Rewind

Каждое наше действие, каждая наша мысль или эмоция имеют свое прошлое, которое привело к ним. Каждый наш поступок эхом отражается в судьбах других людей, разрушая их или отстраивая с нуля. Любой наш шаг запускает череду случайных совпадений, которые в конечном итоге могут привести к небывалым последствиям. Все одно, что пресловутый эффект бабочки: любое наше микроскопическое действие в прошлом может спровоцировать убийственную волну в будущем. На каждое наше действие у Вселенной есть противодействие, которое рано или поздно мы ощутим на себе. Пора бы, наверное, уже было это запомнить. — Так, подруга, — произносит Ханна потерянно, осматриваясь по сторонам и придерживая шатающуюся Тейлор за плечи. Тяжело. Колени дрожат от удерживаемого веса и собственного бессилия, — давай-ка посидим? — не спрашивая, а утверждая, проговаривает девушка, всеми силами пытаясь усадить размахивающую руками подругу в мягкое кресло. — Сучка-а, — весело произносит Тейлор, начиная болтать ногами, и чувствует, как свинцовая голова медленно заваливается вперед, не имея никакой возможности держаться без опоры. — Ханни, я хочу танцевать! Или… — произносит она падающим голосом, и, на самом деле, перемена её настроения белокурую девушку очень испугала. Если честно, на данный момент Ханна уже не чувствовала ничего, кроме всепоглощающего смятения. Чуждости самой себе. Потому что она понимала — не могла не понимать — что все, что происходит — неправильно. Случайность, которой не должно быть. Вот только Вселенная соткана из справедливости. На все, что случается с нами, у неё есть свои причины. Девушка оглядывается, не понимая, что делать и как себя вести. Осматривается, совершая слабую попытку найти чистый стакан, который она без труда сможет наполнить холодной водой. Руки трясутся под напором ледяной струи, и Ханна абсолютно точно понимает, что понятия не имеет, как вести себя с человеком в такой степени опьянения. Точнее, Тейлор, может быть, выпила и не слишком много, однако для неё любая доза была критической. Взгляд юной Кросби расфокусирован и плавает от одной вещицы к другой, а её лицо в этот момент мгновенно бледнеет и начинает переливаться странноватым зеленым оттенком. — Все нормально? — но этот вопрос уже не требовал никакого ответа. Глупо и нелогично задавать такие вопросы тогда, когда ты и так все видишь, но… Ханна паниковала. Эмоции сейчас настолько затмевали здравый смысл, что в дальних закоулках сознания настойчиво оживала мысль о том, что в данном случае она просто не справится одна. Ей нужна помощь. Ханна бегло оглядывается, расслышав гулкие шаги в коридоре и два приглушенных голоса, тихо о чем-то переговаривающихся: — Шерилл звонила. Они с Руди приглашают нас в гости в конце августа, — произносит темноволосая девушка, улыбаясь и оглядываясь назад: туда, где медленным шагом плетется молодой человек, которого она уже давно может считать своим. Хотя где-то совсем глубоко в душе она понимала — он ей не принадлежит. — Ты как к этому относишься? Будешь свободен? — она останавливается в дверном проеме, но в комнату не смотрит. Только назад. Ханна замирает, абсолютно не зная, в какую галактику ей сейчас хочется улететь. Простой пример буквально за секунду решается в её светлой головушке, и от этого, ей-богу, становилось ещё хуже. Вздыхает, но не может перебороть в себе желание пройтись по ней изучающим взглядом. Красивая темноволосая девушка с притягательной улыбкой, она почему-то сразу располагала к себе. Брюнетка улыбалась несколько потерянно, неестественно, видимо, ощущая на себе эту атмосферу всеобщего напряжения. В какой-то момент, когда взгляд Ханны случайно затрагивает её идеальные кудри, тонкие ноги на высоком каблуке и широкую-широкую улыбку, девушка понимает, насколько проигрывает. Но, знаете, было в ней что-то такое, чего Ханна не могла объяснить. Словно… словно она видела в ней частичку себя. Только этого быть не могло. Неприятно. В кожу впивается тысяча иголок, вызывающих невероятную горечь и огромную волну боли, подкатывающую к горлу. Ей стыдно. Стыдно так, что хотелось бы распасться на атомы, вылететь в окно, разбивая