Осенняя мазурка

Под Выдропужском у них сломалась оглобля. — Бог мой, узнаю Вышневолоцкий уезд, — со вздохом заметил князь, когда возок стало немилосердно трясти на колдобинах, и постучал в крышу, приказывая ямщику придержать летящую тройку. Не успел — полозья попали в рытвину, кони рванулись, и экипаж встал как вкопанный. Генерал улыбнулся Татьяне, поправил теплую бурку на плечах и выбрался наружу. В открытую дверь дохнуло холодом. Рядом остановились вторые сани, из кучи припорошенных снегом чемоданов таращилась Устинья, закутанная платками до самых глаз. Ямщик и подбежавшие княжьи дворовые орали друг на друга, размахивая руками. — Ты куды смотрел, остолоп?! — Куды надо, туды смотрел! Тута ямы сроду не было, а нешто коренник перенесть может, когда не стронуться? — Хватит, — спокойно оборвал их перебранку князь. — Что там оглобля — держится? — На соплях, ваша светлость, — сокрушенно признался ямщик, сдвигая кнутовищем шапку на лоб. — Да до станции две версты, вон уж огоньки-то видать… В поле, и правда, быстро темнело. С облучка саней сполз второй почтарь в необъятном тулупе. — Что, ваша светлость, может, в саночках доедете, а мы, уж будьте покойны, возок ваш выручим?.. — Не надо, — отказался князь, защелкнув и убрав под бурку золоченый «брегет». — Доберемся и шагом. А ну-ка, поди сюда, братец. Эй, как тебя там? Устинья? Лошадей подержи! Бедная девка неловко полезла из саней, кусая платок и беспрерывно кланяясь. — Барин, ваша светлость, виновата… Я скотов боюсь до смерти! — Я подержу, — предложила Татьяна, жалея Устинью. Ямщики дружно ахнули, но князь одобрительно кивнул, расцветая улыбкой. — Осторожнее, Танечка. Если эта тройка вдруг дернет, вторая может сорваться. — Я им дерну, ваша светлость, — мрачно пообещал виноватый ямщик и замахнулся на упряжку в бессильной злобе. — Я те покажу, холера, как дыбиться в оглоблях!.. — Ты их, братец, не пугай, — остановил его князь, помогая Татьяне выбраться наружу, на укатанный морозно хрустящий тракт. — Да осторожно тяни, а то оглобля развалится — три часа будем в темноте постромки ладить. Теплое дыхание лошадей согревало Татьяне руки даже через перчатки, навевало воспоминания о деревенских зимних поездках на рождественские гулянья. Тройка в санях стояла спокойно, пристяжные рассеянно ковыряли копытами снег. Исподтишка, гладя мокрые конские морды, Татьяна наблюдала, как денщик князя и двое дворовых ухватились за низ экипажа, а генерал небрежно уперся руками в стенку рядом со вторым ямщиком. На выезде из Москвы он рассказывал Татьяне, какими видел эти улицы до пожара, в двенадцатом году, когда покидал город с последними русскими отрядами. На заставе шутил с караульными, принимал приветствия офицеров. Его многие поздравляли — Татьяне тоже приходилось улыбаться и подавать руку через открытую дверцу. Но стоило их почтовым тройкам зарысить по Петербургской дороге, князь заботливо предложил Татьяне набросить на ноги плед и вздремнуть, сам укрылся буркой, извинился, сославшись на срочные дела, и с тех пор сидел напротив нее, вполоборота повернувшись к заиндевевшему стеклу, и разбирал почту. Татьяна устроилась поудобнее, смежила ресницы, но заснуть не могла и то и дело украдкой поглядывала на четкий профиль князя. Теперь — ее законного мужа… Он не сменил в дорогу парадного мундира, только снял ленту и набросил шинель на звезды, выпустив из-под воротника единственный орденский крест. На удивленный взгляд Татьяны пояснил с улыбкой, что мундир при всех орденах положенная форма одежды в бою, а потому и в дороге ему отменно привычная. И правда — Оленькин