Говори

По натуре Сид всегда был убежденным скептиком. Он повидал достаточно шарлатанов, чтобы с уверенностью считать, например, что любое предсказание будущего – белиберда. В привидений, барабашек, домовых, древних или не слишком древних богов, в ангелов-хранителей и в какую-то там жизнь после смерти он, разумеется, не верил. «Демоны»? Хорошо организованная инопланетная раса оппортунистов. Свет? Разновидность магии. Чтение мыслей? Умение хорошо разбираться в людях. «Сенсационные» истории тех, кто побывал на волосок от смерти? Бред и галлюцинации. О самой смерти он старался не задумываться. А когда задумываться всё-таки приходилось, то убеждал себя, что будет жить вечно. Ну, если не вечно, то, по крайней мере, до тех пор, пока ему не надоест и не захочется разом перестать быть. В некотором смысле – задуть свечу. Ну и что, что вечноживущих никто никогда не видел в глаза. Ну и что, что о них только рассказывалось в исторических хрониках (вот к этим хроникам, к слову сказать, ему не приходило в голову отнестись скептично). Они существовали, и Сид намеревался стать одним из них. И мама вовсе не умерла, она уехала куда-то, сбежала, и потом, если ей захочется, она вернется. Веру в свое собственное бессмертие подкрепляло, во-первых, то, что ничегошеньки в Сиде не менялось долгие десятилетия: он не старел, он не покрывался морщинами, он выглядел ровно так, как в те времена, когда орки еще были не союзниками, а безвольными овощами за оградами концлагерей. Как выглядел в тот день, когда женился на первой красавице Королевства. А во-вторых – то, что от смерти ему удавалось много раз благополучно ускользать. Даже война, которая унесла жизни большинства его сородичей, не доставила ему практически никаких неудобств – разве что несколько лет регулярно мучили сильные головные боли, да иногда, ближе к вечеру, казалось, что воздуха не хватает… От всего этого помогало вино. Которое, в свою очередь, ничуть ему не вредило. Лицом к лицу со смертью он тоже сталкивался крайне редко. Во время нападения Плети на родной город Сид находился от него очень, очень далеко. Он не помогал хоронить погибших. Не участвовал в восстановлении Луносвета. Не испытывал ни малейшего желания куда-то мотаться с выжившими – тем более, через мифический «тёмный портал». Просто однажды, вернувшись в город из сытной и праздной провинции, он узнал, что власть сменилась, что теперь Королевство является союзником Орды, и что его народ поменял себе имя в честь мигреней. Своего отца он никогда в глаза не видел. А тело мамы так и не нашли. Все знакомые, которые войну не пережили, были просто знакомыми, и ничего для него не значили. Шанка стал его первым близким другом уже гораздо позже… Ему доводилось видеть трупы – задолго до того, как он наткнулся на тело своего кузена на розовом снегу, – но они не вызывали никаких эмоций. В основном это были трупы людей, конечно. Люди проживали свои стремительные, скоротечные жизни, но, видимо, все равно успевали заскучать к тому моменту, когда эти самые жизни подходили к концу – судя по их разглаженным в смерти, восковым лицам. В целом и общем, смерть казалась недоразумением, которое, как и любая серьезная болезнь или увечье, не коснётся его никогда. Так он и будет выколдовывать эфемерные рогалики и получать за это деньги и признание до тех самых пор, пока ему не надоест… Всё это блаженство продолжалось, пока Мариса не вонзила ему в бок кинжал. Когда перед этим сомкнула руки на его шее и попыталась задушить – тогда было даже смешно. А вот потом… Никаких молниеносных картин-воспоминаний перед глазами не пронеслось, никаких туннелей со светом в конце не появилось. А вот страх – тот был. И этот страх был самым ужасным, что Сиду доводилось переживать. Ужаснее боли физической, ужаснее боли от предательства. Он цеплялся за жизнь, за «быть» так отчаянно, что, кажется, только по этой причине не потерял сознание и не впал в шок. Никогда, никогда он не сдастся смерти, если только сам не решит так поступить. Пусть жизнь порой полна свиного дерьма, она – самое дорогое… Она только одна. Думать иначе – помутнение рассудка. Так он считал