стекло к чертовой бабушке, при этом абсолютно не замечая того, как острые стекла впиваются в нежную кожу. — Надо подумать, — произносит уверенно, и Ханне на секунду начинает казаться, что он совершенно трезвый. Уже не такой, каким был с ней. И это было именно тем, что в очередной раз заставляло голову взрываться. — Скорее всего, — улыбается, но это не вносит никакого тепла в накаленную до предела атмосферу. Которая гнетет, давит, искрится небывалым напряжением и проникает в легкие, заставляет их чернеть, изнутри отравляя организм своим ядом. — Привет, — её звонкий голос настигает Ханну внезапно, и девушка видит широкую, но несколько напряженную улыбку, что осветила её лицо, — меня зовут Эмили, — произносит она весьма дружелюбно и медленно подходит к Ханне, которая уже минут пятнадцать закапывает себя на дне Марианской впадины. И она именно там. В Бездне Челленджера. Где запах серы ударяет в нос, где давление настолько велико, что можно умереть от одного вздоха. Где все дно покрыто измельченными раковинами и остатками отмершего планктона вместо привычной вязкой глины. Где на сумасшедшей глубине, в непроглядном мраке, под чудовищным давлением и ледяной водой живет огромное количество невиданных мистических существ. — Я... Кто-то очень похожий на его девушку, — морщится так, будто бы ей самой непривычно произносить эти слова. — Ханна, — произносит девушка, пожимая руку своей новой знакомой, и кидает потерянный взгляд на Сидни, который сейчас выглядит столь же сконфуженным, как и она сама. Молодой человек прикрывает глаза, откидывая голову назад, и устало дотрагивается до лица рукой. — Я знаю, — широкая и жутко искренняя улыбка загорается на лице, и Ханна всеми силами старается делать вид, что не замечает, как все ниточки, удерживающие её на плаву, обрываются, сопровождая свою гибель удивительным механическим звоном. — Мне кажется, я помню тебя. Мы раньше не встречались? — Нет, я всего лишь давняя подруга Тейлор… — Нет, — произносит Эмили, отрицательно мотая головой и смотря на Ханну таким взглядом, от которого хотелось спрятаться где-нибудь подальше. — Это не то… Где-то в другом месте. Тейлор, про которую все благополучно забыли, продолжает раскачиваться на стуле, рассматривая свои руки, а потом едва слышно, словно между делом, произносит: — Извините, что отвлекаю, — говорит она, надувая щеки, чем привлекает внимание всех присутствующих. — Тей, все нормально? — интересуется Сидни, подходя к сестре и дотрагиваясь до её плеча своей рукой. Девушка живо откидывает чужую руку с каким-то даже ярым остервенением и подрывается с места, закрывая рот своими маленькими ладошками. Убегает. Практически не может держаться на ногах, но все же добирается до нужной ей двери. *** Аромат сырой земли ударяет в нос, впитывается в кожу, противным плесневеющим запахом въедается в легкие и в каждую клеточку опустошенного тела. Делаю глубокий вдох, но получается только сдавленный крик. Так больно, словно грудь сдавливает тысяча бетонных плит. Снаружи сжимает. Внутри щемит. Живот быстро вздымается вверх и вниз, но я не чувствую ничего, кроме всепоглощающей боли. Валяюсь на земле. Пытаюсь совершить микроскопическое движение. Не могу. Тело парализовано: руки, ноги, голова — ничего из этого мне больше не принадлежит. Ничего из этого мне больше не подчиняется. Пытаюсь пошевелить указательным пальцем, но чувствую только свинцовую боль, медленно растекающуюся и доверху наполняющую моё пустое тело. Промозглая грязная земля неприятно холодит спину, пропитывает душу каким-то отчаяньем и безысходностью. Бок неприятно саднит, разрывает и больно вибрирует, отзываясь болезненным звоном по всему телу. Пытаюсь вдохнуть, но не могу. Словно рыба, громко хватаю ртом воздух, но насытиться не получается. Задыхаюсь. Зажмуриваю глаза, чувствуя неприятно обжигающие кожу щек слезы, что маленькими дорожками скатываются вниз, ударяясь и растворяясь в бездушной и черствой земле. Смотрю на серое свинцовое небо, закрытое огромными монолитными тучами. Темно. Они не пропускают свет. Свет моей жизни. Боль в боку усиливается, и я могу только зажмуриться, озарив