улан, явившись свататься, смотрелся так, будто проглотил аршин, и беспрерывно крутил головой в тугом воротнике, а князь явно не замечал ни жестких крахмальных уголков под шарфом, ни затянутого кушака, ни несомненной тяжести бриллиантов на звездах. Он даже про шляпу забыл, хотя двууголка, щегольски надетая углом вперед — «в поле» — вряд ли добавляла удобства. Сняв, посмотрел озадаченно, небрежно сложил одной рукой, бросил в сторону и встряхнул примятыми волосами, не отрываясь от своих бумаг. Невольно вздохнув, Татьяна подумала, как не похоже это все на модный светский лоск — яркие краски лент и мундира, звезды орденов, золото эполетов, цветная кокарда на черной шляпе… Нельзя сказать, чтобы князю не к лицу была форма — Татьяна довольно насмотрелась в Москве на пожилых щеголей, уморительно забавных в тесных фраках и хрустких манишках. Строгая элегантность решительно не пошла бы ко всей его внешности, далекой от аристократизма — лицо навечно тронуто загаром, недлинно остриженные волосы в явной седине зачесаны свободно, а яркие, выразительные глаза всегда, кажется, готовы улыбаться. Доброе лицо, приятное, вызывающее доверие, но не красивое в полном смысле. И фигура такая же — крепкая и статная, но уже с отпечатком возраста и лишенная иного изящества, кроме простой свободы движений… Он быстро вскрывал и просматривал бумаги, не обращая внимания на тряску. Щурился, когда на повороте дороги солнечные лучи били прямо в мерзлое окошко. То поджимал губы, то хмурил брови. Один раз рассмеялся — «Вот шельмец!» — да так открыто и заразительно, что Татьяна сама чуть было не улыбнулась. Ей казалось, князь и вовсе забыл о ее присутствии, как тот поднял голову: «Танечка, вам не холодно? Не скучайте, душа моя, скоро станция», — и опять уткнулся в бумаги. Татьяне и вправду было морозно, но больше от дурных мыслей. Венчание венчанием, а долг жены… Вряд ли князь будет настолько милостив, что не почтит спальню супруги своим присутствием. «Сожми зубы, милая, и терпи», — вертелось в голове сказанное маменькой на прощание. Она с дрожью вспоминала седьмую главу «Клариссы» — нет, ей даже нельзя сопротивляться насилию, ведь она — жена законная, венчанная, и долг ее — повиноваться мужу. О, если бы она была Юлией! Если бы хоть знала, как бывает по любви, наверное, ей не было бы сейчас так обидно и страшно — ведь Юлия с радостью подчинялась славному своему Вольмару. Татьяну бросало то в жар, то в холод. Любовные романы дразнили воображение, но ах! В мечтах ее обнимал Онегин. А теперь… Выбираясь на станциях из экипажа, пока закладывали свежие тройки, она усилием воли заставляла себя опираться на руку мужа. От обеда отказалась, чувствуя, что кусок не полезет в горло, а пока пили чай, благословляла нескончаемые письма, из-за которых князь не мог заметить, как чашка дрожит в ее пальцах. И теперь, гладя теплые конские морды и смахивая сосульки с бархатных носов, она разглядывала мужа и не могла удержать невольную дрожь в коленях. Вот эти крепкие руки будут ее обнимать, вот этот рот прижмется к ее рту… Кровь прилила к щекам. Что за глупые мысли бродят в ее голове? Князь поднял руку, делая знак виновнику происшествия потянуть своего храпящего коренника под уздцы. — Раз, два… Взяли! Возок покачнулся, но не тронулся с места. — Подложить, сталбыть, надо чего, — почесал в затылке генеральский денщик, но князь сбросил бурку, закинул в распахнутую дверцу возка, оставшись в шинели. — А ну, еще раз!.. Взяли! Второй ямщик поскользнулся в своих валенках, упал на колени, едва не сшибив остальных, но возок качнулся сильнее, прокатился