15. Лин из табакерки
6 декабря 2014 г. в 04:42
«Уважаемый господин маг, знаете ли вы, что нет на свете проклятия более страшного, чем бессмертие?»
Он следил за ней не одну неделю. Подкупал, оказывал услуги, врал, всё ради одной цели – узнать правду. Чего от неё хочет Мариса, что в ней такого особенного. Девочка жила скучной жизнью: она спала, работала и изредка прогуливалась по городу. Иногда с книгой, напрокат взятой в библиотеке Цитадели. Читала она тоже всякую ерунду. При этом никогда не ходила в злачные места, никогда ни от кого не скрывалась. С магами, помимо своей мозгоматочной подруги и её мужа-истерички, не общалась, не назначала никому тайных встреч, не бывала в клоаке Даларана и, кажется, в принципе не знала о том, что под этими начищенными, сверкающими улочками есть грязные подвалы, где обретаются бандиты и отбросы, где можно купить и продать всё, от человеческих ногтей до яда гигантской кобры, от макового порошка до контракта на убийство ребенка.
Мозгоматочная подруга с мужем тоже не были замечены ни в чем интересном. Первая почти не вылезала из детской комнаты, и это постоянно повторяли «мойщики окон» и «трубочисты», а муж спал до обеда, потом шел в ювелирную мастерскую, сидел там в углу до вечера, обтачивая драгоценные камни и печатая звенья для цепочек, потом возвращался домой ужинать, после этого почти всю ночь дежурил на таможне, и так шесть дней в неделю. Весь седьмой день он без затей проводил в той же самой ювелирной мастерской. Самые скучные существа на свете – с лягушками и то больше происходит. В общем, за все эти долгие и бессмысленные недели Сид не выяснил абсолютно ничего нового о том, что же нужно Марисе.
Но у него постепенно развилось привыкание. Он вдруг понял, что и не хочет узнавать ничего нового. Вести об этой девочке и её нехитрой жизни стали для него средством медитации. Вот, кто-то спокойно живёт себе, ни в чём интересном не участвует, большего не хочет, вполне счастлив, работает, спит, ест, ни на какие проблемы не заморачивается.
«Мариса, наверное, ошиблась, – решил он наконец. – Перепутала её с кем-то. Или решила потрепать мне нервы. Точно, просто решила потрепать мне нервы… Это очень на неё похоже. Знала, что вцеплюсь, как утопающий в бревно».
И нет никакой нужды размышлять о том, зачем она это сделала, пыталась ли отвлечь его внимание, пока под носом у него творит какие-то непотребные делишки, например, пытается обманом отсудить у него дом. А про шрам она просто хорошо угадала. Сид знавал одну гадалку, которая неплохо зарабатывала на этом: не обладая никаким даром предвидения и просто хорошо разбираясь в чужих умах и надеждах, говорила то, что каждому хотелось услышать, и загребала за свои «предсказания» денежки. Вот так и Мариса: зная его, сказала то, что могло больно ударить и зацепить, ну и угадала.
Тэдорм и найденное на нём письмо с поручением доставить ей девчонку живьем, конечно, в эту картину не вписывались, но, может, это тоже часть хитрого плана потрепать ему нервы? Состояние, которое Сид испытывал, находясь рядом с девочкой, тоже никуда не вписывалось, поэтому он вдолбил себе, что придумал его.
Так что Сид теперь думал о девочке как о квинтэссенции всего простого, что есть в жизни. Эдакое элементарное и плоское, как бумага, существо, довольное своей судьбой. Созерцание подобной жизни… успокаивало. О том, что всё это может быть не так, и что Эадлин Бреслин может разительно отличаться от его примитивных представлений о ней, Сид, конечно, не задумывался.
И так продолжалось до этой фразы в блокноте и до прихода пьяного Ионы, который сообщил нечто, неожиданно задевшее Сида. Во-первых, у девочки есть жених-военный, во-вторых, она… плакала. После этого птичьей почтой долетело запоздалое письмо от старого знакомого, что Марису взяли в плен бойцы Седьмого Легиона, но она, воспользовавшись суматохой очередного нападения мертвецов, сбежала. «Я был поблизости, с коркронами, – писал знакомый маг, – хотел ей помочь, даже планировал устроить переговоры, но она, хвала Вечному Солнцу, справилась и без меня. Какое счастье! Твоя жена всегда была находчивой и умной женщиной. Я снабдил её едой и транспортом, она так рвалась в Даларан, к тебе. Надеюсь, она уже добралась! Берегите себя, вы одна и самых красивых пар, что я знаю!». Ох, Свет.
