Незаглушаемое

      Наследница, как ты смеешь жалеть?!       Первая мысль колкая, злая… Шершаво пляшет на кончике языка, обличает и распинает чужое сердце до окровавленных лоскутов…       — Такими успехами Вам не нанести поражение дому Монтекки.       Льдисто до скрипа зубовного.       С рвано проступающим поверху колючими лилейными узорами презреньем.       Пренебрежительно повернувшись спиной к задыхающейся в рыданиях бледной девчонке с мелкими, острыми, как у птички, чертами подвижного лица.       Возвышаясь перед ней родным едва ли не каждому, обугленным силуэтом из спутаннейших ночных кошмаров, ожившей тенью, неумолимо вставшей поперек дороги, не позволяющей удрать от пронзительного хриплого старческого крика, закутаться в привычную поверхностную, наспех заштопанную иллюзию светлого благополучия и отрекаться, отрекаться, отрекаться лихорадочным бессвязным шепотом от неизгладимого, пережитого.       Не вспоминать густо-багряное пятно, так преспокойно расползавшееся по полу церквушки, отшлифованному ногами миллиардов верящих, точно оно всего лишь невинно стремилось, слившись с беспомощно плоским силуэтом скамьи, напитавшись его нейтральной чернотой, взобраться на лавку и послушать проповедь.       Фантомную проповедь мертвеца?..       Слёзы, слёзы, слёзы… Всё её лицо — перекошенная, застывшая маска под зыбкой вуалью серебристой сырости…       Истончившиеся в изломанную, шипастую линию губы юной Капулетти дрожат, и Тибальт, внутренне кривясь, уже ждет, что с минуты на минуту, как только белоручка соберется с силами, они исторгнут столь же режущий визгливый вопль, истерическое дребезжащее обвинение, витиеватую, любовно составленную жалобу, что угодно!       Но только не смиренное, бесконечно виноватое признание.       — Я не могу… убивать… Не могу их убить!       Он и сам не замечает, как перестает хмуриться — просто внезапно исчезают, казалось, навечно обосновавшиеся под кожей, натянутые до тревожного скрипа-рези металлические нити, по щекам и лбу растекается что-то мягкое, ненавязчиво пощипывающее уголки грозно поджатых губ, и, к его собственному удивлению, становится ощутимо легче. Всего лишь не столь непрощающе, яростно, едко и осуждающе? Настолько безгневно, что прежнее умозаключение покорно раскалывается, и невнятно саднящие обломки сливаются в нечто диаметрально другое. Усталое, недоумевающее.       Выжившая, неужели ты еще не усвоила правила игры?       Она плачет совсем как ребенок. С бесконечной неутолимой болью, без следа обиды и негодования, без стиснутых челюстей, в воображении перетирающих хребет ненавистному гонителю, не стараясь утаить и сберечь свое горе нетронутым оценивающими взглядами, будто уродливый созревший гнойник. Захлебывается, тоненько воет, но не отвергает жгучую муку, корчась и угасая сама, но не пытаясь спастись, открестившись чужими грехами. Принимая свои страдания как данность.       Выточенным из непреклонного гранита воинам-теням с глазами цвета окоченевшего изумруда, по колено утопающим в пепле чужих, без лишних сомнений перерезанных жизней, совершенно не подобает спускаться с невидимой, так ощутимо возвышающей над иными ступеньки бессердечного божественного хладнокровия, впервые за очень долгое время открыто выходить под предательский, обыкновенно выдающий с потрохами и оттого глубоко омерзительный лунный свет, скованным, неловким движением смертоносно точных рук нащупывать худенькую, словно у вечно голодного беспризорника, спину с царапающим гребнем позвоночника, привлекать к себе неожиданно легко поддавшуюся дурочку, полу испуганно поражаться забытому ощущению щекочущего тепла женских волос под пальцами и ошарашенно вдыхать будоражащий медово-персиковый запах — аромат цветка на пике скоротечной прелести… Но Тибальт уже оступился. И теперь в состоянии только в исступленном отчаянии человека, проклинающего судьбу, расстелившую на его пути ситуацию, в которой он ужасающе бессилен, от нежностей и сантиментов крайне далекого и, пожалуй, самую капельку черствого, ревниво заслонять раскрытой, трясущейся ладонью от любопытного лика вездесущей Селены мандариновые пряди, безостановочно, беззвучно, безнадежно повторяя…       Маленькая, почему же ты не понимаешь?!       Человек, овладевший искусством умертвлять, трепетно вслушивается в суматошное сердцебиение большеглазого создания, талантливо игравшего в войну, но так и не разглядевшего ее омерзительную суть, кусает бескровные губы и страстно обещает шелковому игрению касающейся его подбородка, девичьей макушки, путаясь в непривычных, садняще ласковых словах и скомканно выбирая из сотен мечущихся в горле кандидатов наиболее сочетающиеся:       «Волчонок! Кровью человеческой клянусь, я тебя всему научу! Я вложу меч в эти не желающие нести гибель пальцы, буду держать тебя за запястья в схватке, стану направлять твои руки, сделаюсь твоей волей и решимостью! Я не успокоюсь, пока ты не перешагнешь этот порог обезумевшей совести и не встанешь рядом со мной! Не остановлюсь прежде, чем беспощадная схватка не покажется тебе заурядной повседневностью, хуже полуденного чаепития! Я напитаю тебя безразличной отвагой, и во снах ты будешь рубить направо и налево безликих врагов, а по вечерам бросаться с ножом на трепещущие, обманчивые силуэты! Ты узнаешь, как быть готовой, не колеблясь, прикончить!».       Он рассеянно проскальзывает затуманенным взглядом по блестящим концентрированно лисьим волосам и, зацепившись возбужденно расширившимся зрачком за остервенело неподобающий серым хищникам цвет, обессиленно жмурится, загоняя белесое светило за тучи кривой, искалеченной усмешкой.       Челюсти сводит еще один похороненный раньше срока, грандиозный и пылкий, нелепо искренний монолог.       Тибальт невозмутимый и незадеваемый в очередной раз отстраненно, на грани с равнодушием прославляет свою привычку держать неизлечимые откровения на коротком поводке и слегка ослабляет хватку, в роковой, безнадежно упущенный момент ставшую чересчур фамильярной.