на одном полозе и ровно встал на дорогу. Генерал отряхнул перчатки и с усмешкой поглядел на ямщика. — Экий ты, братец, неловкий — на ногах не стоишь. — Виноват, ваша светлость, — смущенно забормотал ямщик. — А вы будто прям всю жизнь из ям телеги доставали. — И доставали, дурья твоя голова, — беззлобно поведал ему денщик, имени которого Татьяна еще не запомнила. — Сколько, сталбыть, мы пушек-матушек на руках перетягали… — Хватит врать, — поморщился князь и поманил рукой Татьяну. — Спасибо за помощь, сударыня. Вы, значит, лошадей не боитесь? — Нет, ваша светлость, — призналась Татьяна. — Пока жив был батюшка, мы обязательно зимой на тройках катались. — Эх, и генеральша! — восхитился ямщик в рукавицу. — И собой раскрасавица, и ничегошеньки не боится! Пока добирались шагом до станции, князь в возок не садился — шел рядом, курил, разговаривал с ямщиками, но введя Татьяну в станционную избу, почти бегом бросился к русской печке. — Брр! Ну и холод! — От Смоленска и хужей бывало, ваша светлость, — хмыкнул от внутренней двери усатый смотритель и низко поклонился Татьяне. Князь круто обернулся, не отнимая ладоней от горячего беленого кирпича. — Ты кто таков будешь-то?.. — и просиял, шагая навстречу. — Архип! Шаповаленко! Апшеронский мушкатерский! Здорово, братец! — Здравия желаю вашей светлости, Михайла Алексаныч, — отрубил станционный смотритель, вытягиваясь и с любопытством косясь на Татьяну. Переступил на месте — об пол глухо стукнула деревяшка. — Прошу прощения, барыня, оченно для меня радость большая — его светлость снова встретить… Князь с улыбкой повернулся к Татьяне. — Вот, Татьяна Дмитриевна, прошу любить и жаловать. Бывший рядовой Апшеронского полка, георгиевский кавалер, Шаповаленко Архип… Как тебя по батюшке-то, я запамятовал? — Егорыч, ваша светлость. — Ну вот, Архип Егорыч. Супруга моя, княгиня Татьяна Дмитриевна. Архип в восторге хлопнул себя по бокам. — Да ну?! И давно ли, ваша светлость? А говорил я вам тогда, что до свадьбы непременно заживет! Только чего ж вы стоите-то?.. — он засуетился, принимая у князя сброшенную бурку. — Как прикажете — самовар али ужин? Замерзли, чай, натопить пожарче? Матрена! Матрена, иди сюда, чертова баба! Обиходь ее светлость княгинюшку, непростые же гости!.. Я сей же час Степан Игнатьича и ваших до мастера отправил, но, чай, за четверть часа оглобли не починят, так уж сделайте милость… Явилась красивая, чернобровая и грудастая Матрена, беспрестанно кланяясь, принялась распутывать на Татьяне шаль, накрученную поверх капора. Едва протиснувшейся в двери во всех платках и тулупах Устинье кивнула на печку. — Иди-тко, бедняга, посогрейся, я ужо барыне твоей помогу. Устали, небось, ехачи-то, ваша светлость? Татьяна высвободила руки из салопа, закутала горло шалью, расправила ленты капора на плечах. Усталой она себя не чувствовала, но с радостью избавилась бы хоть на время от чужого внимания. — Э, нет, — с сомнением сказала Матрена, озирая ее дорожное платье шерстяного сукна. — Холодно здеся вам будет, вы вона какая худенькая… — Так накорми ты, баба, дорогие же гости, — гаркнул на нее смотритель. — Счас, счас, — засуетилась Матрена, побежала за перегородку. По дороге ткнула в бок Устинью. — Хоть кофту какую барыне принеси, ворона! Сама-то в трех телогрейках! Устя охнула, заполошно выскочила за двери, набрасывая тулуп. Татьяна опустилась на лавку, кутаясь в шаль — в избе и правда было прохладно — прислушалась к разговору. — Да ты как в живых остался, черт патлатый? — весело спрашивал смотрителя князь, снова грея ладони на печке. — Я тебя