Это его взбесило. Он только-только убедил себя в том, что всё это – одна большая ошибка, что девочка – жвачное животное, что она не заслуживает никакого внимания, что надо уже искать в себе силы менять жизнь к лучшему, отпустить всё, что случилось по пути в Даларан, забыть, кто кому спасал жизнь и сколько раз; и, главное, отпустить и забыть Марису, ведь, в конце концов, даже если Мариса попытается любым из известных путей вернуться в город, её тут же задержат на сутки для допроса (и это стоило ему денег и усилий, которые он мог потратить на что-то другое)… Только-только убедил! И вдруг какие-то незначительные факты снова заставили его нервничать и трястись. Жених… Слёзы… Идиотские заделы на философствование… Мариса рвётся в город… Неосведомленный идиот из лучших побуждений испортил Сиду жизнь… Пора писать родне и знакомым о разводе… Давно пора…
Демоны всё это подери. Почему, почему нельзя было сделать так, чтобы девочка была безмозглой и пустой. Чтобы Марисе на самом деле ничего не надо было от неё. Чтобы всё это оказалось одним большим недоразумением.
Но нет, не судьба. И теперь снова надо было что-то сделать. Хоть что-то. Скомкав треклятое письмо, Сид сменил одного из своих горе-наблюдателей на посту и пошел рогами на стену. Слегка прячась по подворотням, за углами и цветочными горшками по пути.
Картина, которую он нарисовал себе в голове, разорвалась в клочья. Счастливое животное? Элементарное двухмерное существо, которому ничего больше, кроме такой нехитрой жизни, не надо, и всё у неё есть? Девочка брела по мостовым с выражением такой скорби на лице и так горько рыдала, сидя в одиночестве на скамейке, что Сиду стало совестно за свои прежние мысли. Сначала он, конечно, рассердился. Совестно стало уже потом.
А после случилось вот это.
Никто из этих ударятелей лбом об землю не знал Шанку так хорошо, как знал его Сид. Цветы под копытами? Вода в пустыне? Обнимать детишек? Добро и всеблагость? Что?! Шанка был ворчливым подозрительным стариканом, которого хлебом не корми – дай кого-нибудь осудить или научить жизни. Шанка ненавидел пафосные речи, драму и публичную демонстрацию чувств, он никогда никому не сказал бы «о-о-о ты моя сестра и я люблю тебя». В лучшем случае он бы одобрительно кивнул, в самом лучшем и практически невозможном – похлопал по плечу.
Шанку бы стошнило, если бы он всё это услышал.
И, Свет, придумывать такие бредни о его смерти, то ли чтобы смягчить весть, то ли чтобы сделать его святым в чужих глазах (и еще не известно, что хуже) – героически погиб, низвергая Древнего Бога! Эти Служители Земли с утра до ночи галлюциногенами травились в своей дырявой комнате, что ли? Какой Древний Бог, что за бред и украшательства? Мало им мертвецов, они еще и сказочки приплетают, не могут честно признаться в том, что Шанка насмерть замерз или его сожрали ходячие трупы!
Спи спокойно в объятьях, Саргерас вас возьми!
Сплошная ложь, отвратительная ложь и пустые слова, которыми пытаются прикрыть самую страшную трагедию, не смягчаемую ничем: вот он был, и вот его нет. Ничего нет, ничего не осталось, кроме костей. Не ушел он ни в какую мать-перемать, он просто перестал быть. Смерть финальна, смерть бескомпромиссна, за смертью нет абсолютно ничего, кроме темноты и небытия. Глупо пытаться убедить себя и других в обратном. Почему, почему они этого не понимают.