всегда, сколько себя помнил. До недавнего времени. И то, что страха и боли сильнее, чем страх и боль перед лицом надвигающейся смерти, быть не может. А оказывается – может. Например, когда ты знаешь, что смерть пришла не за тобой, а за кем-то близким тебе. У него было так мало близких. У него… больше не осталось близких. И считал ли он, что жизнь всё еще прекрасна и бесценна, когда мохнатая баба в снежной пустыне приставила ему к горлу нож?.. «Это как (долгая пауза) учеба, а я – студент. Я рождаюсь снова и снова. Я прихожу из другого, лучшего мира, где нет злого умысла, зависти, соперничества. Я должна (с нажимом) учиться справляться с болью, становиться лучше, совершенствоваться, и тогда однажды (короткая пауза) учёба закончится. И я (долгая пауза) воссоединюсь с чем-то высшим. Я верю, что сама приняла решение страдать, чтобы научиться. Сама выбирала себе страдания. Это был (долгая пауза) каталог боли. И я верю, что так надо…» Сид не знал, что написать в ответ. «Сумасшедшая»? «Блаженная»? «Свет, ну и бредни»? Отчего-то ему не хотелось писать ни первое, ни второе, ни третье. «Я слышал, тролли тоже верят в реинкарнацию», – внезапно написал он вместо этого. Но она как будто уловила его скептицизм. Как будто услышала всё, что пронеслось в его мыслях. Хоть это и невозможно. «Все во что-то верят. У каждого есть убеждения, даже если они их скрывают. Каждый держится за них, как прибитый гвоздем. И любой спор о Боге или смерти лишён смысла, потому что каждая сторона всякий раз будет считать, что является носительницей единственной правдивейшей правды, и что другая сторона, разумеется, заблуждается. Я не участвую в таких спорах. Но ты спросил меня, что помогает мне справляться с болью. Моя вера, и только она». «Я не верю ни в одного Бога, – ответил Сид. – Я считаю религию ядом». «Конечно же, веришь. Ты усердно поклоняешься сам себе, и поклонялся много лет. Ты и есть твой собственный Бог. Но насчет яда невозможно не согласиться. Видишь, что твоя религия сотворила с тобой». Он стиснул зубы, бросил перо, отодвинул от себя блокнот. И со злостью, парадоксальным образом граничившей с воодушевлением, вдруг понял, что Эадлин права. Сид сделал глубокий вдох, попытался успокоиться. Оцепенение, державшее его в когтях с того момента, как он узнал о смерти Шанки, медленно трансформировалось в страх остаться в полном одиночестве. Он продолжал бы говорить с ней, даже если бы она сказала, что на самом деле мыши – самые разумные существа, а миром управляет головоногий бегемот на небесном троне. Он хотел говорить. Говорить с ней, потому что никому больше не было дела. «Так ты веришь, что в конце концов уйдешь в Свет?» Кажется, последователи Тира – старинная человеческая ветвь Церкви Света – проповедовали такое. «Нет. Свет – просто инструмент или стихия, как вода или огонь. Он существует в нашем мире, в других его может не быть». «В других? Как Дренор или Аргус?» «В других. Не как Дренор и Аргус. Их много, очень много, и не в каждом ты будешь выглядеть так, как выглядишь сейчас. Наверняка есть мир, в котором не существует магии, а ты, например, будешь в нём газовым облаком, летающим над морями раскаленной лавы». У Сида ёкнуло в груди – еще одна неожиданная перемена в полном оцепенении. Девочка покусилась на святое. «Нет миров, в которых нет магии! – стремительными росчерками написал он. – Это просто невозможно! Мир без магии будет лишён смысла!» Последовала еще одна пауза – более долгая, чем все предыдущие. «Мир без магии будет лишён смысла для тебя, Осидиус Эрона. Для тебя в том состоянии, в котором ты сейчас находишься». И снова пауза. На этот раз молчал он. В его голове, среди спутанных клубков и узлов, зарождался неожиданный вопрос, который, наконец-то, спустя пару минут, не без внутренних метаний был перенесен на бумагу. «Ты мыслишь почти как Шанка. Ты мыслишь как взрослая, как… старая. Шанке было шестьдесят с лишним. По меркам тауренов это много. Сколько тебе лет?» Очередная пауза. «Двадцать. (очень короткая пауза) А тебе?» «Сто шестьдесят восемь». «Чем же ты занимался все эти сто шестьдесят восемь лет?» Чем? Учился, овладевал своим