искал-искал… — Известно дело — как. Оттяпал дохтур мне ногу повыше колена — тако и остался в тоей Австрии на милость населения, еле до родной земли добрался. — Что ж ты мне не написал? Ты же грамотный! — И, ваша светлость! — отмахнулся станционный смотритель, уже почти успокоившись и вновь обретая ухарский вид. — Каков бы я русский солдат был, ежели бы сам не управился?.. Да и куды вам писать было — неведомо, чай, генералов по солдатским лазаретам не держат. Татьяна вздрогнула, пристально посмотрела на мужа. Выходит, он был ранен?.. Матрена бегала туда-сюда, собирая на стол. Рождественский пост был давно кончен, Великий еще не скоро — по избе распространился сочный запах тушеного мяса. Татьяна вдруг почувствовала, что ужасно соскучилась по деревне… Смотритель пихнул Матрену в бок. — Водки неси, баба. И соленых рыжиков подцепи там по дороге! Матрена засомневалась. — Я, чай, ее светлости, может, вина согреть? Или сбитеньку горячего, только вот с самовара?.. Сбитнем Таню с Ольгой когда-то угощала няня, когда на Крещение они прибегали из бани испуганные и озябшие… Татьяна невольно улыбнулась. Расправляя юбки, она успела заметить, что князь по-деревенски обстоятельно перекрестился на темный образ в углу за ее спиной и взялся за ложку. Готовила Матрена и правда вкусно — барашек с кашей, рубленая вареная свекла с солеными огурцами, залитая квасом, грибы и картошка, запеченные в сметане… Сбитень оказался сладким и таким горячим, что Татьяна чуть не обожгла губы. Князь наклонился к ней. — Вкусно, Танечка? Простите, что такая еда, но… — Я люблю, — честно ответила Татьяна. Хотела еще сказать, что хорошо бы к чаю варенья, но тут князь дотронулся до ее локтя, и она, вздрогнув, умолкла, проклиная свой страх и неумение с ним справиться. Он не заметил — уже хрустел соленым рыжиком, нахваливая стряпню Матрены. Татьяна отодвинула тарелку. — Накушались, ваша светлость?.. — тотчас спросила ее хозяйка, сцепив руки на животе, и глядя с беспокойством. — Чай в полчаса будет, сейчас второй самовар растеплила. Может, вам покамест отдохнуть пройти? У нас господа обычно здесь ночуют, но на чердаке тоже комнатка есть, там и прилечь можно, а то вы бледная чего-то… — Прилягте, Танечка, нам ведь в ночь ехать, — вдруг согласился князь, повернувшись и с тревогой вглядываясь в ее лицо. — Я враз постелю, — согласилась Матрена и убежала. Татьяна поднималась по скрипучей лестнице, позабыв про усталость. Душное ожидание, тревожные мысли — все можно было оставить внизу, с князем. Лучше деревенский чердак, чем заботливое внимание и неожиданные его касания, от которых она, слава Богу, не отдернулась. Наверху оказалось еще холоднее, и даже огонек свечи казался заледеневшим. Не раздеваясь, благо, удобный крой дорожного платья позволял не бояться измять шерстяное сукно, Татьяна присела на чистую простынь, которой Матрена застелила перину, брошенную поверх мешков то ли с овсом, то ли с сечкой. С потолочных балок свешивались пучки сушеных трав и низки грибов. — Ой, барышня, чисто ведьма эта Матрена, — передернув спиной, заметила Устя, стаскивая с Татьяны сапожки и ставя в сторону. — Может, мне с вами остаться, страшно-то как… Но Татьяна, очарованная запахом трав и тенями в низких углах, только подняла руки, чтобы вынуть шпильки из волос. Устя раскрыла несессер с зеркальцем, в котором смутно отразилась свечка, и Татьяне стало совсем хорошо. Пусть временное, но бегство от законного мужа успокоило душу. — Ступай, Устя. Поешь. И свечу забирай. Она знала, что здесь без света скоро станет таинственно-серо и непонятно, но, по сравнению с ее