Нет проклятия страшнее бессмертия! Как это вообще понимать? Что, что она хотела этим сказать? Что за бред она, чёрт подери, несла, и почему она немая, что за насмешка высших сил! И почему не хватило сил сдержаться и не рыдать при ней и при этих бессовестных врунах, которые Шанке были никем, в отличие от него, Сида, его лучшего и единственного друга. Единственного, глупого и терпеливого настолько, чтобы сносить эту злую, угрюмую корову, которая… Который…
Сид не мог прекратить плакать. Вопреки собственному желанию, вопреки стыду. Он чувствовал себя так, как будто в голове прорвало плотину. Никаких сил остановиться.
Вот Шанка был. Ходил, говорил. И вот его уже нет. И никогда не будет. Всё настолько просто и настолько кошмарно.
Он повернулся к девочке, посмотрел ей в глаза и слёзы наконец-то остановились. Её рука светилась, как будто даже слегка просвечивала, когда метнулась к его плечу. А, может быть, ему показалось сквозь пелену слёз. Он никогда не видел в чужом взгляде столько сострадания и понимания. Он никогда не встречал человека, сочувствовавшего ему достаточно, чтобы поинтересоваться, как у него дела. А она спасла ему жизнь. И сейчас зачем-то переживает за него. Хотя её всю жизнь учили, что его надо ненавидеть. И что Шанку надо ненавидеть. Что творится с миром и как, скажите на милость, сделать так, чтобы всё снова перевернулось с головы на ноги, снова стало нормально и привычно?..
Девочка покачала головой. Словно услышала его мысли и ответила: «Да никак».
Она тоже знала боль потери, а может быть, вновь испытает её в будущем. Она вовсе не была довольна жизнью и счастлива. А это значит – и Сид никак не мог понять, почему так считает, – что и он никогда не достигнет состояния счастливого овоща, которому ничего не надо. Потому что у всех всё плохо, и вокруг – одно только свиное дерьмо, и так. Будет. Всегда.
Нет проклятия страшнее бессмертия.
В такой момент и эта бредовая фраза может показаться осмысленной.
«Идём», – сказала она глазами и жестом.
На одно короткое мгновение он почувствовал блаженное безразличие к тому, что будет дальше, но это мгновение миновало, и следующий спазм боли захлестнул его с головой, и Сид послушно пошёл за ней, как собачка на поводке, дурея от этой боли.
Еще пару месяцев назад у него была жена, спокойная жизнь, у него был друг, который помогал персиковым деревьям расти лучше. Теперь у него нет ни жены, ни дома с персиковым садом, ни лучшего друга. И самым страшным было даже не осознание всего этого, а чёткое понимание того, что предстоит искать в себе какие-то силы, чтобы смириться и жить дальше. Откуда, откуда их брать?
Девочка привела его в «Фокусник», усадила за один из свободных столов, ушла, через пару минут вернулась с двумя кружками кипятка. Видя, что Сид ничего не делает, вытащила из его безвольных рук свёрток, достала оттуда пару щепоток морозника, раскрошила над кружками, взяла свою и, зажав ее в ладонях, молча – разумеется – села напротив.
Сид посмотрел на неё. Она тоже на него смотрела. Не пыталась заговорить с ним, не принесла бумаги и чернил, не меняла позу, не двигалась. Она сидели, неотрывно глядя друг другу в глаза, как статуи, которые соорудили ровно друг напротив друга, а он в это время задавал ей в уме вопросы, десятки, сотни вопросов: те, что задал бы друзьям, врагам, богам. Боковым зрением он видел, как мир вокруг маленького стола раскручивается и превращается в размазанное пятно.
С башни прозвонили, в «Фокусник» начали вваливаться студенты, они ели, ругались, как им надоела рыба, обсуждали свои грошовые проблемы, сплетничали и смеялись. Сид сидел и смотрел в глаза Эадлин.
Её рука оторвалась от кружки и скользнула на стол. Сид повторил жест. Так они сидели до тех пор, пока студенты не ушли. После этого руки медленно, почти незаметно, поползли друг к другу. Как будто делали это сами по себе, вопреки «нельзя», «неправильно» и «такого просто не может быть».
