нечестно

Маринетт знает: любовь не бывает честной. Редкое оружие со взаимностью и омелой по усопшим на ряду с душащими поцелуями в парке ее никогда не ждут. Ей четырнадцать, она почти не ребенок, но еще и не взрослая. Потому что ненавидит слово «подросток» — как апрельский дождь. Не слишком поздно и много. Маринетт четырнадцать — это уже пятнадцатый год, и она начинает смотреть. Видеть людей, склонившись в кафе над кружкой пуэра. Кофе ее никогда не бодрит, и ворох одуванчиков начинает вянуть в озябших глазницах. Сияюще пустотно и преслувато смотрит на все это. Маринетт все еще открыта и так банально-небанально доверчива. Люди — они повсюду. Высокие и низкие. Богатые и не очень — эксцентрично и так разряжает мозг. На время забыть о себе, пусть даже на долю секунды — есть отдых. И ободранные связки не срываются в дикий крик. — Что с твоим лицом, милая? — Пожар. Хочет добавить «только и всего», однако сотня роз в глазах дотошной женщины и голокостные руки выглядят слишком озабоченно, Маринетт уверена в этом. Уверена в чем-то плохом. Женщина больше не задает вопросов и Маринетт уходит, оставив кружку пуэра нетронутой. Вязнет в серости и грязи апрельской Франции. Что с твоим лицом, Маринетт? Дом казался режущим и сжигающим. Она привязывает все плохое к определенным вещам — глупо, верно. Но ничего не может с собой сделать. Так должно быть проще? Как скидывать всю везучесть на судьбу. Нещадные фаталисты. Домдомдомдом. Воротит. На самом деле он сможет найти ее везде. Где бы девушка не уснула. Поэтому кофе никогда не наполнит одуванчики светом. Лишенные смысла и темные пятна без проседи. А ведь когда-то были голубыми и яркими. Любовь определенно не бывает честной. Не с ней. Не как у людей. Их миллионы. С долей романтики и милых фраз. У нее со шрамами и криками. Любовь ли? Маринетт твердо и полностью пятнадцать и она не верит в это. Впервые он появился еще год назад, плюс минус несколько месяцев, человечных эмоций, наряду с солнечными зайчиками в ее глазах. Солнечные зайчики наполнились тучами, а человечность — ничто. Всегда им была, оказывается. Темная радужка, наполненная кровью и похотью. И голос звучал слишком близко. Уже не боится. Не дергается и не пытается сбежать. Первое время Маринетт думает, что он — демон воплоти. Ибо такие яркие глаза в комплекте с чернотой в душе — оксюморон. Так не бывает. Смирно лежит в кровати, чувствуя на себе его змеиный взгляд. Пытается понять вихрь беспорядка и безумия в его голове. Такой же, как и его волосы. Пытается, и не может. Как и сдержать слезы во время его отсутствия. Преслувато, опять же, не может выдержать без этого. — Сколько мне еще осталось? Демон, определенно он — Кот Нуар. Просил называть его именно так. Она спрашивает, потому что постепенно превращается в мешок крови. В далеко не вечный мешок крови, со временем нещадно опустевший и усопший. Забытый всеми. Нуар никогда не отвечал. Исключение: — Пока мне не надоест и я не захочу выпить тебя залпом. Так спокойно, словно он перечитывал стихи Шарлотты Бронте. Романтика, соответственно, опять она. Постоянно думать о ней — ненормально. У Нуара бесконечная язвительность на кончике языка и такой же пустотный взгляд только ярких глаз. Изумрудных. На чертово удивление — светлых. — Зачем тянуть? Разве залпом не вкуснее? Понимает, что нарывается, но диссонанс: ее больше не волнует смерть. Билет в один конец? Пожалуйста. Все уже кончено. У кота змеи в радужке глаз и ярко выраженные ключицы. У кота латексный костюм и острые когти. У кота маска и высокие границы вокруг себя. У кота мания на запах волос Маринетт и жесткие движения. А у Маринетт детская, такая безумная влюбленность в кота. И это нечестно.

***

Солнца уже давно не существовало. По крайней мере, в мире Маринетт, у которой учащенно бьется сердце и режет ножницами грудину. Извечный вопрос, извечный ответ. Ему не надоедает. Маринетт шестнадцать, и мудрость ей не к лицу. Второй год — она везунчик, что так долго протянула без лейкемии и прочей гадости. Нуар появляется все чаще. Маринетт привыкает к статичной манере возникать из неоткуда. И к тому, что ее мечтам будет не суждено сбыться. Ее мечты: засыпать в обнимку под стихи любимой поэтессы и кажется, тогда и будет счастье. Так странно ненавидеть это, и любить одновременно. — Сколько девушек ты убил до меня? Укоризненный вопрос, сгнившее тряпье поверх худых рук, почти черные глаз — в них пусто. В последнее время Маринетт стала смелее, с чем связано? Решаться на такие вопросы в сторону Нуара — вселенская наглость. — Тебя скоро перестанет это волновать. Монотонно. Как и всегда. Хватает за ободранные волосы. Боль, такая мнимая и сквозимая рваным безразличием. Привыкла. Давно. — Я не боюсь тебя. Он — демон, питающийся страхом и другими отрицательными эмоциями, которыми Маринетт уже не владеет. По крайней мере, по отношению к нему. Такая жалкая. — Ты не боишься меня только потому, что я не пытался напугать тебя, Маринетт. Эти шрамы ничто по сравнению с тем, что тебя ждет, если ты еще раз откроешь свой рот. Вот он — страх. Всего на долю секунды вздрогнувшихся плеч и приоткрытых губ, но это хватило. Хватило, чтобы вдоволь насытиться. Галимая язва и так мало воздуха. — Мне плевать. — Не забывай про то, что я слышу твои мысли. Они слишком громкие. — Ну так сделай то, что обещаешь мне уже битый год. Почему не убьешь меня?! Вряд ли игра длительностью в два года так забавляет тебя. Зажмуриться и мысленно абстрагироваться — не выход. Но он слишком поздно осознает это. Не сможет. Маринетт не умрет ни через год, ни через два и даже ни через двадцать. Как и не избавится от него.