своим бессильным криком это странное место. Не знаю, где я, но чувствую, что вокруг много растений. Перебарываю невероятную боль, поджимаю колени к груди, начиная громко реветь. И не сдерживаюсь. Кричу, визжу и срываю голос от боли. Слезы — вода, но именно то, что нужно. Очередная вспышка боли. Воображение играется с оголенными нервами, легко дотрагиваясь до его гитарных струн своими неумелыми руками. Кричу, увидав перед своими глазами такой родной и такой далекий одновременно силуэт. Собственный силуэт. Маленькая. Юная. Несломленная. Первая победа. Первая улыбка с пьедестала. Каток. Скрежет льда под ногами, шум ветра в ушах и строгие лица судей, под микроскопом разглядывающие все мои движения. Прыжок. Высокий. Последний. Решающий. И неудачный. Падаю, практически плашмя прилетая на лед. Больно. С губ срывается стон, который, мне кажется, разрушил все живое, что было во мне в тот день. Слышу хруст собственных костей, но болевой шок помогает держаться на плаву. Переворачиваюсь. Плачу. Не могу встать, не могу пошевелиться, ничего не могу — и это пугает больше всего. Душа взрывается, страх окутывает каждую клеточку тела, заполняет собой каждый уголок сознания и, игриво усмехаясь, наблюдает за тем, как я корчусь от боли, закусывая губы до крови, только чтобы не показывать свою слабость. Хотя я её давно показала. Музыка уже давно затихла, а на арене стоит такая гробовая тишина, которой я никогда в своей жизни не слышала. Тишина, которая страшнее крика. Такая же, как и здесь. Такая же, которая сейчас прерывается моим душераздирающим воплем, которым я пытаюсь заглушить все то, что накрывает меня изнутри. Хочется ломать себе кости, до боли выкручивать запястья и вдавливать собственные глаза в глазницы своими негнущимися пальцами. Заменить моральную боль на физическую. Только проблема в том, что сейчас они в равновесии. Болезненном равновесии. Слабо шевелюсь, совершая частые вздохи. Сжимаю веки, дотрагиваясь холодными пальцами до собственной кожи. Чувствую теплую вязкую кровь, стекающую по пальцам, и откидываю затылок назад, позволяя чистым белокурым волосам упасть в грязь. Скриплю зубами, сжимая их, чтобы не закричать. Очередная картинка всплывает в голове, словно кадр из хорошо отснятого фильма. Мужчина. Удаляющаяся фигура. Желтый цвет. Уходит. Пропадает из зоны видимости. Иду за ним, но не показываю вида. Не существую. Молодая темноволосая девушка улыбается ему из дальнего конца какого-то светлого коридора. Она как-то невесомо, словно не касаясь земли и порхая над ней, подходит к нему, приближаясь к губам, и начинает медленно, до боли сладостно целовать его. Приторно, сладко, противно, словно все эти движения губ, языков, словно все это происходит в замедленной съемке. Она касается его щеки рукой, проводя по ней, а он хватает её за талию, заставляя со всей силы впечататься в его пах. Им хорошо. Она тянется к полам футболки, стаскивая эту желтую вещь с его тела, а молодой человек только лениво поднимает руки, помогая ей. Что-то шепчут друг другу, но смотрят на меня. Останавливаются, и вокруг противно похолодало. Я — лишнее звено. Я мешаю. Не дышу, наблюдая за этим со стороны. Задыхаюсь. Хватаюсь за живот, корчась и сгибаясь пополам. Падаю, и в реальности я падаю тоже. Резко открываю глаза, задыхаясь собственными слезами. Во рту металлический привкус перебивает все остальное. Бесшумно кричу, но меня никто не слышит. Резкий дождь обрушивается на меня сверху, и я уже не знаю, промокла ли я от его бушующей погоды или собственных слез. — Ханни… Корчусь, в очередной раз закатывая глаза и открывая их вновь, увидав в метре от себе знакомого черноволосого молодого человека. Промок. Мокрые волосы спадают на лоб. Взгляд плывет, заставляя меня бессильно опрокинуть голову назад. В глазах темнеет, и я чувствую, как в сердце заползает пугающая темнота. — Что ты делаешь здесь? — произношу тихо, так тихо, что сама не слышу собственный голос. Шевелю очерствевшими губами, закатывая глаза. — Тебя не должно быть здесь. Как не было и раньше. — Ханни, — врывается детский голосок, который я в очередной раз не могу опознать. — Как раньше