Обещай
Обещай, что будешь рядом
Пока боль не уйдет
Пока боль не уйдет
Старая и глупая лирическая песенка проиграла припев в его голове и улетучилась. Отвар морозника стоял нетронутым. Сид переплёл свои пальцы с пальцами человека. «Обезьяны», «недопёски», «убивать при встрече»... И почему-то случилось так, что кроме неё не осталось никого, кому есть до него дело. Никого, кто бы искренне сочувствовал.
И всё-таки боль медленно схлынула. Она отходила назад короткими шажками. С каждым таким шажком становилось всё отвратительнее, что так жалеет себя, что позволяет себе сдаваться. Шаг, и хочется дать зарок не жалеть себя больше никогда. Шаг, и уже верится в то, что сможешь жить дальше. Шаг, и…
– Мисс Бреслин, работать! Сутки давно закончились! – продребезжал с кухни голос любителя алкоголя, фруктов и заливного из барабульки.
…и три шага вперёд.
~*~
– Кто он тебе? – спросил Иона, когда я наконец-то вернулась на кухню.
Иона почти никогда не говорил со мной о том, что не касалось работы. Он вообще почти не говорил со мной. Или с кем-либо. Тем удивительнее тот факт, что заговорил сейчас. И я прекрасно поняла, кого он имел в виду.
Я замерла у аспидной доски. «Никто», – написала я через несколько секунд.
И не до конца ясно, правда это или ложь.
Это мужчина, с которым меня в последние месяцы постоянно сводит то ли судьба, то ли он сам. Мужчина, на которого слишком много всего навалилось за слишком короткий период времени. Который запутался в себе, в своих желаниях и мотивациях, в своей жизни и окружающем мире – не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Особенно учитывая тот факт, что я испытывала примерно такие же чувства. Когда твои представления о мире рушатся, тебя неизбежно сбивает с ног. И нетрудно узнать кого-то, переживающего сходные ощущения. Это видно по глазам, даже если не знать обстоятельств – непередаваемое, но очевидное выражение сконфуженности, непонимания, нежелания и неспособности принимать странную действительность, которая не вписывается в твои представления и ожидания.
Иона бросил взгляд на доску, кивнул, после этого, ничего не говоря, порылся в одном из нижних ящиков – том, где у него лежали две потрепанные кулинарные книги (ни для одного из описываемых в них блюд ингредиентов не было) и достал из его глубин еще более потрепанную книжицу. Положил на столешницу передо мной, указал на название.
«Свод Королевских Законов», – прочла я.
Иона лизнул палец, пролистал до нужной страницы и ткнул в неё. После этого вернулся к репе.
«См. разд.II Постановление о наказании за сотрудничество и побратимство с представителями Орды; а также разд.III Постановление о наказании за единичные случаи передачи информации и ценностей представителям Орды».
Дальше я читать не стала. Этот закон существовал давно, и я о нём знала. Он переписывался, упрощался и менялся, обрастал примечаниями и уточнениями, но не прекращал существовать. Он ревностно соблюдался среди военных, но на мелкие его нарушения среди гражданского населения (вроде сельской торговли и обмена) чаще всего закрывали глаза. Это я тоже знала. Кроме того, номинально Даларан считался городом-государством, на которое не распространяются законы династии Риннов. Однако Иона ясно дал мне понять, что думает. Он не сочувствовал мне, не волновался за меня и не предостерегал. Он всего лишь не хотел проблем для себя. Он пёкся о своей таверне. Эта мысль была настолько очевидной, что я не допустила и тени сомнения, когда она пришла мне в голову. Моя немота с каждым днём учила меня всё лучше и лучше разбираться в людях, потому что когда ты не можешь заговорить, ты начинаешь внимательнее слушать и зорче смотреть.
Я не винила Иону за его отношение к ситуации.
«Больше не повторится», – написала я на аспидной доске, подразумевая, что впредь мое взаимодействие с этим син’дорай будет ограничиваться готовкой для него еды и, когда Лесли нет рядом, подношением тарелок. По крайней мере, в «Фокуснике». Большего я обещать не могла ни Ионе, ни себе. Я практически наверняка знала, что это была не последняя моя встреча с Осидиусом. Более того, я сама сделаю всё от меня зависящее, чтобы она не оказалась последней.
