Осенняя мазурка

Вышний Волочек Татьяна проспала, убаюканная ровным бегом возка по накатанному тракту, и очнулась уже на позднем рассвете. Голова ее лежала на плече мужа, ноги покрывал край бурки, и телу было тепло и уютно. Князь не то дремал, не то спал по-настоящему, и будить его после бессонной ночи не хотелось, а пришлось бы, чтобы взять книгу или посмотреть в окно. Оставалось единственное занятие, и Татьяна, как и накануне, разглядывала профиль князя — теперь снизу вверх. Гладко выбритый подбородок, твердо сомкнутые губы, бакенбарды, слегка приглаженные волосы. Впервые заметила, что ресницы у него густые, длинные и загнутые — на зависть девушкам, а в уголке глаза — сетка смешливых дружелюбных морщинок… Татьяна невольно вздохнула и уже привычно ощутила слабый запах кельнской воды и куда более крепкий — табака, а щека ее потерлась о хорошее шерстяное сукно мундира. Как ни странно, венчаный муж пугал ее уже куда меньше, и жизнь, казавшаяся черной и страшной еще вчера утром, сегодня выглядела если не привлекательной, то хотя бы сносной штукой. В конце концов, все женщины выходят замуж и далеко не всегда по любви — взять хотя бы матушку. Вспомнилась Ольга, которой повезло, но на ум тотчас же пришел несчастный Ленский — как живой, встал перед глазами, улыбчивый, светлый и поэтичный… Мертвый. Убитый на глупейшей дуэли. Забытый той, ради которой пошел на смерть. Да полно, умеет ли Ольга любить?.. Разве Ленскому повезло?.. Татьяна осторожно пошевелилась, еще внимательнее разглядывая мужа. Почему она решила, что князь женился на ней по любви? Может быть, для него их брак — такая же необходимость, потворство общественному мнению? Может быть, в супруге он ищет только верного товарища, помощницу в делах и обязанностях? Ей стало холодно даже под теплой буркой в крепких объятиях. Сколько, говорила тетушка княжна, душ составляет его имение? Уж точно намного больше, чем скромное хозяйство Лариных. А еще дом в Петербурге, а еще… И ей, Татьяне, со всем этим справляться! Князь — человек государственный, а теперь займет ответственную должность. Разумеется, ему нужен кто-то, кто станет вести хозяйство. Может быть, и он хранит в сердце какую-то тайну, может быть, и он когда-то писал любовные письма, сбивчивые и нелепые, а теперь вот по одной обязанности выбрал в жены ее, Татьяну? Она еще раз посмотрела снизу вверх на добродушное и приветливое лицо мужа и невольно усомнилась в последнем своем размышлении. Он — и любовь?.. Да полно, не может быть! Значит — просто искал хозяйку. По-деревенски, по-крестьянски, точно так же, как крестился на образа или хрустко жевал соленые рыжики. С болью в сердце Татьяна вспомнила няню — о, теперь она ее хорошо понимала!.. Но ведь няня, кажется, была искренне привязана к мужу? А разве ночное происшествие было ей самой неприятно? Татьяна вздохнула и потерлась щекой о сукно мундира. Он добр и заботлив к дворовым, сдержан с прислугой, да и солдаты его, судя по всему, обожают. Куда хуже пришлось бы ей, если бы на ней женился мужчина, страстно в нее влюбленный… На короткий миг ей припомнился странный взгляд князя — там, ночью, на чердаке, но ведь ей, должно быть, приснилось? В памяти тотчас всплыли все жестокие слова Онегина, отдались эхом в ушах. Полно, да можно ли ее вообще полюбить? Впереди раздался какой-то шум, возок замедлил движение, остановился. — Ваша светлость! Фельдъегерь из Петербурга! Князь проснулся мгновенно — Татьяна уже угадала эту его военную привычку. Коснувшись губами ее лба, со вздохом нашарил шляпу, расправил, распахнул дверцу. Бравый курьер в форме фельдъегерского корпуса спрыгнул со взмыленного коня, четко вскинул два пальца к киверу. — От их величеств вам, ваше высокопревосходительство! Генерал в ответ коротко коснулся шляпы, взял поданный с поклоном конверт. — Вас в Питербурхе так скоро не ждали, — с простодушным