уже не будет, — слышу его голос, но уже ничего не вижу. Сознание полностью покидает голову, позволяя только маленьким, дрожащим крикам врываться в мою черепную коробку. — Ханни! Хан! Ханна! — Эй, Ханни! — резко открывает глаза, подскакивая с дивана, на котором, видимо, имела неосторожность уснуть вчера вечером, и рассматривает окружающие её вещи так, словно никогда их не видела. Глубоко дышит, убеждая себя в том, что здесь нет никакого леса, никаких молодых мужчин и их девушек. Медленно осматривает каждую вещицу, переводя свой обезумевший взгляд справа налево, и замечает улыбающееся лицо Алекса, мирно сидящего на краю дивана. Вздрагивает, смотря на него удивленным взглядом, и тяжело дышит, до сих пор не оправившись от последствий своего сновидения. — Что с тобой? — серьёзно спрашивает он, заметив её сбитый с толку рассудок, наверняка раскачивающийся на люстре где-то прямо сейчас. — Ты что здесь делаешь? — с трудом, ощутимым усилием, но девушка заставляет себя вернуться обратно. Качает головой, отгоняя ненужные мысли, и — что странно и удивительно — у неё это получается. — В смысле «что»? — слышит смеющийся голос Линн, доносящийся с собственной кухни, и, аккуратно вставая, идёт на звук. — Решили проведать любимую сестру и тётю, — как само с собой разумеющееся произносит она, доставая что-то из холодильника. Так уж повелось, что первым делом Ханна всегда замечает не её саму, а её снежные, какого-то странного холодного оттенка волосы, подстриженные под каре. Её огромные глаза-озера удивленно смотрят на сестру, оглядывая её с ног до головы, и, кажется, родственница хочет сказать много чего хорошего, но в последний момент проглатывает все свои реплики: — Выглядишь испуганно, мой любимый хомячок. Кто-то еду забрал всю, да? Надувает щеки, заправляя прядь за ухо, и закатывает глаза, как бы выражая все негодование на этот счет. Девушка продолжает стоять в проходе, словно неродная, не имея возможности поступить иначе. Разумеется, у Линн есть ключи от этого дома. Ханна сама дала ей их несколькими месяцами ранее, когда увозила юных фигуристок в Торонто на соревнования, но обычно, прежде чем прийти, она всегда звонила или набирала сообщение. Хотя, после событий той вечеринки, Ханна не проснулась бы даже тогда, когда её дом похищали инопланетяне. «Пусть проводят там свои опыты, пока я не вернусь в свое привычное состояние», — именно так сказала бы девушка, переворачиваясь на другой бок. Голова ужасно болела. Видок, наверняка, оставлял желать лучшего, но знаете, что казалось ей самым страшным? Она все помнила. Помнила каждое касание губ, каждое прикосновение и каждый вдох, который так жадно глотала. Она все помнит, и эти воспоминания сжирают изнутри. И Ханна, возможно, единственный человек, который понимает всю неправильность этого поступка. Так не должно быть. Это действие не должно быть частью этой пьесы. В конце концов, у их истории не может быть хорошего конца. Но иногда вещи, которые не должны происходить, случаются, и с этим уже ничего не попишешь. — А если серьёзно, что вы здесь делаете? Я, конечно, верю во всю эту сестринскую фигню и очень люблю вас обоих, но… Нет, — произносит, слегка усмехаясь и подходя к газовой плите, на которой девушка что-то увлеченно готовит. — Ты не могла прийти просто так в десять часов утра. — Да, да, да, — произносит она быстро, поднимая руки вверх в сдающемся жесте. — Кушать будешь? — говорит девушка отстранено и замечает злящийся взгляд девушки напротив. — Ладно. Родители волнуются. Говорят, что с тобой что-то происходит. Ты изменилась. — Со мной все хорошо, — уверенно, практически без доли сомнений замечает она и уже знает, что ей, к сожалению, никто не поверил. — Уверена? — Линн приподнимает брови, убирая светлую прядь за ухо, и улыбается так, словно знает все тайны этого мира. — Старшая сестра так не думает. Старшая сестра все видит, — она смеется, и Ханна, независимо от своего состояния, начинает смеяться в ответ. — На самом деле, они ждут нас всех завтра на ужин, ты придешь? Или как в прошлый раз? — Приду, — кивает головой, корча рожу и вновь начиная смеяться. — А насчет уверена