Когда через три минуты я выглянула в окошко, ведущее в зал, мага там уже не было.
Кружки, которые еще не успела забрать Лесли, отлучившаяся в уборную, стояли на столе. Уходя, он сдвинул их вместе.
После закрытия я пошла в бараки, и вот почему: я размышляла о том, что, конечно, не только для меня и Осидиуса Эроны мир перевернулся, и ничего из ряда вон выходящего не произошло, такова уж жизнь, и вдруг вспомнила Донована… И ноги понесли меня сами. Хотя очень тяжело было находиться там так скоро после того, как уехали Тристан и Лайола. Но все слёзы на сегодня были выплаканы еще утром.
Вокруг бараков и за воротами было пугающе пусто, и от этого на сердце стало еще горше. Но я заставляла себя идти дальше. Кивнула на входе однорукому стражнику (на вид ему было не меньше пятидесяти, волосы – соль и перец), отчего-то пропустившему меня без вопросов. В маленьком дворе, где были расставлены тренировочные чучела, дала пегой собаке лизнуть свою руку и скормила горбушку из кармана. Обошла конюшни – тоже пустые, только одна тягловая лошадь спала, стоя…
– Вы что-то ищете?
Я обернулась. Незнакомая женщина в шерстяной робе жрицы вопросительно смотрела на меня. Я начала оглядываться в поисках доски, мела, пергамента – чего угодно, чтобы ответить. Но, разумеется, ничего не нашла. Поэтому мне пришлось снова показать на рот и горло.
А потом играть в пантомиму.
«Я ищу мальчика, – пыталась объяснить я. – Вот такого роста, на лице веснушки. Кричит часто, вот так, смотрите, рот откроет и кричит, аж уши закладывает».
– А, – быстро догадалась женщина. – Донни Чилдресс, да?
Я остервенело закивала.
– Я даже и не знаю, – тихо и обеспокоенно сказала женщина. – Сама с утра не могу его найти. Вероятно, расстроился, что все уехали, и сбежал в город или спрятался. Я уже обратилась к городской страже. Город небольшой, думаю, его быстро найдут. Или сам вернется. С детьми такое бывает… А вы родственница?
Я покачала головой, а потом кивнула.
– Так да или нет? Ладно, зайдите завтра, может быть, будут новости…
Страшное подозрение окутало меня с ног до головы и, сколько я ни пыталась избавиться от него, сколько не убеждала себя в том, что такого просто не может быть, оно никак не желало уходить. Да, я зайду завтра. Нет, новостей не будет.
Я не помнила, как дошла до дома, как отпирала своим ключом. Раида сидела за столом в гостиной и в кои-то веки читала, а не баюкала сына.
– Всё нормально? – спросила она меня, едва подняв глаза. – Милая, что с тобой? – чуть громче, обеспокоенно. – Тебя кто-то обидел? – еще громче, поднимаясь и роняя книгу.
Нет, слёз уже не осталось. Я бросилась к ней, вцепилась пальцами в ее плечи и утопила лицо в ее пушистом халате, в теплом запахе пота и молока.
«Тристан, – сказала я, оторвавшись от неё. – Уехал. На войну».
Сама не зная, в этом ли дело. И почти понимая, что – нет, не только в этом.
«Я искренне верю в то, что фундаментальная суть Вселенной и конечная цель любой души состоит в достижении абсолютного альтруизма. Я искренне верю в то, что через страдания мы обретаем освобождение и совершенство».
Говорить я не хотела, и она это сразу поняла.
– Сумеешь уснуть? Я могу…
Я замотала головой, оборвав её на полуслове. Нет, нет, ни в коем случае. Никаких отваров, никакого снотворного.
«Через страдания мы обретаем освобождение».
Она сама говорила мне так.
Я поднялась наверх и достала заколдованный блокнот. Я не подозревала, а твердо знала, что в нём что-то появилось.
«Я давно ждал возможности пообщаться с тобой», – фальшивые слова красивым, почти каллиграфическим почерком.
И, ниже, совсем другим, неровным, с кляксой: «Как ты справляешься с болью?»
Две эти фразы разделяло много часов.
Я достала перо и начала писать.
«Мне помогает то, во что я верю…»