уникальным, дурацким талантом, читал, бегал от войны, смотрел на закаты с веранды своего дома, пил вино, ел виноград, ходил в театр и на вечеринки, кормил придворных, ходил на другие вечеринки, кормил придворных, ругался с женой, бегал от другой войны, ел персики из своего сада, кормил придворных, читал, бегал от еще одной войны, смотрел на закаты с балкона другого дома, кормил придворных…» «Жил», – безо всякого удовлетворения написал он. «Тебе сто шестьдесят восемь, и ты мыслишь как ребёнок, Осидиус Эрона». Он лихорадочно окунул перо в чернильницу, тряхнул им, оставив капли на столе, занес над бумагой, собираясь дать волю зарождающейся злости; намереваясь написать, что она не имеет права говорить о нём так, как будто давно знает его, не имеет права делать безапелляционные заявления, не имеет права быть такой высокомерной, уверенной в себе, в своей правоте, такой… такой… Вместо этого он написал: «Друзья зовут меня Сид». «Хорошо, Сид. Друзья зовут меня Лин. Ты спросил меня, почему я тебя спасла, и у меня не было возможности ответить. Сейчас я могу, и вот мой ответ: потому что ты заслуживаешь спасения. Потому что каждый заслуживает спасения. Потому что, в конце концов, все мы одинаковы, мы просто студенты в одной большой Лиловой башне, и мы должны помогать друг другу». «Почему ты считаешь, что мы одинаковы?» Вместо слов на чистой странице постепенно начал появляться неуклюжий рисунок. Голова, туловище, ноги, руки. Внутри головы – кружок, потом – стрелка с большой кляксой. И подпись «мозг». «Рот», «нос», «глаза». И еще один большой кружок, в центре туловища. «Сердце». И еще один, и еще. «Печень». «Желудок». «Любимая еда прислужников Короля-Лича» (перечеркнуто) «Кишечник». Сид вдруг застукал у себя на лице улыбку. Потом она нарисовала стрелочки у ног. «Этим мы ходим». И у рук. «Этим мы берём и отдаем». «Видишь, мы одинаковые. Никто не рождается расистом. Все различия незначительны. То, что они имеют какое-то значение, навязано нам другими». И всё-таки что-то детское в её рассуждениях было. Правда, «детское» в хорошем смысле. Она как будто еще не научилась видеть плохое в мире. Но каждому, кто прожил на свете достаточно долго, очевидно, что подобное состояние быстро проходит, и его место занимает едкий цинизм. Раздался стук в дверь. Клетус принёс поднос, на котором красовалась одинокая кружка с отваром морозника. У Сида снова заскребло под ложечкой. – Убери это и принеси вина, – рявкнул он. – Сию минуту, – невозмутимо отозвался Клетус. – Хотя… нет. Не надо вина. Оставь это. Какое странное состояние… Сейчас, как никогда, следовало бы напиться, но почему-то не хотелось. Как такое может быть? Сид повернулся к блокноту. «Если хочешь, мы можем поговорить о твоём друге. Ведь ты так не сказал и слова там, у шаманов». Хотел ли он говорить о Шанке? Нет, не хотел, наверное. Чего еще говорить? Он мельком подумал о том, что – вот, ей отчего-то снова хотелось ему помочь, и она просто из кожи вон лезла… Случись это чуть раньше, Сид бы решил, и решил твердо, что она в него влюбилась, и усмехнулся бы под нос. Но нет. Она казалась… другой. Трудно было даже представить её вздыхающей по кому-то украдкой, в уголке. Впрочем, и святошей, зарабатывающей себе призовые очки на загробную жизнь, она тоже не казалась. А ведь Сид встречал и тех, и других. Тяжело поверить, но она, очевидно, действительно пыталась помочь. И, несмотря на её ответ, он всё еще не понимал, зачем. Кажется, он недавно хотел задать ей тысячу вопросов, но все они улетучились из головы. Мысли сплелись в один невозможно тесный клубок. Еле-еле всплыл только один вопрос. «Что ты имела в виду, когда назвала бессмертие самым ужасным проклятием?» «Я имела в виду телесное бессмертие. Все мы на самом деле бессмертны, но по-другому. А это было бы ужасно – навсегда оставаться запертым в физическом теле, без надежды на развитие, на получение новых уроков. В мире, где так много зла, и это зло постоянно испытывает нас. Вселенная не может быть устроена так несправедливо, это противоречит абсолютно всему, во что я верю». Сид молча читал буквы, медленно проявлявшиеся на бумаге одна за