It does not need saying... anymore

«Ты сказал Злой Волк?» Злой Волк – два слова, сметающие все на своем пути; вселенская сила безграничной власти и неодолимого пламени любви; два слова, исполненные ненасытной веры и отчаянного, до разрывающего легкие крика, до хрипоты, до слепоты – отъединения. Как он мог – предать Ее, как он мог – не остаться с Ней, когда она сама пришла к нему, преодолев преграды из вселенных и не побоявшись рискнуть ничем, как мог он – не слышать Ее золотисто-клиночного зова раньше, не оборачиваться на крик беззвучных сухих губ, не замечать родного, до конца времени, до последнего вздоха вечности родного, лица, мелькающего на экранах бесчисленного числа мониторов, на безмерно пустом хороводе планет, которые он посещал без Нее, после Нее. Как он мог – бежать к Ней, стремиться к Ней, обнимать Ее, смотреть в Ее только лицо, закапываться всем лицом в небесно-медовый, странствующий, немного уже незнакомый, горчащий аромат золотистых волос, сжимать Ее теплую розоватую ладонь… А потом – бросить, уйти, закрыть двери ТАРДИС, запустить мотор, исчезнуть. Как он мог, как посмел оттолкнуть Ее любовь, свою любовь, их любовь, их извечное, от края до края звездосклона, росчерками по небу всех вселенных, стремление друг к другу. Стремление, которое, как ему порой кажется, началось когда он даже еще и не встретил ее впервые, той абсолютно, чистейше фатальной лондонской весной две тысячи пятого. Как он мог – отпустить все это, поверить в глупую приторную сказочку, что она будет счастлива с куском тщательно скопированной материи, носящей и обреченной навек носить в виде маски – какая чудовищная ирония! – его прежнее лицо. Ее предал, погрузив в беспросветную тюрьму долга, одиночества, притворства счастливой… А себя наказал – лишив прежнего золотистого света и превратившись в чудовище, творящее геноциды под ручку с угодливой женушкой. И самое ужасное: ведь он живет, еще не сгнил в этом болоте. Лишь с беззаботным видом рассекает космос на ТАРДИС, пошло шутит, не дрогнув убивает, надменно не говорит о прошлом и все глубже падает, погружаясь в липкую, зловонную, теплую, как неостывший труп, болотистую жижу. «Злой Волк! Злой Волк! Злой Волк… Моя Роуз… Как я мог? Что я натворил? Как мне отмыться от этой грязи, что принял на себя после регенерации, как перезапуститься, подобно перезапуску вселенной, что мне сделать с собой, чтобы снова вернуться на тот путь, который мог бы привести меня к тебе, или наоборот… Да если бы в этом был смысл? Ты не простишь меня. Только не после того, что я сделал с нами…» Она простит. Доктор слышит. Тихо-тихо, у левого уха. Доктор видит: улыбается, стоит рядом совсем, и глаза – огненные, горящие, но тут же и нет, теплые, зовущие, цвета гречишного меда; глаза, в которых он готов утонуть прямо сейчас, и – вот он уже не здесь, не среди равнодушной пустоты и наигранной яркости, а там, где дым и боль, где Роуз – Злой Волк – девочка моя маленькая, хорошая, всесильная, что же ты сделала, но не бойся, я спасу тебя, я… Момент улыбается, понимает все – и создает отдельный временной пузырь: никто не заметит, никому не дано прикоснуться к хрупкому, колкому, светлому – к тому, что единственное и нужно сейчас Доктору. Не Клара, не Ривер – ах, Ривер, Ривер, так бесконечно и бессмысленно влюбленная в идола-бога своего, так бесцельно приносившая к стопам его жертвы, обильно политые кровью – ведь только кровь он принимал тогда, потому что не было ничего, потому что жизни не было и не должно было быть, потому что пустота – не Пустота, а пустота – поглотила его тогда же, в ТАРДИС, в последнюю секунду первого января две тысячи пятого. Момент смотрит – грустно, и в глубине зрачков ее Доктор видит себя: слабую тень, отражение, подобие того, кем он должен и мог бы быть, но не стал, потому что сплетенные однажды пути разошлись, и он перестал быть целым, и где-то в точке шаткого баланса качнулся, свернул не туда, и… …И он видит: все, всех и каждого; Эми Понд, исковерканную, измученную, сломанную и сломленную одним лишь его появлением и его желанием иметь кого-то рядом, использовать кого-то, чтобы заменить тепло настоящей жизни, но какую жизнь может породить девочка, которая никогда не жила и не любила? Видит и Ривер: теплые пальцы в его руке, «идем, милый, время можно переписать» – ах, Ривер, да если бы можно было только хоть что-то переписать, переписал бы давно, и не это… Но так приятно было падать в украшенную фальшивыми звездами пропасть, где ни звездного ветра нет, ни солнечного, и только проносятся кровавые отблески чьих-то судеб, которых коснулся он случайно, пока бежал по своей беспечной дороге пустых приключений. Момент смотрит, и он кривится: больно, слишком больно, за все – за падение собственное больно, и за тех, кого унесло ураганом его бесполезной жизни, спрятанной за циничной улыбкой и деланным весельем. Смотрит, и он – вдруг, случайно, краем глаза, не желая даже верить в несбыточное – понимает: прощает, как всегда прощала и как будет прощать, созданная для него самим Временем. Он задыхается в порывах бушующего в глазах Ее пламени – ревущего, безумного, отпущенного на волю, сдирающего не плоть с костей, а всю фальшь и боль его смывающего, и вот он стоит, с закрытыми глазами, новый, настоящий, чистый; имена стерлись в пыль и стекают с кончиков пальцев под ноги истинной жертвой, и знает: стоит лишь открыть глаза, как он увидит Ее. Медовые глаза, мягкая, теплая кожа, золотистые волосы – прощает, она все прощает, и Доктор вдруг понимает, что не сможет. Не сможет и не смог никогда уничтожить Галлифрей, потому что была – всегда, бесконечно-вечно была – Она, снова и снова указывающая ему путь, единственная яркая звезда, и она привела его за руку, и держала до тех пор, пока он не решился. – Господа! У меня было четыре сотни лет, чтобы подумать. И я… передумал! Глупая фраза, но вполне в его нынешнем духе. Однако это неважно. Не важен даже Галлифрей, который они сейчас спасают, активно суетясь и выходя на связь с прошлым, с другими его лицами. И они вполне успешно это делают, пряча планету ото всей вселенной. Притворяясь ликующим именно по этому поводу, а не по какому другому, он переглядывается с прошлым собой – да, они оба понимают. Он оба хотят одного и того же. И будут хотеть. Всегда. Галлифрей спасен, спасены повелители времени – груз этого неоднозначного и довольно опасного решения оседает на нем, но главное другое – теперь, получив прощение Роуз, он сможет вернуться к ней, сможет спасти ее от заточения, в которое сам погрузил жизнь назад. Не просто сможет вернуться, потому что очистился от грязи своей бездумной жизни, а сумеет по-настоящему ворваться в невозможность, всколыхнуть пески проклятого пляжа, взбудоражить чужие созвездия, никогда не знавшие его имени… Сумеет вновь дотянуться до теплой, розовой кожи нежных запястий, до желто-песочных волос по плечам, до единственно верной жизни в темно-медовых озерах глаз. И Доктор счастлив. Сегодня – так счастлив этим предчувствием предопределенного, что даже позволяет Кларе поцеловать себя. Сегодня он мог бы целовать кого угодно, хоть самого дьявола, будь тот реален. Сегодня – первый день. Начало дороги, по которой он вернется за Роуз и заберет ее домой. Forever.