***
Адам засыпал в таком положении много ночей подряд, и книга в кожаном переплёте лежала на его коленях, как и раньше, так что Белль приходилось заставлять себя прогонять из мыслей наваждение и образ Чудовища, когда он был намного выше и больше, сидел в этом же самом кресле. Вмятины от его некогда мощных плечей теперь не подходили его фигуре, на подлокотниках всё ещё были заметны следы его когтей. «Но его глаза остались такими же», — убеждала она себя. Хотя это было не совсем так, но этого было достаточно, и Белль понимала эту истину с тех самых пор, пока была его пленницей, а он показал ей библиотеку, или пока пыталась принять их взаимную привязанность и всё, что мог дать ей этот новый мир. Она стремилась к приключениям и получила то, чего хотела… но неожиданно не смогла этим насладиться. Она не могла представить, на какой риск решилась бы раньше. Белль поднялась и подошла к нему, чтобы забрать книгу и поставить на место, на полке. Да, она видела, как старался он привыкнуть заново к человеческому облику, хотя что-то оставалось в нём и от Чудовища, он понимал это. Обнимая её, он старался быть осторожным, и, когда открыл свои прекрасные голубые глаза, слегка заворчал, но это прозвучало нежно. Нечто среднее между шёпотом и рычанием. Белль коснулась его мягких волос, которые он категорически отказывался подстригать. Ей так нравился их цвет. Как тёмное золото, блестящее от пламени, и другие цвета, возможно, умбра, каштан, множество оттенков, что хранились в палитре красок её отца. Она закрыла глаза, когда его губы коснулись её шеи, и когда он прошептал mon trésor, книга упала с его колен на пол, и Адам окончательно проснулся.***
Адам решил сделать собственную лабораторию именно в Северном Крыле, куда, по его словам, свет попадал так удачно. Белль знала, что этот фактор был важен для художников, но и представить не могла, какую разницу это создаёт для учёного. Она не высказала свою мысль вслух, так как боялась задеть его интерес, смутно осознавая разницу между статусом супруги и просто товарища, друга. Учитывая, конечно, тот факт, что он никогда не шутил о её страстном восторге, когда она впервые посетила его библиотеку. Да, поддразнивать Чудовище было забавно и даже естественно, но с Адамом было не всё так просто. Его лицо было таким выразительным, а порой угадать что-то по его выражению оказывалось гораздо труднее. Теперь она могла коснуться его руки, не боясь, что он заденет её когтями, и это было легко; или взъерошить его волосы, не думая больше о жутких рогах зверя, скрученных и напоминавших ей о клубящемся паре их горячей чашки с чаем. Но в обретённой лёгкости таились другие сложности. Она, конечно, не была уверенна в том, что однажды он скажет ей «нет, Белль, не сейчас», боясь обидеть её, но бывало, когда её ласка казалась сравнимой не с нежным касанием бабочки, а лишь жужжанием, что отвлекает или смущает. Она стояла на пороге комнаты, наблюдая за ним, и всё это время вела себя тихо-тихо, как мышка, чтобы не потревожить его. Движения принца были гибкими, проворными, когда он двигался в отражении сосудов и склянок, одетый в льняную рубашку, тёмные брюки и длинный фартук. Сюртук висел на крючке, в углу. Адам разжигал голубое пламя, рассыпал порошки и дополнял разноцветные жидкости, напоминавшие густой сироп в одной из кладовых замка. Ох, ему нравилась эта работа: наблюдение, измерения и кропотливые записи. В шкуре зверя он позабыл об элегантности и точности; он скучал по своим человеческим рукам. Белль не могла сказать того же, ибо для неё его живого ума и этих невероятных голубых глаз было достаточно, однако, если она любила его (а она любила, Бог видит, как сильно!), она должна была понять, каково было ему в его заточении, и как это отличалось от её собственной несвободы. Постепенно она стала задавать вопросы, вроде: — Не пытаешь ли ты изобрести Философский камень? И он смеялся, и его поразительный смех заставлял Белль улыбаться. И ночью, когда она вдруг попросила его самого помочь ей со шнуровкой платья, она взяла его за руки и заставила коснуться её обнажённой кожи, когда он покончил, наконец, с раздеванием.***
Плюметт не было её настоящим именем. Белль не догадывалась, знал ли кто ещё об этом. Она перечисляла множество имён, дабы увидеть на лице женщины хотя бы тень осознания. Белль предположила, что, возможно, имя её было похоже на имя матери — Изабо — хотя отец никогда не называл её так, а значит, оно никогда ей не принадлежало. Белль была мягкой и любопытной в своих расспросах, пока горничная сама не напомнила: — Я вовсе не книга, которую так просто прочесть, Ваше Высочество. И я не всегда была прислугой, как и вы принцессой. Если вы хотите знать меня получше, просто узнавайте. Моё имя никому не принадлежит.***