сегодняшними страхами, это совсем не пугало. Что за беда, если вылезет из угла какой-нибудь мохнатый и пыльный клубочек с выпученными глазками и острыми зубками?.. Пока она переплетала косу, Устинья покорно стояла на коленях рядом, держа в подоле гребень и шпильки. Татьяна легла, глядя вверх и невольно улыбаясь. — Ступай, Устя. — Слушаюсь, — встревоженно сказала девка и, укрывая Татьяну одеялом, поцеловала ее руку. — Спите с Богом, моя ласточка. Татьяна думала, что не уснет ни в коем случае, хотела повернуться, чтобы смотреть в зеркало, но стоило ее голове коснуться подушки, набитой чем-то пахучим и сладким, как мир вдруг качнулся и пропал, заливаясь темнотой. *** Дворовые князя остались починять возок, а денщик возвратился с ямщиками на станцию. Когда они со смотрителем закончили ломать друг другу ребра в объятиях, Степан Игнатьич пресерьезно посмотрел на улыбавшегося генерала. — Сталбыть, тройки все в разгоне, ваша светлость. — Я знаю, — спокойно ответил князь, безмятежно пуская дым колечками. — В Вышнем Волочке лошадей сменим, наши ведь сейчас отдыхают. Денщик только крякнул в ответ. — Не запоздать бы… — Не опоздаем, — утешил его князь, вынимая из кармана часы, как раз отзвеневшие очередной час, и выразительно поглядывая на ямщиков, что внизу стола уплетали серые щи. Ямщики виновато закивали, склоняясь дружно над горшком и догадываясь, что если из-за поломки возка его светлости придется задержаться, денег на водку им точно не видать. Устинья давно дремала, привалившись к печке, круглощекое лицо ее осунулось от усталости. — Сморилась девка, — вздохнул денщик, в свою очередь перекрестился на образ и сел за стол, вытаскивая из-за голенища ложку по солдатской привычке. С легким упреком взглянул на генерала: — А уж как ее светлость княгинюшка притомиться должна… — Девку не будить, пусть отдыхает, — кивнул генерал на Устинью, поднимаясь и бросая денщику недокуренную трубку. — Ее светлость я сам проведаю. Матрена услужливо подала ему зажженную свечу. Добравшись до всхода, князь вновь посмотрел на часы, но тотчас защелкнул крышку, тяжело вздохнул и поднялся на чердак. Татьяна спала. Спала крепко и сладко, вытянувшись и скрестив руки на груди под одеялом. Тугая темная коса, расстелившись по подушке, сбивала набок край окутавшей голову шали. Князь торопливо загородил свечу ладонью, не желая нечаянно потревожить. Пушистые сомкнутые ресницы отбрасывали тень на бледные щеки, чуть тронутые сонным румянцем, на приоткрытых губах играла безмятежная ангельская улыбка. Князь отставил свечу в угол, чтобы свет не бил в лицо спящей. Осторожно присел рядом с Татьяной, скрестив ноги, устало потянулся, закинув руки за голову. Потом с досадой потер глаза и щеку, покрытую свежей щетиной — теперь была возможность побриться, но ему было слишком зябко и слишком не хотелось вставать… Татьяна глубоко вздохнула, пошевелилась, поворачивая голову набок. За весь этот долгий и утомительный день она ни словом не пожаловалась, не выразила даже тени неудовольствия, не создала никому ни малейшего неудобства. А теперь еще и спала на стылом чердаке почтовой станции, на убогой крестьянской постели, со смирением, достойным королевы в изгнании… Тыльной стороной ладони князь осторожно коснулся горячей щеки. Татьяна вздрогнула, открывая глаза, повернулась — непонимающе, облизнула пересохшие губы за миг до того, как он поймал их поцелуем — да уже не так, как в церкви, прилично и скромно… Она пискнула спросонок, дернулась, запуталась в одеяле. Князь выпустил ее мгновенно, заметив нескрываемый ужас, и она тут же отчаянно