«В стране слепых одноглазые делают то, что могут». — Бернар Вербер
Службисты смотрят на нее, будто она гребанный священный олень, расхаживающий по тропинкам в Наре. Они смотрят на нее, как на чудного зверя, которого им хочется загнать в вольер, где на каждом дереве камеры, а по периметру — забор под напряжением в пару тысяч вольт. Они смотрят на нее так, будто готовы содрать с нее кожу, чтобы пустить на охранные амулеты и ожерелья. Она внушает им восхищение и трепет, впрочем, в той же степени, что и ужас и ненависть. Кэсси знает, что они отдали бы все свое состояние за шанс безграничного обладания ее черепной коробкой, а точнее тем, что в этой черепной коробке расцветает импульсами, опрокидывая на сетчатку картины и образы. Кэсси чувствует, как их взгляды — тонкие жала и щупальца — пробираются через ее ушные раковины, через глаза, рот и ноздри — внутрь — пытаясь заглянуть туда, куда под силу заглянуть лишь провидцам. И Кэсси, как сильнейшей из своей касты, их внимание достается в переизбытке, затекает в глотку холодной шипучей желчной пеной — из их открытых в изумлении ртов, из распахнутых алчных глаз, из липких потных рук, тянущихся к ней, будто одно только прикосновение способно сделать их сопричастными творящемуся чуду. В далеком детстве старик на причале прошептал Кэсси на ухо: «Твое имя означает «бдительная». Кому, как не провидцам, известна сила неслучайных случайностей — тонких нитей, сплетающихся в жгуты и канаты — в нити судьбы, как назвали бы их древние, — дергающие нас за руки и ноги, поворачивающие наши головы в нужную сторону, задающие маршрут нашим шагам. О, Кэсси знает силу подобных вещей. «Бдительная». Кэсси Пифия Холмс. Дочь провидицы, внучка провидицы. «Бдительная» пророчица, чьи ведения не под силу понять никому, кроме нее самой. Будущее и прошлое — Кэсси знает — величины не постоянные. Вишневый блеск на губах уменьшает шансы быть убитой пьяным другом, который прячет в ящике кухонного стола пистолет. Произнесенное в телефонную трубку «люблю» на десять процентов увеличивает вероятность отсрочки пятничного видения с двумя постоянными в виде вышибленных парой пуль мозгов и переменной в виде неразличимого временного промежутка — кровельного сумрака — который с равной долей вероятности может оказаться ранним утром и пасмурным полднем. Опрокинутый на белый костюм мольберт с кислотными мазками свежей краски снижает возможность встречи с поджидающим в рыбном ресторане верзилой, что ожидает кого-то совершенно определенного (Кэсси видит, как верзиле протягивают сделанную издалека фотографию высокого норвежца с ухмылочкой на губах) для совершенно определенной цели. Случайности не случайны. Будущее изменчиво, но отнюдь не спорадично, если предусмотреть каждую переменную, если подставить каждое событие в уравнение с известным концом. Кэсси Пифия Холмс задает решение и ловко комбинирует аргументами заданных функций — x, y, z — с одной лишь разницей — на местах абстрактных буквенных обозначений своя и чужие жизнь и смерть.***
В Центральном Отделении Службы Кэсси чувствует себя рыбой за толстым аквариумным стеклом. — Здравствуй, Кэсси, — стучит по стеклу пальцем человек, заглядывая с другой стороны прозрачного ящика. «Тук, тук, тук», — звучит приглушенно в ушах рыбки-Кэсси Холмс, прислонившейся чешуйчатым боком к гладкому стеклу. На ногах Кэсси алые туфли с острым носом и острой шпилькой. Платье-комбинация цвета экрю тесно облегает узкие бедра, распущенные белокурые локоны свободно рассыпаны по плечам, а губы — насыщенный густой оттенок марсала — чуть расслаблены, будто вот-вот растянутся в приветливой улыбке. Художница-Сафо, женщина с красными губами, девчонка в ярких кедах — Кэсси наносит на себя уверенные мазки, скрывая под новым слоем первоначальный эскиз, начерченный неизвестной рукой. «Нельзя выжить оставаясь просто самой собой,» — решила Кэсси-в-прошлом, и настоящая Кэсси неукоснительно следует этому завету. Айк Канэко, директор ЦОС, встречает Кэсси оценивающим взглядом сухих карих глаз, предлагает кофе, а после отказа просит перейти к делу, потому что все мы занятые люди, Кэсси Холмс. Ему немного за сорок и у него нет ни одной, даже самой жалкой способности, и он ненавидит таких, как Кэсси, потому что больше всего желает обладать тем, что ему никогда не заполучить. Тем, за что ЦОС ежегодно отстреливает десятки подобных Кэсси людей по всему земному шару. — Ты сказала, что у тебя есть интересное предложение, — тянет Айк, откидываясь на спинку своего мягкого стула, и сплетая пальцы рук — все мы знаем, кто здесь главный, — красноречиво кричит этот жест. В глазах Кэсси оживает новое видение — короткое падение, звук