другой, и старался не задумываться. «Мы приходим в этот мир на достаточно короткий срок, получаем урок, усваиваем его – или же нет, – и удаляемся размышлять, проводить работу над ошибками задним умом, чтобы в следующий раз сделать лучше. Чем длиннее каждая из этих жизней, тем она тяжелее. Хотя кто-то может посчитать, что долгая жизнь даёт больше возможностей для усвоения урока. Но бессмертие в одном теле… Это страшнее любой тюрьмы, которую можно себе представить». «А как же кальдореи?» «Что насчет них?» «Они были бессмертны. Некоторые из них живут по много тысяч лет». «Это неправда». Вот так вот, легко и просто. Неправда, и всё. «А их правители? Говорят, им уже больше десяти тысяч лет». «Ты когда-нибудь видел их?» «Нет, но…» «Потому что их нет в физическом мире. Они или выдуманы, или же они – души, которые, перестав в какой-то момент воплощаться в Азероте, продолжают служить гидами для своего народа при помощи некой ментальной связи». Сид задумчиво почесал бровь. Нет, определенно, такого он еще не слышал. Интересно, Их Высочество не решит с того света поруководить народом? Лучше б он этого не делал, потому что последние его реформы народу очень сильно навредили… «То есть, в твоём представлении, если я родился тем, кем родился, а не, скажем, человеком, это плохо, потому что я дольше живу?» «Ты всё упрощаешь и переворачиваешь с ног на голову. Ты выбрал родиться тем, кем ты родился. По какой-то причине тебе надо было прожить дольше, чтобы лучше усвоить какой-то необходимый тебе урок». «Какой урок?» «Тебе лучше знать». «Ну, хорошо, а в чём твой урок?» «Я могу только предполагать, – так это знают или предполагают?! – Если бы я знала наверняка, это сильно упростило бы мне задачу, а обманом у Вселенной ничего не получишь. Но, думаю, мне надо было научиться нескольким вещам. В числе прочего – состраданию и умению слушать». «Тебе надо было научиться этому, и потому ты выбрала родиться немой?!» «Сид». Только его имя, ничего больше. Он подождал немного, потом спросил: «Что?» «Тебе уже легче?» Он прислушался к себе. Он только что выслушал дозу, мягко говоря, спорных убеждений, и немного злился: но удивительное состояло в том, что злился он не на чужую глупость или наивность, а на себя – за то, что не может во всё это поверить. Славно, наверное, верить во что-то эдакое всем сердцем, черпать силы из своей веры. Что ж, он вряд ли когда-нибудь узнает. В себя-то он никогда не верил как следует, если задуматься. Хреновый Бог... И, в конце концов, разве он не переехал в Даларан, чтобы его все оставили в покое и дали пожить в свое удовольствие накануне конца Света (мнимого, разумеется, уж сколько таких было)? Не он ли радовался, когда узнал, что Шанка долгое время не будет беспокоить его своими нравоучениями? И вот, теперь уже не побеспокоит. Как иронично. Однако он… заслужил это. «Прекрати жалеть себя», – появилась на бумаге новая фраза. Всеобщий – такой занятный язык. Простой и вместе с тем невероятно практичный. «Жалеть» одновременно значило еще и «сострадать», и «сочувствовать», и – в такой формулировке – наказывать. А если понацеплять к этому слову разных окончаний с апострофами, то будет еще и пятое, и десятое, и пятнадцатое значение. В талассийском для каждого эмоционального оттенка любого явления существовало своё слово, а то и два. В её языке – одно для всего. Людям действительно проще жить. «А Артас заслуживает спасения? – мысль выстрелила из его головы на бумагу ну точно как пуля из мушкета. – Ты говоришь, все заслуживают. А он?» «Конечно, заслуживает». Её доброта и детская непосредственность обескураживали. Не бывает таких людей, не бывает таких людей, это всё просто маска, это какой-то спектакль. «Знаешь, да, мне уже легче. Спасибо. Спокойной ночи». Страх одиночества вдруг притупился. Сид закрыл блокнот; оборвал разговор, не дожидаясь ответа. Он увидит его потом, когда посреди ночи проснется, весь в поту, голый под пуховым одеялом, после сна, в котором часами сидит перед белоснежной коробкой и смотрит на выскакивающие из ниоткуда строчки незнакомых голубых знаков; смотрит и любит кого-то. Отчаянно, безнадежно любит.