изумлением заметил солдат, продолжая стоять навытяжку и удерживая храпящего коня. — Сказывали, вы с супругой приедете. — Бог мой, уже и там… — фыркнул князь и вскрыл письмо. Пробежал наискосок, краем глаза. — Благодарю за службу, братец, ответа не требуется. Доложи там, что я завтра же буду на приеме у государя. — Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! — браво отрубил фельдъегерь и вдруг встретился глазами с Татьяной и забормотал, разглядывая ее с жадным любопытством: — Ох… Прошу прощения за беспокойство… А говорили — из деревни красавица!.. Лица генерала Татьяна не видела, но враз почувствовала, что краска волной заливает щеки. — Что б ты понимал, — князь насмешливо бросил в ответ, и она закрыла глаза, преисполнившись самой пылкой благодарности к мужу и одновременно гадая, насколько выглядит лохматой и заспанной… Когда открыла их снова, фельдъегерь уже разворачивал лошадь, а князь протягивал ей одно из писем. — Вот, Танечка, прочтите, здесь и вам привет от государыни. Ее величество Мария Федоровна ждет нас в Павловске и будет ужасно сердиться, ежели мы промедлим. Татьяна робко приняла письмо. Изящно-бисерный женский почерк, отличный французский, море ласковых слов в адрес князя — и только в самом конце показавшееся ей ужасно равнодушным упоминание, что государыня желает видеть как можно скорее «его с очаровательной супругой»… За дорогу до Великого Новгорода Татьяна еще больше укрепилась во мнении, что князь женился на ней лишь для того, чтобы иметь жену не из знакомого ему высшего общества. Стоя рядом с мужем на берегу замерзшего Ильменя, жмурилась от резкого ветра, пока он с удовольствием курил, рассказывая ей, как выглядит этот бескрайний простор летом, под синим небом. Вот теперь ее дело, ее место — рядом с ним на дорогах или в столице — в стенах дома. — Ваша светлость, — осторожно спросила она, — у вас большая библиотека? — У меня имя есть, Танечка, — мягко заметил он ее, поднимая руку и гладя ее щеку тонкой лайкой. — Простите, — нервно поправилась Татьяна. — Михаил Александрович… — Увидите, душа моя. Боюсь только, что увидите завтра — дома мы будем, Бог даст, только заполночь. Татьяна вспомнила бесконечную дорогу до Москвы от деревни и в очередной раз поразилась скорости, с которой они теперь путешествуют. Вторично она поразилась уже ночью, когда, сменив лошадей на последней станции, они миновали заставы Петербурга, и тройки, полной рысью пролетев по темным заснеженным улицам, круто остановились у огромного дома, колонны которого озаряли факелы в руках собравшейся толпы людей. Опираясь на руку князя, она выбралась из возка под оглушительные вопли встречающих и испуганно оглядела великолепный фасад. — С возвращением, ваша светлость! — Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! — С приездом, княгинюшка!.. Она пискнула, когда муж подхватил ее на руки, и не удержалась — спрятала голову у него на плече. Ненадолго — в ярко освещенном холле, под звон разлетевшихся тарелок, он поставил ее на ноги и крепко взял за подбородок, заставляя поднять лицо к своему. — Добро пожаловать домой, княгиня Татьяна Дмитриевна. Среди гомонящей толпы он притянул ее ближе и поцеловал, прижимая к себе и заставляя подниматься на цыпочки. Вновь прервалось дыхание и заалели щеки, от смущения хотелось провалиться сквозь землю — так долго и обстоятельно супруг целовал ее. Когда выпустил, Татьяне пришлось схватиться за его плечи, чтобы устоять на ногах. Низенькая необъятная старушка в крахмальном чепце утирала слезы передником. Высокомерный даже с виду дворецкий в расшитой ливрее протягивал поднос с двумя бокалами шампанского. Тонкое стекло скользило в суконных перчатках — Татьяна едва не уронила бокал, но князь поднял свой, и она скрепилась, пытаясь понять, что же он говорит. Осторожно втянула пузыристое холодное вино, чувствуя, что вот-вот упадет, и