покраснела. — Простите, я… — Это вы меня простите, — мягко сказал он, осторожно помогая ей высвободить руку из складок одеяла. — Не думал, что вы так испугаетесь. — Н-нет, я… — Тише, душа моя, не надо так волноваться. Татьяна рывком поднялась на локте, щеки у нее горели, несмотря на нахлынувший холод. — Я не должна была… — Душа моя, вы и вовсе ничего не должны, — ласково сказал князь, поцеловав ей руку и вновь набросив на нее одеяло. — Прилягте еще. — Но ведь нам пора ехать? Князь покачал головой в ответ. — Ваша девушка от этой дороги готова спать стоя, как лошадь, так что я пошел проведать вас сам. Думал, вы утомлены сверх всякой меры, и меньше всего ждал увидеть, как вы преспокойно спите здесь, будто так и надо. Но раз уж я все-таки разбудил вас — может быть, вам что-нибудь нужно? — Нет, ваша светлость… Татьяна виновато сглотнула — по нежному горлу прокатился клубочек. Князь улыбался мирно и весело — губами, глазами и всем лицом, потом взгляд его неожиданно потяжелел, наливаясь чем-то непривычным и немного страшным, как будто домашний кот внезапно превратился в тигра. Татьяна сморгнула — видение исчезло. — Ну, не буду вас больше тревожить, — он похлопал ее по плечу поверх одеяла. — Отдыхайте. — А вы? — быстро спросила Татьяна, уже сгорая от смущения. — Вам найдется, где отдохнуть? Он пожал плечами. — Я привык много дней проводить в дороге. Еще раз прошу прощения. — Но это я виновата, — выпалила вдруг Татьяна, и глаза у нее стали совсем отчаянными. — Подождите! Ведь я ваша жена, и… Он с трудом подавил смешок, снова положил руку на одеяло, укладывая ее обратно на подушку. — Господь с вами, Танечка, здесь страшно холодно. Она вспыхнула до слез, закусила губу, отвернулась. Скосилась осторожно сквозь ресницы — князь улыбался весело, будто отменно пошутил над ней. Потом наклонился, коснулся губами ее щеки — привычной лаской, которую она переносила спокойно. — Добрых снов, сударыня. Татьяна выпростала руку, отчего холод мгновенно пробрал до костей, но окатившая волна признательности вылилась в слова, растворила стеснение. Она даже расхрабрилась взять мужа за рукав. — Князь, к чему церемонии? Я отдохнула, вы — нет, куда же вы пойдете — вниз на лавку? Уверена, вам доводилось ночевать во много худших условиях, но я не могу позволить вам уйти сейчас. — Всякое бывало, Танечка, но все же… — Все же я прошу вас остать… Договорить она не успела. Князь, наклонившись, припал к ее рту поцелуем. Губы были мягкими и теплыми, телу стало жарко и стыдно. Бессовестные цветы на стропилах пахли лугом и татьяниными мечтами, а от подушки несло сладостью позднего лета. — Ах, — выдохнула Татьяна, вспомнив название злосчастной станции, совершенно не располагающее к романтике. И тут же почувствовала, как мужское тело прижалось к ней, а руки обхватили под грудью сквозь одеяло. — Вы, душа моя, спасаете меня от много большего, чем холод, — раздалось на ушко. Щеки горели от смущения, дыхание прерывалось, душа негодовала: поцелуи князя, первые настоящие поцелуи в жизни Татьяны, на чердаке почтовой станции, на постели из мешков, оказались неожиданно волнительными, и она не могла бы скрыть от себя, что приятными. Он ласкал ее губы поочередно, сжимал крепкими ладонями тело так, что голова закружилась. Но стоило ей шевельнуться, как он тотчас выпустил ее и оперся на локти возле ее плеч, придавив край одеяла. — Что, Танечка?.. Так мне остаться? — Вы меня дразните, — пробормотала она, продолжая отчаянно жмурить глаза. В неверном свете лицо ее рдело пунцовым румянцем, припухшие губы жалобно кривились. — Не совсем, душа моя, — с