ли я… Линн, я тебе все расскажу, когда придет время. Точнее, когда я сама разберусь в этом во всем. Ибо сейчас я… Я не понимаю, — сокрушенно отвечает, и нет более никакого слова, что сможет описать этот тон. — Я путаюсь, делаю неправильные вещи и совершаю в какой-то степени аморальные поступки. Но знаешь, в чем проблема? Мне нравится их совершать. Я хочу делать это дальше. Хочу, но не могу. Потому что так не должно быть. Линн замирает, словно каменное изваяние, рукой придерживая деревянную кухонную лопатку. Она удивленно смотрит вперед и не моргает, не зная или, точнее, не понимая, к чему ведет родная и любимая сестра. Конечно, их отношения не были идеальными, учитывая пятилетнюю разницу в возрасте, но со временем девушки стали лучше понимать друг друга. Да, в юности они часто ссорились, порой дрались, когда Ханна была дома, а не на соревнованиях, они и вовсе устраивали боевые действия за жилую комнату под крышей. Это все было между ними, но именно это сделало их теми, кто они сейчас есть. Именно это позволило им, в конце концов, понять, что роднее друг друга в их жизни все одно никого нет. Линн изменила семья. Изменил муж и ребенок, и, наверное, единственное противоречие, которое висело между девушками — это как раз то, что Ханна семью не хотела. А, может быть, на самом деле и хотела, да только признаться в этом никогда не могла. Неожиданно пришедшая гостья продолжает стоять посередине маленькой комнатушки, но быстро сокращает расстояние и приобнимает сидящую на стуле сестру со спины. Хочет помочь. Утешить. Но не знает чем. — Иногда неправильные вещи оказываются как раз самыми правильными поступками в нашей жизни. — Прекрати строить из себя философа, тебе не идет! — Ханна смеётся. Первый раз за последние несколько дней. Искренне. По-настоящему. С легким задором, а не похоронным настроением. Как раньше уже не будет — в голове вновь, словно вирусная реклама, всплывает эта фраза, и девушка трясет головой, стараясь поскорее её оттуда выгнать. Только вот как прежде, если честно, уже никогда не может быть. Это ведь было самой настоящей правдой, что крутилась у неё в мыслях с самого раннего возраста. В голове вновь всплывают детские картинки. Девушка помнит, как она ещё совсем маленькой девочкой делала первые шаги, как маме бережно придерживала её за локоть. Помнит, как они с Линн вместе плакали, заглушая весь уличный шум своими слезами, когда они вновь, так привычно и обыденно, засыпали под ругань из-за стены. Там, в соседней комнате, летали кастрюли, вдребезги разрывалась фарфоровая посуда, гремели ящики, а обрывки нецензурных громких слов то и дело долетали до юных ушей. Это была, кажется, первая их ссора, но уже тогда Ханна понимала, что как раньше уже ничего не будет. Тогда обрывки слов абсолютно не мешали ей видеть сны, ведь утром, когда она увидит родителей снова, они улыбались, то ли помирившись, то ли разыгрывая спектакль дружной семьи. В любом случае, такие ссоры не были редкостью ни для одной семьи в Новой Шотландии. Помнит, как улыбалась, познакомившись с семейством Кросби, когда они с Тейлор впервые получили общий класс в школе. Помнит, как издевательские насмешки сыпались в адрес старшего брата подруги, и помнит, как сердце обливалось кровью, когда он просто уехал. Без ответа. Без привета. Без права на возвращение. Тогда она чувствовала, что упустила что-то важное. Решила жить дальше и не оглядываться назад. Наверное, одной из самых плохих вещей было то, что она вновь чувствовала что-то очень похожее. В глазах стоят слезы, но они не находят выход, когда на кухню быстро вбегает маленький мальчик, чей топот на мгновение вывел из души «тётки» все плохие чувства. Потому что… Ханна просто смотрит на этого маленького карапуза и жить становиться легче. Веселее. Красочнее. — Эй, тебе грустно? — наивно поинтересовался он, дотрагиваясь до оголенных колен девушки своими маленькими ладошками. Он запрокидывает голову наверх, пытаясь всмотреться в её глаза, и Ханна смеётся, тут же отвечая: — Нет, вовсе нет, — улыбаясь во все тридцать два, произносит девушка, легко подсаживая маленького карапуза к себе на колени. — Уф, а