вслед за мужем неловко бросила бокал на мраморные плиты пола. — На счастье! — заорали вокруг. — Ура! — и гурьбой полезли целовать руки и ей, и князю. Татьяна совсем растерялась и только старалась улыбаться как можно приветливее, пока перед ней сменялись незнакомые лица и звучали новые имена. Запомнила сразу только толстую старушку — бабу Грипу, которая растолкала всех, ухватила пухлыми ручками князя за воротник шинели, заставляя нагнуться, и вдруг звонко расцеловала в обе щеки, а потом, подбоченившись, повернулась к Татьяне. — А покажись, княгинюшка! Ой, бледна, смерть моя! Ты чего это, барин, последний ум на радостях потерял — заморил совсем нашу ласточку? — она отпихнула князя, подхватила Татьяну под локоть. — И не ели, небось, ничего!.. — Оставь, баба Грипа, — беззлобно, но твердо сказал ей князь, и она тотчас, покривившись, отступила на шаг. Татьяна подняла глаза и на темной высокой беломраморной лестнице вдруг увидела крохотную детскую фигурку в огромной шали. На вид девочке было лет семь-восемь, черноголовая и худенькая, она стояла босиком на ковре и отчаянно смотрела на Татьяну огромными, недетски печальными глазами. — Бог мой, Мари! — вскрикнул князь, раскрывая объятия. — Ну, беги же сюда, мое солнышко! Девочка вздрогнула, ветром слетела с лестницы и прыгнула ему на шею, как обезьянка, вцепившись руками и ногами. — Выросла-то как, — говорил князь, разглаживая перчаткой взлохмаченные кудряшки и прижимая ребенка к себе. — И чего не спишь, неужели скучала? Девочка кивала и дичилась, прячась за его плечом и посматривая на изумленную Татьяну. Князь опустился с ней на пол, усадив на колено. Подоткнул шаль вокруг ребенка, поднял взгляд на Татьяну и улыбнулся. — Простите, я не предупредил вас. Маришка, моя воспитанница, французская сиротка. Седьмой год как живет в моем доме, а виделись, может быть, от силы полгода… Вон, баба Грипа нянчится да месье д’Аллейр. Ну, теперь-то иначе будет, ведь правда, Мариша, раз я приехал? Познакомься, жена моя, княгиня Татьяна Дмитриевна. Девочка очень серьезно посмотрела Татьяне в глаза и медленно протянула худенькую лапку в шелковом рукавчике сорочки. Пальцы у нее ощутимо дрожали, и она робко чмокнула воздух выше руки Татьяны, которая только надеялась, что ее собственная ладонь дрожит хотя бы чуточку меньше. Надо было бы, наверное, поцеловать девочку в ответ, но она не успела, потому что князь встал, подхватив Мари на руки, и сунул ее бабе Грипе. — Ну, ступай, ступай спать. Все завтра будет — и подарки, и рассказы… Девочка пискнула, вцепилась в его шинель, не желая выпускать. — Полно, Мари, до завтра, — сказал он чуть строже, поцеловал девочку в бледную щеку и перекрестил. — Ступай спать с Богом. — Глашка, забери дите, — прошипела баба Грипа. — Мне княгинюшку надо обиходить. — Я вам потом расскажу про Мари, — виновато шепнул Татьяне князь. — Честное слово — я совсем забыл, до того привык!.. — Что вы, ваша светлость, — неожиданно для самой себя возразила Татьяна. — Вовсе не за что извиняться, я очень рада! И почувствовала, что сказала чистую правду — большеглазая худенькая сиротка, одинокая в этом огромном доме, показалась ей странно родным и единственно близким существом… — Ванну, ужин и спать, — распорядился князь слугам. — Мы почти двое суток в дороге. Все остальное завтра. Как сомнамбула, Татьяна поднялась по лестнице, ведомая под руку толстой старушкой и какими-то девушками в крахмальных ситцевых платьях. На втором этаже свечей было меньше, и она почувствовала, что засыпает прямо на ходу, но тут перед ней с поклоном распахнули двери роскошной спальни, и она замерла на пороге, зная, что глаза у нее предательски округлились. — Пойдемте, княгинюшка, ишь, устала как, золото наше, на ногах не стоит, — приговаривала баба Грипа, втащив ее в комнату и торопясь развязать ленты капора. Неожиданно появилась Устинья, во всех