треснувших костей, черно-красное из открытых переломов и ухмылка Айка, возвышающегося над неподвижной грудой человеческого мяса на бетонной крыше Главного Управления Международного Отдела Службы. — Интересное, — улыбается Кэсси, проглатывая видение, — Более чем. Я вижу, что оно нам обоим будет выгодно, — говорит она, играя тембром голоса, растягивая гласные, перекатывая их на языке, как мятный леденец. Кэсси ступает по скользкому льду — с обеих сторон пропасть, а назад не повернуть. — Вот как? — приподнимает брови Айк. — Что ж, я заинтригован, Кэсси Холмс. Что же ты хочешь мне предложить? И главное — какова цена? — спрашивает Айк, подаваясь вперед, будто язык Кэсси — лассо — обвивается вокруг его шеи и притягивает, пойманного, ближе. Кэсси выдерживает паузу, позволяя веревке интереса потуже затянуться на шее Айка Канэко, прежде чем сделать окончательный рывок. Ведь этот мужчина отнюдь не так прост, как хочет казаться, и единственная оплошность будет стоить Кэсси всех прежних идеально отработанных ходов. Айк заинтересован по-настоящему лишь в одном — в устранение каждого, кто мог бы поставить под вопрос главенство Homo sapiens sapiens, иначе неоантропа, который покорил Землю, возвысился над природой и провозгласил свою единоличную власть над всем существующим и некогда существовавшим. В отличие от прочих службистов, Айка не интересуют предсказания, не интересуют преданные ручные псы с необычными способностями. Айк, как истинный представитель своего вида, стремится лишь к одному — уничтожить то, чем не может обладать. — Я предлагаю жизнь Маккензи в обмен на жизнь Илая Канэко, вашего приемного сына, господин Айк, — уверенно произносит Кэсси, глотая захлестывающие разум кровавые сцены будущего.***
— Любовь — самый теплый цвет. Энзо чуть наклоняет голову, позволяя длинной челке закрыть один глаз, и проводит пальцами по новой картине Кэсси. Полотно метр на метр, на котором сцепленные на тонком женском горле мужские пальцы — недостаточно напряженные, чтобы задушить, потому что в последний момент приходит осознание — никакой поступок не уничтожит в груди это зудящее и ноющее, отдающее горечью и кровью на кончике языка, вызывающее бредовые мысли в пятничные вечера после пятого бокала виски. — Видишь этот цвет, в месте, где от его пальцев на ее шее остались следы — они позже станут синяками — вот это, Энзо, — вот это цвет любви, — шепчет Кэсси, сворачиваясь на коленях Энзо, позволяя ему гладить себя по волосам, как уставшее дитя. — Эта моя последняя картина. Лучшее, что я когда-либо рисовала, — улыбается она, закрывая глаза.***
Кэсси моделирует реальность, игнорируя пульсирующие в висках яркие всполохи видений — неоновые огни вывески «Опасность». Она знает, что может изменить будущее, изменив настоящее — лишний шаг, лишнее слово, поворот не в том направлении. Кэсси встречает Маккензи в аэропорту, на его чуть удивленный — неужели он все еще удивляется? — взгляд, отвечая долгим, глубоким поцелуем. Он красив, как бывают красивы кинозвезды или рок-музыканты, но это не то, почему Кэсси Холмс позволяет Маккензи держать себя на коротком поводке. Маккензи не обладает никакими способностями, кроме невероятной харизмы, которая очаровывает людей, усыпляя древнейший и главный человеческий инстинкт. Если Маккензи шагнет в пропасть — все те, кто ему предан, последуют за ним, не задумавшись ни на мгновение. Рядом с такими, как он, даже смерть кажется увлекательным, сулящим успех предприятием. И Кэсси — они оба это знают — единственная, кто выбрал Маккензи сознательно, кто сам нашел его, кто притворился преданным, держа в ботинке заточенное лезвие. Она дарит ему обманчивое чувство близости, а он платит ей фальшивой монетой безопасности. Кэсси шепчет на ухо Маккензи о том, что скучала, пока его холодные руки исследуют ее обнаженное тело. Он обводит пальцами едва затянувшуюся линию пореза, оставленную охранниками Марго, а потом слегла надавливает, заставляя вспыхнуть это место саднящей болью — напоминает, какова цена ошибок. «Ведь я просил: не делай глупостей, малышка», — читается в его взгляде. Он целует, прикусывая краешек ее губы, на котором тут же проступает кровь — и Кэсси слизывает крошечные капли языком, не отрывая от Маккензи взгляда, позволяя ему чувствовать над ней абсолютную власть безраздельного обладания. Он всегда стремится оставить на ее теле отметины, будто помечает собственность, утверждает право пользования. Кэсси никогда не оставляет на нем своих следов. Поздней ночью, когда Маккензи, прижав ее к себе, спит и не может видеть отстраненного взгляда, Кэсси вспоминает кухню Ника, его разгоряченное лицо и лихорадочно-блестящие глаза. Вспоминает, как впивалась ногтями в его плечи, будто боялась, что пол комнаты разверзнется Преисподнеей, проглотит ее, сожжет в пламени. О, она вовсе не боится сгореть сама. Кэсси Холмс боится, что утянет за собой тех, кто ей дорог.***