Она не могла перестать думать о маленькой Мари-Лор, которую учила читать, пока её диковинное изобретение стирало бельё. Не могла не думать о падре Роберу, его маленькой библиотеке, где каждая книга, каждая страница помнили её пальцы. Она также не смогла не заметить, что Адам отказывался читать с нею книги о животных, даже когда она попыталась убедить его, что пьеса «Вольпоне» вовсе не о лисице, и что Чосер писал совсем не о ручных собачках Настоятельницы в «Кентерберийских рассказах». Белль села за широкий стол, что никогда не оживал, и написала короткое послание: «Дорогой монсеньор ЛеБран, С огромной радостью мне хотелось бы сделать Вам одно предложение, и с ещё большей радостью мне будет приятно, если Вы его примите! В замке имеются множество книг, старинных, даже непрочитанных до сих пор, что навевает мне о грустных мыслях. Не хотелось бы Вам приехать сюда и забрать эти книги в наш городок, чтобы кто-нибудь, кто-то не с именем Белль, мог бы прочесть их, избавить от бесполезной новизны и насладиться ими? Я в ожидании Вашего ответа, предложения, исправлений, и пребываю оттого в нетерпении…»***
Постель, что они с Адамом делили вдвоём была много шире той, что находилась в гостевых покоях, куда однажды её привёл месье Люмьер. Но всё равно, и не иначе, каждую ночь она и принц находили друг друга в самом её центре. Было лето, и балдахин над постелью был опущен: тонкая вуаль с вышивкой белых цветов по краям — подснежники и лилии, розы и маргаритки, и камелии, с тысячами крошечных лепестков в тысячах крошечных стежках. Белль представляла, как зимой вернуть на окна тяжёлые портьеры, и ей очень хотелось, чтобы они были зелёного цвета, как лес до выпавшего снега. Иногда она думала об этом — просто спокойная бытовая идея — пока засыпала на плече принца. Шрамы после боя с волками не исчезли, из-за этого Белль продолжала размышлять о том волшебстве, что Агата наложила на Адама. Ей нравилось касаться его кожи теперь и порой воскрешать в памяти полузабытые ощущения прикосновения к шерсти зверя. Это было прорехой в их замужестве, когда они знали, о чём не следует говорить вслух. Он всегда только ненавидел свою недавнюю звериную сущность, а она… нет? Она лишь пошутила о том, что ему стоит снова отрастить бороду, но по тому, как потемнели в тот момент его глаза, из ярко голубых став почти серыми, поняла, что не стоит так делать больше. Но сложно было сдерживать вздохи восторга, когда он касался её кожи щетиной на лице, если целовал её шею, грудь и опускался всё ниже; знала, что ему нравилось, когда она обнимала его обнажённую спину и гладила её тёплыми руками; сложно было не позвать его по имени… Adam, Adam carissimus… не закричать и не прикусить слегка его губы. Раньше он стонал во сне, снились кошмары, но теперь не так часто. А она знала, по утру он не вспомнил бы, как звал её по имени. Звал так, словно её имя было единственным словом на свете и самым значимым из всех. И его неясные мольбы к ней «вернись… вернись, о, неужели ты не вернёшься?» не прекращались, пока Белль не решалась приласкать его, касаясь щеки и шепча слова утешения. Её ночная рубашка впитала его слёзы, потому что он прижимался к ней. «Однажды, — думала она, — он расскажет мне всё, когда проснётся. Расскажет, каким холодным был камень под его лапами, и как он сожалел о том, что отдал волшебное зеркало». Ибо мне оно нужнее, если ты никогда не вернёшься! Однажды, но не сейчас. Даже слуги понимали, когда не стоит беспокоить их, и не приносили чай до девяти часов.***
С papá она не часто играла в шахматы, это не захватывало так сильно, но Адам оказался достойным противником. Они играли на равных, и он не вглядывался в фигурки, (как это было с отцом) казалось, часами, не пытался выстраивать стратегии или подолгу вспоминать их. Каким дерзким и смелым игроком был её муж! Они находились в комнате, наполненной огоньками свечей, их сияние отражалось в изысканных украшениях из сердолика и нефрита. Не так уж сложно было предугадать его любимые стратегии, на его красивом лице теперь были заметны все эмоции. Будучи Чудовищем, он попросту подавлял невозмутимость, к примеру, когда играл против каминных часов. Белль вдруг поняла, что предпочла бы самые сложные схемы в начале игры, даже желала проиграть, только бы это придало очередной партии с ним исключительность и непредсказуемость. Она скрыла улыбку, когда Адам в очередной раз забрал её королеву, выбил с доски короля в его крошечной позолоченной короне, а затем признал её поражение нежным поцелуем руки.