своих платках и тулупах, распихала горничных, втащила в комнату саквояж. — Это кто еще будет, княгинюшка? — сварливо осведомилась баба Грипа. — Устинья, — объяснила Татьяна, протянув с беспомощной благодарностью руки к своей дворовой девке, про которую успела уже начисто позабыть. — Ишь, прыткая, — уважительно заметила старушка, покрутив у живота толстыми пальцами. — Ну, сымай свои одежонки да подай княгинюшке переодеться на ночь. Глашка! Глашка, стерва, ты полотенца согрела?.. Пока толстые пальчики старухи промывали ей волосы, Татьяна едва не уснула в ванне, но встала, чувствуя себя хоть немного освеженной и готовой смотреть по сторонам. Устинья, шипя на всех, закутала ее в теплые полотенца, отвела к широкой постели с атласным одеялом, помогла натянуть сорочку и завязала сверху поясок пеньюара. Ярко освещенный астральной лампой стол в комнате был накрыт на двоих, но Татьяна от усталости почти не обратила внимания, только помотала головой, не желая ничего есть. — Чашку чая, ваша светлость, с дороги. И пару оладушков, — непреклонно сказала ей баба Грипа. — С вареньем, барышня, как вы любите, — поддержала ее озабоченно Устинья, расчесывая Татьяне спутанные мокрые косы. — И сливочек! — не осталась в долгу неугомонная бабка. — И сахару! Ишшо б его светлость накормить, да чтоб кофе не пил… Глашка! Глашка, ступай, проследи! Татьяна невольно улыбнулась, наконец отыскав глазами несчастную Глашку — веснушчатую, рыжую и такую белокожую, что ее светлое платье казалось чуть ли не ярким. — Не пойду, — заупрямилась Глашка. — Пущай Игнатьич следит, его светлость меня сроду прогонит! — Этот проследит, кривая рожа, — проворчала баба Грипа и задумчиво покрутила толстыми пальцами. — Ладно, уж сама схожу. Эй, как тебя там, девка? А, Устинья! Пригляди, чтоб ее светлость поела хорошенько! Почти не ощущая вкуса пышной оладьи, Татьяна сонно подумала, что завтра надо перезнакомиться со всеми слугами и всеми комнатами, и чем раньше она все запомнит, тем лучше, но сегодня она так устала, что даже пищу пережевывала с трудом. В чашке остался последний глоток чаю, Устинья почти доплела косу, и Татьяна уже мысленно мечтала рухнуть на подушку, когда дверь открылась, и в сопровождении возмущенно бубнившей бабы Грипы и невозмутимого дворецкого вошел князь. В халате, с каплями воды на приглаженных гребнем волосах, и куда более спокойный, чем доводилось видеть Татьяне за все прошедшие дни. Она тотчас проснулась и едва не выронила чашку. Князь говорил по-французски с дворецким о каких-то хозяйственных подробностях, но у Татьяны так путались мысли, что она решительно не могла уловить, о чем шла речь. Баба Грипа ревниво нахмурилась, глядя на француза, потом махнула рукой. — Вот же, провались эти лягушатники. Вы уж, ваша светлость, не обращайте внимания. Извольте… Татьяна поднялась, радуясь, что на нее не смотрят. Глашка раскрыла для нее постель, Устинья, ревниво зыркнув на других, помогла развязать тонкий шелковый поясок, который дрожащие руки Татьяны затянули намертво. — Ой, барышня, ручки-то ледяные! — Это с устатку, — уверенно сказала баба Грипа, отпихивая Устинью. — Вот поспит ее светлость — и все как рукой снимет. Два дня в дороге — куда годится? Да ложитесь, ложитесь, княгинюшка, я вот свечки-то потушу, а энтому лягушатнику тут и вовсе делать нечего. У, шаромыжник! — из-за занавесей кровати она погрозила французу пухлым кулачком, потом заботливо подоткнула Татьяне одеяло. — Добрых снов, ваша светлость, почивайте с Богом. Татьяна лежала, закрыв глаза и жалея, что не может сунуть голову в подушки, чтобы не слышать даже голоса мужа. Почти сразу запахло восковым дымом и стало гораздо темнее — кто-то заботливо задул в комнате все свечи. Потом слуги, выходя, унесли и лампу… *** Дом, всполошенный приездом господ, понемногу затихал. Перемывая посуду, сонные кухонные девки судачили с