The story goes that

      Мир Джефферсона идеален. Настолько, что самому ему порой не верится в реальность происходящего: большой дом, полная свобода и редкие встречи с Реджиной, чьё слово — закон в этом городе. Чего-то серьёзного никто из них не ищет. Всё своё время она посвящает в основном Генри, изгибая накрашенные темно-алой помадой губы в улыбке лишь для него, а для всех остальных же уготован яд на кончике языка и такая же ядовитая ухмылка. И поцелуи у неё походят на укусы, от которых он лишь довольно жмурится, притягивая к себе ближе.       Ему даже нравится эта дикость в её движениях.       Для Реджины же Сторибрук давно утратил свою идеальность, наскучил ей попросту, равно как и покорность во взгляде всех тех, кто попал под тёмное заклятье. Скука эта отравляет, словно яд, которым хочется поделиться поскорее с другими. С тем же Джефферсоном, которому отсутствие лохмотьев и шляпы идёт гораздо больше, равно как и роскошный особняк почти у черты города. Он кажется счастливым ей даже, изгибая раз за разом губы в шаловливой, будто бы лисьей, ухмылке, обнажая едва заметные ямочки на щеках и смотря на неё извечно пристальным взглядом серо-голубых глаз. Он свободен, а условия сделки, заключённой с ним когда-то, и впрямь ведь исполнены — его дочь ни в чём не нуждается.       Глупо было не ждать подвоха в сделке со Злой Королевой.       Мир Джефферсона идеален. Настолько, что ему всё чаще не верится в реальность происходящего с ним. Такое чувство, будто ничто не меняется здесь; будто бы время утратило свой смысл, ведь припомнить сколько он уже в Сторибруке он почему-то не может. И это начинает его беспокоить. А ещё всё чаще и чаще он начинает ловить себя на одной простой, но такой пугающей, мысли… ему чего-то или кого-то не хватает. Катастрофически. Будто бы отнят весь кислород или вырвано сердце из груди. И это не простое желание влюбиться, осесть или завести с кем-то семью. Совсем нет. Будто бы он эти этапы уже давно перешагнул, но вспомнить бы теперь только о них хоть чуть-чуть, хоть самую малость…       Реджина хмурится всё чаще, стоит ей только перешагнуть порог его дома в который раз. Тут и там виднеется новая мебель, а какое по счёту уже зеркало висит у комода при входе она и вовсе сказать не может. Но в его глазах по-прежнему нет узнавания, хоть и заметна уже усталость и зарождающаяся тоска. И это её пугает, как и то остервенение, с которым он отвечает на её поцелуи теперь, стальной хваткой притягивая к себе ближе. Будто бы пытается выместить злобу, и сердце в груди Реджины предательски пропускает удар от едкого чувства вины. Но всё что она может — посоветовать ему сходить к Арчи, замечая благодарность в его взгляде и понимая с удивлением в тот миг, что он хватается за неё, как за спасательный круг. Ведь здесь у Джефферсона, кроме неё, никого больше и нет.       Мир Джефферсона идеален. Настолько, что не верится в его реальность окончательно. Он чует подвох в каждом своём шаге, сомневаясь в окружающих его вещах и будто бы начинает пробуждаться наконец после долгого сна. Подолгу стоит у зеркала, касается ладонью гладкой поверхности, чуть надавливает, будто бы желая пройти сквозь него, а затем рычит раздраженно, нанося один точный удар, сопровождаемый падающими осколками на пол. В его жизни нет никого, и это кажется странным, как и найденный вдруг на чердаке массивный сундук, наполненный доверху шляпами, которого, он готов поклясться, раньше там не было никогда. Вот только это совсем не то, чего он ищет.       И ему понять бы только, чего же не хватает на самом деле, почему поцелуи Реджины имеют привкус яблок теперь и почему это вызывает в нём вспышку бесконтрольного гнева. Такого, что хочется крушить всё вокруг чаще и чаще, заходясь в отчаянном крике, и наносить самому себе удары, приказывая всё вспомнить наконец.