внезапной серьезностью ответил он, сменив положение и вытягиваясь рядом с ней на боку. Плотные мешки с крупой, почти не заметившие веса Татьяны, ощутимо промялись под тяжестью мужского тела. Татьяна притихла, затаив дыхание. Князь бросил в изголовье часы, обхватил рукой подушку под ее головой, подгреб к себе, сдвинул пальцами в сторону шаль с ее горла и поцеловал — крепко и жарко — под самым ухом. Она совсем замерла, тревожно втягивая воздух и ожидая продолжения. Осторожно приоткрыла глаз. Потом другой. Дыхание лежащего рядом мужчины было глубоким и ровным. Он уснул! Уснул мгновенно, словно задули свечу! Татьяна пошевелилась, но князь, не просыпаясь, еще теснее прижал ее к себе. Накатило тепло, спокойствие и печаль, что все закончилось не начавшись. В углу шуршала мышь, сквозняк шевелил низки грибов и сухие цветы, колебал свечное пламя, качая черные и серые тени. Понемногу Татьяна и сама провалилась в дремоту, но в ее сне ее попеременно целовали то Онегин, то князь, и она просыпалась сердитая на себя и снова засыпала. Ей показалось, что прошла вечность, пока внизу с грохотом уронили что-то тяжелое, и почти сразу тихонько звякнул, отбивая часы, карманный генеральский хронометр. Князь проснулся мгновенно, дотянулся до своего брегета, открыл. Сел, растирая ладонью лицо, и неловко повел плечами, будто разминал затекший бок. — Пора вставать? — робко пискнула Татьяна, не зная, какого ответа ей хочется больше. — Пора, душа моя, — согласился князь. — И если они еще не починили оглоблю, я их самих запрягу! Татьяна совсем оробела, но он ласково погладил ее по плечу поверх одеяла. — Простите, Танечка. Здесь все-таки слишком холодно, а мы уже и так задержались… Краснея и глядя в стол, Татьяна пила внизу чай. Матрена не показывалась — давно ушла отдыхать. Смотритель Архип заверил, что лошадей вот-вот заложат, подал самовар и увел князя за перегородку — умыться и привести себя в порядок. Устинья, укладывая хозяйке растрепанную косу, то и дело зевала и крестила рот щеткой. Князь вернулся выбритый, помолодевший и свежий, будто и не было почти бессонной ночи. Стоя выпил чашку чая, подмигнул Татьяне и, не надевая перчаток, протянул руку Архипу. — Ну что, бывай, братец, спасибо этому дому. Смотритель остолбенел. — Это что ж, ваша светлость… Вы… Мне… Не смею… — Бог мой! — генерал рассмеялся. — Полверсты на себе тащить и ругать по матери, значит, смел, а тут не смеешь? — А что ж вам было отвечать, ваша светлость, — растерянно забормотал солдат, благоговейно стиснув обеими руками протянутую ладонь, — когда вы только и просили, что вас оставить и самому спасаться? — Тебе крест-то дали? Мне не до наградных списков тогда было, сам понимаешь, а потом никто и сказать не мог про давнее дело. — А как же, ваша светлость!.. — Ну, я рад, — ласково сказал ему князь. — Выходите, Танечка, я пока лошадей посмотрю. Завязывая под подбородком шелковые мантоньерки капора, Татьяна осторожно спросила смотрителя, о чем они говорили с князем. — А! Брали батарею, да чиненкой так приголубило, что живых сам-треть осталось, — охотно поведал ей Архип. — А санитары, чай, в атаку не ходят. Вошедший за вещами в избу денщик смерил его недобрым взглядом. — Ты еще про картечь, сталбыть, помяни, башка твоя деревянная. Нешто можно ее светлости такое рассказывать?.. На дворе в черном небе искрились морозные звезды, отдохнувшие тройки топтались по хрусткому снегу. Ямщик подал князю тлеющий трут — прикурить, сам, ругаясь от холода, заторопился натянуть толстенные рукавицы и полез на облучок. В недалеком Выдропужске надрывались первые петухи.