Глашкой о новой хозяйке. Огрызаясь на них, Устинья рядом яростно отпаривала чугунным утюгом помявшееся в сундуке платье. В третьем этаже баба Грипа сидела у кровати маленькой Мари, покачивалась, роняя голову, и мурлыкала русскую жалостливую колыбельную. Денщик Степан Игнатьич обошел дом с прихваченным генеральским хронометром, подводя часы и проверяя печные вьюшки. Насвистывая, вернулся к дверям княжеской спальни, и долго стоял, озадаченно почесывая затылок и вертя в руках несчастный «брегет». Потом плюнул, махнул рукой и убрался на конюшню выпить водки и обсудить новую службу своего генерала, а заодно и зуботычину, которую заслужил, утащив часы и не сообразив, что вернуть их посреди ночи больше не удастся… — Танечка, отчего вам не спится? — спросил в темноте князь, опираясь на локоть и вглядываясь в белое лицо на подушке в ореоле рассыпанной косы. — Неужели так сильно устали? Она мотнула головой, изо всех сил прикусив губу. — Дайте руку, — вдруг приказал он и крепко взял запястье, нащупывая пульс. — Вам все еще холодно? — Н-нет… — с трудом выдавила Татьяна. — Озноб — это переутомление, — спокойно сказал он. — Может, разбудить доктора? — Нет, что вы! — вскинулась она, распахнув глаза от неожиданности. — Не надо, умоляю… Князь фыркнул и уложил ее руку вновь поверх одеяла, согревая ледяные пальцы в своей ладони. — Могу вместо капель разве коньяку предложить — поверьте, при бессоннице от утомления помогает прекрасно… Но неужели вы так сильно устали? — она молчала, и он, немного подумав, спросил еще, чуть понизив голос: — Или вы боитесь, душа моя? В ответ Татьяна тихонько всхлипнула и отвернулась, пряча слезы. — Простите меня… В ответ он подвинулся ближе, заботливо оставляя между ними одеяло, и обнял подушку под головой Татьяны. — Позвольте напомнить, душа моя, что прошлую ночь вы провели тоже со мной наедине и не боялись. — Боялась! — выпалила Татьяна и тут же осеклась и захихикала, представляя, как глупо выглядит ее припадок внезапной честности. Смех ее прозвучал нервно, но князь возразил с веселой подначкой: — И все-таки вы спали. Сгреб Татьяну вместе с подушкой себе под бок, коснулся ладонью ее щеки. — Вот и спите, душа моя. Я был уверен, что вы уснете раньше, чем донесете голову до подушки, а вы… Она притихла и некоторое время лежала мирно, будто задремала. Потом неловко шевельнула плечом, вздохнула прерывисто. Князь поднес ее ладонь к губам — в лунном свете тень пышных ресниц затрепетала на бледных щеках, пальцы в его руке дрогнули. Он развернул к себе притворщицу, провел рукой по ее высокому, чистому лбу. — Татьяна Дмитриевна, — позвал негромко. — Вы ведь не ждали, что я буду класть между нами обнаженный меч по ночам? Татьяна совсем затихла, из-под приоткрытых век глаза блестели чернотой, как у пойманного зайчонка. Темная толстая коса в полумраке выделялась на подушке, будто корона. Князь легким движением намотал ее на ладонь, внимательно наблюдая, как медленно опускаются дрожащие ресницы. Вздохнул, спросил прямо: — Что, правду говорят, что ожидание смерти хуже смерти? Меланхоличность и отрешенность Татьяны как рукой сняло — напряглась, чувствуя подвох, и ответила с осторожностью: — Но, ваша светлость, я ведь не знаю… Князь оторопел на миг, потом фыркнул, качая головой. — Бог мой, не ждал такой откровенности! Осознав сказанное, Татьяна залилась краской до корней волос — опыта салонной двусмысленной болтовни у нее тоже не было. В темноте она лица мужа не видела, но была уверена, что он улыбался. Потом легко потянул косу, запрокинув ей голову. — Танечка, душа моя, да тут и знать нечего… Я вам точно скажу, что хуже. Она жалобно улыбнулась, призывая на помощь все свое терпение. Губы пересохли и горели — поцелуй князя она встретила почти благодарно. Он ласкал ее рот, то касаясь уголков языком, то легонько задерживаясь на нижней губке, выпустил косу, зарылся