.       Он, до лунного блеска вытирая свою саблю, улыбнулся, словно я с ним поделилась доброй шуткой, и произнёс:       — Ничему-то ты у своего повелителя не научилась, девочка. У купцов о цене договариваются до того, как вручают товар.       Я вспыхнула от стыда, но сдаваться не собиралась.       — Тогда ты хотя бы обязан выслушать мои требования. Я спасла жизнь тебе и твоим товарищам.       Он улыбнулся и кивнул.       — Говори, маленькая опасная змейка.       — Ты должен научить меня отнимать жизни, — сказала я. — Я в долгу перед одной женщиной, а честному человеку неповадно тянуть с расплатой.       Он бросил взгляд на отсеченную бледную голову купца, на мои руки, липкие от его крови, и на следы кандалов на моих ногах.       — Змейка, — сказал он, — мои братья и сёстры дадут тебе куда больше, если ты примешь такую плату. Нашу крепость покинуло пятеро ассасинов, и пятеро должны в неё вернуться. ***       — Что было дальше, думаю, ты знаешь, брат, — говорит Самира, заканчивая рассказ.       — И тебе удалось вернуться за своей прежней хозяйкой? — спрашивает Агилар.       — Нет, — мотает головой Самира, — но я и не пыталась. Так сложилось, что девочка, рожденная рабыней, не знала, как утолить свою жажду мести, но женщина, ставшая ассасином, разучилась эту жажду испытывать. Возможно, моя хозяйка всё ещё жива. Возможно, живы все те мужчины, которых она ко мне приводила. Они остались в прошлом, а прошлое — слишком тяжкий груз, чтобы тащить его в свое будущее.       Самира гасит свечу и приоткрывает оконные ставни. Холод проникает внутрь, непрошеным тучным гостем занимая комнату от стены до стены, и Агилар повыше подтягивает дорогое одеяло. Мурашки, побежавшие по его телу, напоминают ему о ночи, когда он очнулся, и он, ведомый любопытством, говорит:       — У меня ещё вопрос, сестра. Когда я открыл глаза в первый раз, мы оба были совершенно нагими. Зачем?       — Здесь, в Тетуане, зимы тяжело переживать в одиночку, Агилар эль Нариха. Если только гордость твоя не дороже жизни, учись у местных. Выживание закрывает глаза на стыд. Выживание вообще закрывает глаза почти на всякое зло — в этом моя хозяйка оказалась права.       Она по локти зарывается в один из мешков и начинает копошиться в разноцветных одеждах. Самира говорит:       — И раз уж мы завели речь о выживании, то поправляйся быстрее. Скоро в Тетуан прибывает вельможа со свитой, и моя задача — сделать так, чтобы он уехал отсюда усопшим.       Она добавляет:       — И бегать нам, возможно, придется очень быстро.