It does not need saying... anymore

Доктору хочется схватить эту куклу и вытрясти из нее всю душу, если бы душа у нее была, но он лишь печально-осуждающе качает усталой головой и тихо произносит, констатируя факт: «Ты не видишь меня». Куда ей увидеть, думает он, этой Кларе, которая способна воспринять лишь молодого кривляку-мальчика, который от скуки флиртует с ней, а она даже не замечает этой скуки. Где ей увидеть сейчас, когда древний Повелитель Времени сбросил свою вертлявую наружность, как раненая змея сбрасывает обожженную кожу, и открыл истинный лик, истинного себя. Уставшего от пустой жизни, от воспоминаний войны и недавних геноцидов, уставшего от собственной слащавой, веселой лжи и бесконечной, истинной скорби, открыл лицо мечтающего забыться сном вечной смерти, лишь бы не видеть пустой лживый мир вокруг, который он все равно продолжает защищать до последней капли обжигающей галлифрейской крови, потому что знает — этого, именно этого ждала бы от него Она. Он запустил свои длинные изящные пальцы в седую мягкость кудрей и выдохнул — Роуз… Больше нет смысла делать себе молодое лицо, ибо призрачно-жалящая надежда, что она снова сбежит ото всех и вернется к нему сквозь вселенные, умерла где-то на той дурацкой, затерянной планете, на Трензалоре. Роуз не вернется, и он вновь стал стариком — точнее, стал им еще и внешне теперь. А с ней он был таким молодым, юным… С ней он верил, что 900 лет и 19 не так уж сильно различаются, если у вас одно дыхание на двоих, и руки держатся так крепко, что ничем не порвать эту связь. Доктор поднял руку и внимательно рассмотрел свои новые пальцы. Кажется, они подойдут для игры на гитаре. Но зачем ему теперь гитара, если некому услышать песню его израненного сердца. А может… он все-таки сделал себе такие изящные, длинные пальцы не зря? Может, в глубине своих сердец он еще надеялся, что однажды найдет Ее и… Сможет держать за руку, сможет перебирать россыпи ее золотых локонов, сможет скользить кончиками пальцев по нежной, благоухающей весной и захлебывающимся восторгом, коже… Нет. Это только мечты. Галлифрея нигде нет, Мисси соврала, а ему теперь зачем-то нужно предстать перед Давросом. Доктор не боится Давроса, он знает, что тот уже мертв — а все из-за геноцида, который совершил вывернутый он, не-Доктор, много веков назад. Проклятый Даврос, выцарапать бы его единственный глаз, на сетчатке которого отразился образ Доктора и Роуз, стоящих рядом на Крусибле, после стольких лет боли, отчаяния и попыток найти путь друг к другу через толщу параллельных миров. Вечная ложь, вечный бег — как же невыносимо это, бежать не навстречу, а от нее, навсегда и бесконечно далеко от нее, за пределы галактик и вселенных, расходясь лучами и рассыпаясь спектрами. Однажды он, может быть, станет профессором и споет студентам песню о любви — единственной и яркой, падающей звездой, которую не ухватить пальцами, которая способна только обжечь сердце, и хоть тысяча, хоть две, хоть миллиард или пара — достаточно одного атома, одного нейтрона, чтобы стартовать реакцию, древнее всех древнейших. Когда-то, когда еще были живы таймлорды, путешествия между вселенными были возможны, припоминает Доктор — и бьет по консоли израненной рукой, не жалея ни себя, ни ТАРДИС. Когда-то. Путешествия. Были. Возможны. Мисси всегда знает, как ударить побольнее. И все же, пусть ноют застарелые шрамы, пусть вскрыты снова раны, и тонкие пальцы в крови — но нет, он не предаст ее. Он уже спас Галлифрей. Осталось лишь найти его, и все станет возможно. Держись, Роуз Тайлер, девочка моя. Держись там, в фальшивых стенах ложного мира. Ты же любишь меня, я верю — всегда верил — только в тебя, и я верю: ты дождешься. Ты выдержишь. А я буду потом просить прощения, сто раз, миллион раз, на коленях, и когда все до одной слезинки наши высохнут, мы станем счастливы — навсегда. Когда-то, когда еще были живы таймлорды, многое было возможно.