пальцами в густые волосы Татьяны, поглаживая узкий затылок и длинную шею, покрытую ледяной испариной. Дал секунду для вдоха и снова прижался ко рту, уже настойчивее, заставляя раскрыть губы, сжал в свободной руке потеплевшие пальцы, притиснул к высокой груди, нервно вздымавшейся под одеялом. Татьяна отчаянно жмурила веки, но не сопротивлялась, даже вытянулась удобнее, прильнув плечом к его груди. Ей все было непривычно, стеснительно — но ничего ужасного не происходило. Она почти не заметила, как исчезло сбитое одеяло, и пришла в себя, лишь когда ее ладонь оказалась по-хозяйски устроена на широком мужском плече, покрытом батистовой рубашкой. Пальцы нащупали под тканью неровный бугорок на кости — след заросшего перелома, и Татьяна тотчас сдвинула руку. В ответ на эту вынужденную, случайную ласку князь вздрогнул всем телом. Не прерывая поцелуя, положил руку на упругую грудь. Сорочка не скрывала живого тепла девичьего тела, острые соски так и просились в ладонь. Сказать бы, что как две репки, так не поймет, еще обидится! Вся она была такой искренней, застенчивой, настоящей, что сводило сердце и выбивало дух. Опыта у князя имелся, но признаваться, что в чем-то этот раз был первым и для него, он не собирался. В какие только безумства они не пускались, когда приходило понимание: живы! Чудом, но — живы! Когда нужно было эту жизнь почувствовать, ощутить, и не было средства лучше, чем тепло женского тела. Вот только невинных девушек он не брал, и так сильно он, занятый войной и работой, еще никого не любил. А скажешь сейчас — и окончательно спугнешь этого испуганного зайчонка. Татьяне же, кажется, хотелось провалиться сквозь землю, чтобы все как-нибудь закончилось без ее участия. Щеки жены рдели очаровательным румянцем, на длинной шее в раскрытом вырезе сорочки билась жилка, частое дыхание волновало тонкую тряпочку. От каждого нового его прикосновения она замирала, но не отстранялась, словно пытаясь понять, что ей делать и как отвечать. Когда князь провел рукой по ее спине, по ложбинке вдоль позвоночника, и вовсе ахнула, выгибаясь, прижалась к нему через два слоя ткани. — Не страшно? Татьяна отчаянно замотала головой. Волосы ее пахли ромашкой — летний деревенский запах. А кожа — парным молоком, что еще больше дополняло ощущение чистоты и невинности. Она выдохнула еле слышно: — Страшно… Князь положил палец на ее горящие губы. — Если бы я не знал вас, душа моя, счел бы это за кокетство. Она в ужасе приоткрыла глаза и рот. — Терпение — высшая добродетель, Танечка? — с ласковой насмешкой спросил князь, поглаживая аккуратную верхнюю губку и упрямую нижнюю, пока другая рука его заново искала на девичьей спине чувствительное местечко. Она вновь отчаянно, до слез зажмурилась. — Не смейтесь… — и прижалась, невольно и крепко, запрокинув голову, вздрагивая от его касаний и прерывисто дыша. — Я не смеюсь, душа моя, — тихо сказал он, перестав нежить жаркую ямочку между ключиц. — Поверьте, мне сейчас совсем не до смеха. Татьяна вновь широко раскрыла глаза. — Простите… — Еще одно извинение — и проведете бессонную ночь со своими страхами, — предупредил ее князь, проведя по встрепанным мягким волосам. — Вы ничего не должны, душа моя. Прости мне, Господи, но я рад, что вы ничего не умеете и боитесь! Соболиные брови сошлись к переносице — Татьяна задумалась. — Маменька говорила… — Сжать зубы и перетерпеть? — перебил он. — Вот и терпите, — прозвучало почти сердито. И вновь этот темный непонятный взгляд, видимый даже в полутьме, от которого хотелось спрятаться далеко-далеко или убежать обратно в деревню. — Откуда вы… — она испуганно умолкла, когда мужская ладонь скользнула ей на бедро, смяла подол сорочки. Тяжелое тело навалилось сверху. — Ой! Князь прижимался к ней все теснее, целовал все слаще, гладил все настойчивее. Татьяна прислушалась к ощущениям: было неожиданно