Если бы Кэсси могла предсказывать результаты скачек, петушиных боев или итоги биржевых торгов — они бы все равно ее боялись, но по крайней мере у них был бы повод терпеть ее присутствие. Но Кэсси предсказывает смерть, а это совсем не то, что хочется знать обычному человеку. Пока неизвестна дата и час — смерти не существует. Когда знаешь точно, ее близость обжигает, потому что, вдруг, внезапно, оказывается, что вот она — в двух шагах, в двух годах или в двадцати, не важно, просто теперь она шагает тенью, куда бы ты ни пошел, и разве не это сущий ад? Кэсси Холмс впервые увидела свою собственную смерть, когда ей было семь — и с тех пор не была больше одинока. Кэсси переступает порог квартиры Ника, не постучав, и никаким другим образом не известив его о своем вторжении. Она просто проходит на кухню — тут все также, как и в тот раз — и кивает головой в ответ на негромкое «здравствуй» Ника. — Ты покрасила волосы, — говорит он, поднимая на нее красные, воспаленные от бессонных ночей и затхлого воздуха квартиры, глаза. — Да, решила внести немножко яркости, — произносит Кэсси отчего-то совсем едва слышно и неуверенно касается пальцами бледно-розовой пряди. — Наверное, глупо в моем возрасте, но мне всегда дают меньше лет, чем есть на самом деле, — добавляет она, словно извиняясь. Она обходит Ника, задевая ботинком пустые бутылки, и те катятся по полу, сталкиваясь и звеня. Кэсси открывает окно, впуская в квартиру шум городской окраины, и по-турецки усаживается на подоконник, скинув обувь. На ней короткие джинсовые шорты и свободная черная футболка, резко контрастирующая со светлой кожей. — Ты думаешь, что в таком виде напомнишь мне подростка, Кэсси? — хрипло смеется Ник, разглядывая ее худощавую фигурку. Он отворачивается и молча выкуривает сигарету — созданная открытым окном тяга несет дым прямо к Кэсси, и она вдыхает его, наполняя горьковатым воздухом легкие. — Они забрали ее через полгода после того, как ты ушла, — заговаривает Ник, будто продолжает недавно прерванный разговор. — Мы знали, что так случится, потому что с нами не было больше девчонки, предсказывающей очередную развилку смертельного сюжета. Через месяц мне прислали свидетельство о смерти и вещи Киры. Я сжег их, ну знаешь, вроде кремации, раз уж мне не отдали ее тела. Конечно, сначала я не верил, что Кира мертва, но мы с нюхачом обошли весь город и нигде — нигде — он не чувствовал ее запаха. А потом я просто понял, что ее и правда больше нет, потому что одним утром проснулся и подумал, что не знаю, для чего мне дальше жить. Кэсси слушает, закрыв глаза, и под закрытыми веками бледные тени прошлого — тех видений, которые приходили ей ночами шесть лет назад, когда она покинула Гонконг. — Чтобы пересечь границу ты получила разрешение ЦОС, верно? Наши запахи на твоей одежде... Как думаешь, почему они так долго не приходили за нами после этого? Мы убегали, как будто это могло что-то изменить, а у них хранилась твоя куртка, а заодно вся информация на нас. Ник бросает на пол пустую сигаретную пачку и ставит на плиту чайник. — Просто скажи мне, зачем ты вернулась, Кэсси? — спрашивает он, не поворачивая к ней головы. А потом, сжимая кулаки, оборачивается, и в глазах его усталая старая злость. — Уходи, Кэсси, пожалуйста, — просит он. — Уходи, — рычит, делая шаг вперед. — Нет, — говорит Кэсси, соскальзывая с подоконника, и оказывается прямо перед ним. И тогда Ник делает короткий рывок вперед, обхватывая тонкую шею Кэсси ладонями. Смыкает пальцы, как капкан, перекрывая поступление воздуха. Это больно. Не так больно, как умереть от раздробленных костей или сгореть в крематории, но все же больно. Слезы выступают на глазах Кэсси против воли, но ей хватает выдержки не сопротивляться. «Это был бы хороший конец,» — думает она, ощущая жжение в груди и нестерпимое желание вцепиться в руки Ника, в попытке освободить собственную шею — всего лишь первобытный инстинкт выживания. Когда Ник разжимает пальцы с протяжным стоном, Кэсси падает на колени, прижимая руки к груди, пульсирующей жаром, наполняющейся воздухом. Лицо мокрое от слез, а хриплое дыхание рвется наружу короткими частыми толчками. Кэсси далеко не сразу удается сделать полноценный вдох, прежде чем сказать то, ради чего она пришла. — Кира была беременна, — сипло выговаривает Кэсси, не поднимаясь с пола, и смотрит на Ника снизу-вверх. — Она родила, Ник. У тебя есть сын, и я вернулась, чтобы сказать это тебе.