Вырванное сердце

      Иберийский полуостров превращается в гнездовье врага в мгновение ока.       Израненное тело Агилара несет его сквозь густые толпы беженцев, к спасительным портам и пограничным заставам — путь не самый безопасный, когда обнаглевшая испанская инквизиция обнажает уже не коварный нож за спиной магрибского султана, а солдатский меч перед его лицом. Кожа Агилара слишком бледна для того, чтобы он мог сойти за друга и союзника эмира Мухаммеда, и на границах она вызывает закономерные опасения. Когда ему везет, его принимают за дезертира армии католических монархов, и на него сыплется незаслуженная брань. Когда ему везет меньше, его принимают за шпиона всё той же испанской короны, и на него сыплются уже заточенные стрелы. С помрачневшим чувством юмора, он думает, что в его уставшем теле есть место только для одной раны, и оно уже занято. Каверзное ранение в боку, оставленное метким арбалетным болтом, почти не давало о себе знать, пока в его руках находилось Яблоко, но как только это проклятье перешло во владение Колумба, оно начало отдавать тупой, ноющей болью и распространять по телу ядовитый жар.       Агилар протискивается в массы беглецов и скрывается от недружелюбных взглядов, даже не представляя, откуда его тело черпает волю, чтобы идти дальше: в его сердце её совсем не осталось.       В его сердце — жгучая и леденящая пустота, заполнившая собой всё в момент, когда Мария сделала последний вдох.       Африканский континент встречает его океаном хаоса и тревоги. Евреи и мусульмане, хлынувшие с полуострова, заполоняют собой пыльные улицы, явно не рассчитанные на столь неистовое нашествие беженцев. Распаленные и убитые горем сыновья и матери Аль-Андалуса обвиняют магрибских братьев в малодушии, в измене, и в лицо желают им точно так же потерять своих отцов, мужей и землю. В городе одинаково неспокойно что жарким днем, что холодной ночью. В водовороте крика, ругани и плача Агилар не может отыскать ни одного врачевателя, и он, изнеможенный болью, голодом и разбитым сердцем, вдруг понимает, что лишь в лучшем случае ему удастся оповестить соседнее убежище ассасинов об успехе операции.       Хотя “успех” — совсем не то слово, которое вертится на языке.       “Успех” — совсем не то слово, которое описывало бы потерю Марии.       Решетчатые створки и стены некогда благородной тисовой голубятни выдраны и разрушены до основания. Среди щепок, пыли и грязных перьев, которые сухой ветер умирающим вихрем гонит по дворику, то и дело норовя бросить их прямо в глаза, Агилар видит деревянный знак Братства — жалкий, перепачканный и сломанный. Он швыряет его на землю и пытается определить, чьих рук это дело — тамплиеров или изголодавшихся беженцев, но затем его тело пронзает жгучий, мучительный спазм. Его ноги подкашиваются, и он падает наземь, такой же жалкий, такой же перепачканный и такой же сломанный, как знак Братства перед ним.       Какое ему дело, кто разорил голубятню? Скоро многовековое сражение для него завершится.       Его организм с мучительной медлительностью проигрывает битву против жара, истощения и инфекции. К моменту, когда он устраивается на ночлег прямо под чьим-то окном, прямо под необъятным черным небом, он понимает, что ему не удастся встать на ослабшие больные ноги ни завтра, ни через день. Он уже почти видит, как его тело тяжелым мешком убирают с улицы и выбрасывают в яму, полную мертвецов. Он уже почти чувствует, как его тело начинает гнить, и под кожей ползают трупные черви.       Он — только начавший жить младенец в любящих руках своей матери. Он, слабый и слепой, чувствует её заботу так же отчетливо, как чувствуешь тепло толстого одеяла прохладной ночью.       — Мой кроха, — с нежностью и гордостью шепчет она ему, — мой маленький воин.       Она качает его вправо — влево, вправо — влево, и он смутно различает усыпляющий шум прибоя.       Он — уже умирающий мужчина, которого в свои руки на этот раз принимает сама Смерть. Он снова слабый, он снова слепой, и его снова качают, вправо — влево, вправо — влево. Его больная голова из последних сил приходит к выводу, что его несут на носилках, а значит, трупная яма уже совсем недалеко. Он изо всех сил приподнимает голову и видит у своих ног размытый черный женский силуэт, но не успевает в нем вспыхнуть бледная искра надежды на то, что перед ним Мария, безмолвным призраком ведущая его в загробный мир, как предательские глаза фокусируются достаточно четко, чтобы он увидел бесстрастный овал лица и пару больших холодных голубых глаз.       Смерть, сказали ему когда-то, — всегда женщина и всегда в черном, но его никто не предупреждал, что она будет прекрасна.       Его мир снова мутнеет и рассыпается, как сухой песок на ветру. Когда Агилар открывает глаза в следующий раз, его окутывает непроглядная тьма, жуткий холод — и глухой аромат пустынных цветов.       Жар в ране сменился ноющей, но терпимой болью, и Агилар, превозмогая ломоту в теле, осторожно касается её.       И понимает, что робы на нём нет.       В нем вспыхивает паника и порыв сбежать, но ассасин, отточивший свои навыки в десятках заданий, силой воли приказывает голове остыть. В первую очередь — оценивай ситуацию, — вспоминает он правило терпеливым голосом Бенедикто, наставника, — а действуй — во вторую.       Агилар принимается изучать свой новый мир наощупь. Толстые, тяжелые одеяла из шкур. Сухая перевязь на месте раны. Мягкая подстилка. И женское тело.       Обнажённое женское тело.       От неё, кем бы она ни была, исходит бесценное тепло, и ему почти хочется сплести их ноги, которые покусывает ночной ледяной воздух. Он пытается привстать, уповая на то, что глаза вскоре свыкнутся с теменью, но его тело пронзает неожиданная, нестерпимая боль, и он будит женщину своим стоном.       Она поднимается, по-змеиному медленно и плавно, и садится рядом с ним. Её не смущает собственная нагота, и, помогая ему привстать, она одной рукой приподнимает его за плечи, а другой — подносит чашу к его губам. Агилару хочется пить, и он изо всех сил пытается открыть рот, но его лицо онемело, и только несколько капель попадают в цель. Тем не менее, их достаточно, чтобы он понял, что вместо прохладной воды она предлагает ему какую-то горькую и кислую гадость, и он начинает мотать головой и всячески сопротивляться.       — Вот упрямец, — говорит она по-арабски, и ассасин в Агиларе, тесно занкомый с месопотамским и магрибским диалектом, не может понять происхождение её акцента.       Скорее всего, не местная. Чей-то агент? Знать бы только чей именно.       Она надежно держит одной рукой его безвольную челюсть, а пальцы второй просовывает ему в рот, и Агилару остаётся лишь обсасывать их и чувствовать неприятный вкус того снадобья, в котором она их обмочила. Он ощущает обволакивающее тепло её тела и вновь чувствует себя младенцем у груди матери, заботливой, любящей, оберегающей. Ассасин пытается разглядеть склонившееся над ним лицо, а затем, когда она обмазывает пальцы об его язык в, пожалуй, десятый раз, — не увидеть в нем черты Марии, так настойчиво рисующиеся перед глазами.       — Мария? — спрашивает он и протягивает руку, чтобы коснуться любимой, её щек, её татуировок, её губ, но она вовремя ловит его ладонь, и на коже Агилара остается влажный след её пальцев. Вместо ответа женщина бережно опускает ассасина на подстилку и накрывает одеялом.       Его веки быстро тяжелеют, и Агилар проваливается в сон с уверенностью, что до загробного мира он не дошёл.