приятно. Маменькины наставления из головы улетучились, ладонь мужа прошла по спине под сорочкой, вновь коснувшись того места, от которого шли горячие жаркие волны по всему телу, вторая устремилась вниз живота. Татьяна свела колени, пискнула, сжалась в комок, но остановить не посмела. Горячая волна смущения залила не только щеки, но и грудь — никогда и никто ее так не касался. Татьяна вновь зажмурилась и закусила губу, да так сильно, что из глаз выступили из слезы. Князь тотчас остановился, поглаживая судорожно сведенные бедра, а другой рукой лаская ее затылок. Долго всматривался в пылающее, испуганное лицо, пока слипшиеся мокрые ресницы не дрогнули — не страхом, а скорее удивлением. — Решайтесь, Танечка. Силой я вас брать не стану. Она замерла. Выдохнула — резко и глубоко, будто стрелять готовилась. И решилась. Очень медленно вытянула ноги. — Храбрая девочка, — тихо шепнул он в горячее ушко прежде, чем снова поцеловать ее. На сей раз губы Татьяны чуть дрогнули в ответ, а тонкие пальцы на его плече несмело пошевелились. Она уже не жмурилась, не замирала — выгибала спину, закинув голову, хватала ртом воздух. Отпущенное от ужаса тело трепетало все сильнее. По-прежнему полуприкрытые глаза затуманились даже в темноте, последние отблески страха пропали. Ей было уже не так страшно, как стыдно. Рука мужа хозяйничала между ног, гладила и нежила. И когда князь прихватил рукой ее под талию, подтянул к себе, раздвинул ноги коленом, Татьяна не успела вновь испугаться или вскрикнуть, когда муж резко двинулся вперед. Сначала пропал страх — все уже случилось, и не так ужасно, как думалось. Князь продолжал целовать ее губы, щеки, шею, гладил свободной рукой. Потом утихла боль, тепло разлилось по телу от его движений. Дух захватывало в поцелуях, в ушах отдавался стук сердца — своего или чужого, Татьяна уже не различала. Она даже покорно сомкнула руки на его шее, на влажной от испарины ткани, втянула воздух с запахами кельнской воды и чистого мужского тела… Голова закружилась, когда он притиснул ее всем весом к кровати и, кажется, ругнулся шепотом сквозь зубы, но Татьяна решила, что ей просто показалось. Князь поднял голову с ее плеча, погладил по щеке ладонью. — Простите, душа моя. Не сдержался. Луна зашла, в спальне было совсем темно. Татьяна неловко пошевелилась — не то отодвинулась, не то хотела прижаться удобнее. Вздрогнула, когда муж оставил ее и потянулся к прикроватному ночному столику. Открыла глаза от странного стука — мелкие яблоки раскатились по полу. Звякнула пробка из графина, зашелестела вода, и муж провел влажной тряпкой по бедрам и между ее ног, стирая что-то мокрое и липкое. Она хотела рассердиться — что это он с ней, как с куклой или ребенком? — потом смутиться, но вместо этого тихонько всхлипнула от удовольствия — тело все еще горело. Князь сгреб ее поближе к себе, положил свободную руку на грудь, погладил. — Вам больше не страшно? — Н-нет… — Татьяна, прерывисто дыша, слегка подалась навстречу, когда его пальцы обласкали чувствительные местечки между нежных бедер. — Что вы… Он шикнул ей на ухо, закрыл рот поцелуями. Больше разгоряченная, чем действительно напуганная всем случившимся, она очень скоро беспомощно вытянулась, дрожа, запрокинув голову и глотая воздух, забилась в его объятиях и затихла, уткнувшись лицом ему в грудь. Хотела поднять голову, вырваться, сесть, но широкая ладонь мужа прошлась по ее лицу, заставляя закрыть глаза. — Спать, Танечка, спать. Все объяснения — завтра. Измученная и взволнованная, она не смогла протестовать и через миг спала, все еще тихо всхлипывая и дыша чаще обычного. Князь долго гладил молочно-белую кожу на длинной шее и думал — неизвестно о чем. Пошарил на ночном столике, вздохнул беззвучно: — Степан, скотина, опять до кабинета дойти поленился… — и лег рядом с женой, мысленно приказывая себе слушать во сне бой часов.