ты набрал вес. — Не вес, а габариты, — недовольно произносит ребенок, чем вызывает странную улыбку матери. Ханна закатывает глаза и уже чувствует, насколько хорошо ей быть здесь. Среди семьи. Таких родных и хороших. Таких настоящих и таких её. Жизнь казалась другой. Как будто в этом доме не может быть никаких проблем. По крайней мере, до тех пор, пока они были здесь. — Ах да, Ханни, — поспешно добавляет Линн, словно вспомнив что-то важное. — Тебе звонил какой-то Майк. И Тейлор. Перезвони им потом, — она улыбается, замечая скривившиеся после упоминания звонков лицо девушки. Прикрывает глаза, пытаясь выбросить из головы все вчерашние воспоминания. — Новый ухажер, да? — Нет, — отмахивается. — Знаешь, — спешит перевести тему на более приятную, — когда вы здесь, мне так тепло становится. Не знаю, что бы я сейчас делала и в каком бы состоянии была, если бы вы внезапно здесь не появились. Линн странно улыбается, снимая со сковороды последнюю порцию оладий, и ставит их на стол, не забыв указать сыну на то, что если он хочет есть их сейчас, то должен дождаться чая. — Тогда я буду рада оставить тебе Алекса, — Линн улыбается, постепенно уходя из кухни. — Мы с Тайлером должны съездить в Ванкувер, а Ал плохо переносит автомобили. Ты не представляешь, но я знала, что ты будешь очень рада посмотреть за ним до нашего приезда! Пока, крошка, — говорит она, с теплой улыбкой смотря на сына, и засмеялась, увидав то, как вытянулось лицо сестры. — Лицо попроще! — Эй, Линн! — выкрикивает тогда, когда сестра уже успевает обуться. — Мы так не договаривались! — смеется, но в ответ слышит только хлопок входной двери и глухой щелчок замка, ясно вещающий о том, что выбора у Ханны, собственно говоря, и нет никакого. Просто… Линн ведь знала, что просто так она не согласится. — Ну и в кого она такая? — отстранено интересуется Ханна у ребенка, спокойно набивающего свой желудок вкусными оладьями с арахисовой пастой, найденной Линн у неё в холодильнике. — Понятия не имею, — резюмирует малыш, довольно причмокивая и стараясь не замечать собственную чумазость. Ханна смеется, мигом начиная щекотать ребенка, и их смех наверняка было очень трудно не услышать. *** Раз. Два. Три. Маленькие ножки топают по тротуару. Раз. Два. Три. Маленькие ручки хлопают в ладоши. Раз. Два. Три. Маленький человечек смеется, смотря вокруг. Раз. Два. Три. Ханна смеётся вместе с ним. В городском парке сегодня тихо. Так тихо, что слышно любое слово, произнесенное на том или другом конце этого места. Ухоженный тротуар идеально вычищен от любой мелкой пыли, газон коротко подстрижен и пленит всех обывателей своей изумрудностью. Словно все это — часть компьютерной игры, локации которой рисовали лучшие дизайнеры этого мира. Просто картинка. Фон. Декорация. Плавная музыка, разливающаяся из навесных колонок, наполняет каждую клеточку тела, заставляя маленьких детей вытанцовывать на брусчатке. Девушка улыбается, подставляясь приятным солнечным лучикам, легко ласкающим её кожу, и откидывается на спину, немного прикрывая глаза рукой. Тепло. Так просто. Так хорошо. Тихо подпевает, следя за дрыганиями любимого племянника, и аккуратно поправляет ткань старого клетчатого одеяла, подстеленного под ней. Вновь откидывается назад, позволяя себе утонуть в такой приятной для сердца атмосфере. Вокруг прогуливаются только молодые семьи с маленькими детьми, кучки подростков, взрывающихся громким, заливистым смехом, и влюбленные парочки, которые наверняка считают, что если они расцепят свои руки хотя бы на несколько секунд, произойдет конец света, не меньше. Ханна всегда любила находиться на природе. Всегда, когда ей вдруг начинало казаться, что в жизни происходит полная задница, когда было так одиноко, что хотелось сорвать голос от беззвучного крика, она находила спасение на улице. Природная тишина, сейчас нарушаемая гитарными струнами очередной мелодии, всегда была лучшим лекарством, способным заживить любые раны. — Привет, — резкий голос под ухом заставляет быстро подскочить, бегло оглядываясь по сторонам в поисках источника звука. — Привет, — потерянно произносит девушка, тряхнув своими светлыми волосами. Молодой человек смотрит на неё сверху вниз, и из-за палящего в глаза солнца она не сразу поняла, кто же предстал перед неё в столь неясном виде. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает сквозь улыбку и переводит взгляд назад. Туда, где Алекс уже бегает вдогонку за какой-то юной темноволосой девочкой и заливисто смеётся, по-детски пытаясь привлечь её внимание. — Гулял. Увидел знакомую фигуру, — Майк улыбается, присаживаясь рядом, и девушка может заметить озорной блеск его глаз, которые он настойчиво пытается спрятать. — Решил подойти, ты разве против? Улыбается. Качает головой в разные стороны и рассматривает открывающуюся перед взором картину. Парочка зеленых листьев, оторвавшихся от кроны дерева, пролетает прямо перед носом. Разноцветные полевые цветы сгибаются под набором легкого ветерка, а маленькие пчелки так и продолжают свою молчаливую работу, перелетая с одного цветка на другой. — Гулял? — Ханна усмехается, искоса взглянув на него, и, если честно, абсолютно не понимает своего хорошего настроения. Видать, затишье перед бурей. Маятник, запущенный одним неосторожным поступком, все ещё качается, и девушка может поспорить, что видит эту картинку каждый раз, когда закрывает глаза, — на другом конце города? — она хотела сделать свой тон максимально несерьёзным и удивленным, хотела сделать непомерно серьёзный и пробирающий до костей взгляд, но вместо этого голос предательски дрогнул. — Ну, может быть, — Майк Чиассон задумывается, потом начинает непринужденно смеяться и заряжает всех своей веселостью, — я просто захотел тебя увидеть? — смотрит внимательно, глаза не двигаются и не моргают. Ханна в очередной раз сглатывает, но все же озаряется вымученной улыбкой, воспринимая все это как хорошо отрепетированную шутку. — Не может быть, — она наклоняет голову к плечу, откидываясь назад, когда замечает мальчика, несущегося не на неё, а именно на Майка, которого ребенок всем сердцем обожал. Молодой человек качает головой, привычно улыбаясь, и открывает свои объятия для маленького карапуза, который тут же в них кидается. Здесь работает что-то из серии «Вратарь вратаря видит издалека». Иначе такую привязанность своего племянника она объяснить не могла. — Эй, я ревную, — произносит она весело, несколько потрепав мальчика за его оранжевую футболку. Он отстраняется от вратаря, посмотрев на неё каким-то странным, напуганным взглядом, а уже через секунду мальчик надувает щеки, весело проговаривая: — Не бойся, Ханни, я девочек больше люблю, — серьёзно и наигранно низким голосом произносит он, несколько подражая своему отцу, чем заставляет Майка разразиться самым искренним хохотом. — Папа всегда так маме говорит, когда с друзьями пропадает, — он отворачивается к старшему товарищу, с которым они на данный момент находятся на одном уровне, — И ты так говори, — серьёзно произносит он, пригрозя ему указательным пальцем. — Это работает, — шепчет на ухо молодому человеку, по всей видимости, не желая, чтобы Ханна это услышала. — Так точно, — Майк привычно салютует ему, шутливо отдавая честь, и мальчик быстро отходит от него, усаживаясь на одеяло и доставая бутылку холодной воды из сумки своей сопровождающей. — Как вчера отдохнула? Понравилось? — отчужденно интересуется молодой человек, попадая под гневный взгляд Ханны, который ничего хорошего не выражал. Для неё Майк всегда был отличным собеседником и другом, а потому, не желая выливать на него все то, что происходит, показывать своё недовольство, она просто переводит тему, а молодой человек, кажется, и вовсе не сопротивляется. Ханна не хочет вспоминать, она просто хочет вычеркнуть этот день из своей памяти. Наверное, девушка не знает, а, может быть, предпочитает забыть этот факт, но каждое действие, сотворенное нами, имеет будущее, которое прорастет из него. У всего и всегда есть последствия. Каждый поступок — невидимое звено в бесконечной цепной реакции, которая уже давно начала свой ход, и в этом случае остается только ждать, как эти самые последствия её зацепят. А в том, что ничего из произошедшего не пройдет бесследно, можно быть уверенным.