***
В музыкальной школе Юнги не понимали и не любили ровесники. Маленький Юнги не стремился сбегать с уроков сольфеджио, ни разу не пропускал занятия и вообще практически не разговаривал, если, конечно, разговоры не касались уроков. Его не любили так же, как и уважали. Не признать талант самого мелкого по росту паренька было невозможно. Когда как ученики на любой вопрос преподавателя тушевались и не могли ответить, Юнги без сомнений поднимал руку и чуть ли не подпрыгивал на стуле, моля о том, чтобы его спросили. А когда ему давали слово, то все успокаивались — если Юнги говорит о музыке, то его не остановить. Никто не мог так увлечённо говорить о ладах, гаммах и нотной грамоте. Юнги же чуть ли не умирал от восторга, даже когда говорил об обычных тональностях. Его не понимали, не признавали, но и открыто выразить свою неприязнь не могли, ведь ненавидеть его, в сущности, было не за что. Юнги считали гением. Повелителем тональностей и ладов. Богом аккордов и арпеджио. Однако, выпустившись из музыкальной школы, Юнги так и не смог найти нормальную работу, преимущественно из-за своего характера. Снаружи он казался ленивым, сонным и с полным отсутствием какой-либо мотивации. Поэтому парень не смог устроиться даже учителем всё в той же старой доброй музыкальной школе. Вернее, не не смог, а не захотел. Все профессии, которые так или иначе были связаны с обществом, но стремительно избегал. Он привык к непониманию. Он предпочёл одиночество. Юнги не жалел, его всё вполне устраивало. Он с поддержкой родителей снял себе квартиру и живёт в ней один, пишет музыку и раздаёт её людям, иногда даже бесплатно. Он ценит свой талант, но до конца его не признаёт.***
Сначала мелодия тихая, еле слышная, будто шуршание листвы по асфальту осенью. Потом мелодия продолжает литься на меццо пиано. Пальцы Юнги будто перебирают клавиши, оживляют их, заставляют говорить, рассказывать. Рассказ тихий, о чем-то невыносимо грустном, романтичном. Затем небольшое крещендо, перерастающее в меццо форте. В такой мелодии нельзя громко. Это словно баллада о чём-то светлом, печальном, но добром. Все ноты пляшут в голове Юнги, ему никуда не нужно подсматривать, чтобы вспомнить то, что записано в нотной тетради — своё произведение он из миллионы других узнает, как мать своё дитя. Пальцы сами встают на нужное место, точно знают, куда им надо, и Юнги позволяет себе прикрыть глаза и вдохнуть. Ветер, дующий из раскрытого окна, перебирает тёмные пряди волос молодого композитора, словно кто-то неведомый гладит его по голове. В воздухе, помимо чистого воздуха, летает запах чего-то вкусного, свежего, чего хочется просто до колик в желудке ощутить на языке, словно божественную амброзию. Пальцы сами начинают играть чуть увереннее, чуть громче, но звук остаётся чистым, ничего не гремит, как обычно бывает у неопытных новичков. Юнги по поводу грохота волноваться даже не надо — он уже давно не тот мальчишка, некогда ставящий под ноги несколько дощечек, чтобы при игре на пианино ноги не висели и спина была идеально прямой. Мелодия заканчивается, оставляя после себя ощущение недосказанности, словно историю грубо прервали на самом интересном моменте. Волшебство разом пропадает, и Юнги порывисто убирает пальцы с нажатых клавиш. Парень хмурится, чувствуя поступающий гнев в недрах души. Ему совершенно не нравится эта недосказанность. Для него даже одно лишь чувство незаконченности в душе порождает нервозность, а в самых плохих случаях гнев. Не то чтобы Юнги до смешного перфекционист, просто иногда его замыкает, и тогда любой беспорядок становиться мучительней неумехи-скрипача, который смеха ради проводит по струнам скрипки смычком, вызывая лишь противный звук. Такое случается, но достаточно редко и порой безосновательно — час назад он был в довольно сносном расположении духа, а сейчас он готовый броситься на всех волк. Юнги можно, он — творческая личность. Таким, как он, истерики прощаются. Юнги вздыхает и, закрывая крышку инструмента, отходит опять к окну, садиться всё на тот же стул и снова закуривает. Глаза у парня стеклянные, кто увидит — перепугается. Однако пугаться нечего: Юнги думает. Не всегда у молодого композитора всё получалось как надо, без сучка, без задоринки. Бывали и такое, что ему приходилось днями и ночами сидеть за пианино с нотами на пюпитре и карандашом в зубах. Соседи уже не жаловались — привыкли к звукам, иногда далеко не приятным. Юнги в такие дни дико злился на самого себя, писал ноты, потом психовал, вырывал чуть ли не с корнем лист из тетради, и заново. И сидел так, пока не вырубался или же пока не заканчивал работу. Сегодня было точно так же — время давно за полночь перевалило, а с самого последнего этажа через почти всегда раскрытое окно слышалась музыка. Юнги упорно подбирал ноты, записывал отдельно на листочке аккорды, совмещал ноты в левой руке с нотами в правой. Звук ложился ровно, но не идеально, не так, как могло бы. И Мин снова подбирал, совмещал, записывал… Когда уже солнце только начало вставать, Юнги почувствовал необыкновенную слабость в теле. Руки не слушались, и карандаш выпал из ослабших пальцев. Юнги наклонился за ним и словно окунулся в чёрную воду. Без света. Без малейшего шанса на выживание.***
Юнги ровным счётом ничего не чувствует, когда открывает глаза и застаёт себя лежащим на полу. Он совершенно не помнит, как оказался на нём. Возможно, во всём виновата эта тьма. В конце концов, Юнги впервые падает в обморок. Ощущения не неприятные. Даже как-то вылазить из такого обморока не хотелось. Всё время Юнги чувствовал себя словно укутанным во что-то очень тёплое, хотя он ясно ощущал, что полностью находится под водой. Барахтаться и выплыть наружу совершенно не хотелось, скорее наоборот — Юнги возжелал поскорее оказаться на дне, поэтому он расслабился, сдался и позволил нести воде своё тело в выбранном водой направлении. Было такое чувство, будто он парил в космосе, где-то очень далеко, куда ни один лучик света не прилетал. Ощущения ни с чем не сравнимые, такие непонятные, но довольно приятные. Юнги не любит кофе, но сегодня пьёт его ради приличия и чтобы немного взбодриться. Горькую на вкус жидкость парень подслащивает четырьмя ложками сахара — странно, но Мин ненавидит горечь. Сигареты — исключение: без них не живётся, слишком привык уже. Помимо кофе и сардин в банке, купленной неизвестно когда, в холодильнике ничего нет, и Мин тяжело вздыхает: опять в магазин придётся выходить. Вылазки в город парень не очень любил, но приходилось: то песню новую заказчику отнести, то за продуктами сходить, в совсем уже редкие случаи — встретиться со своим другом Намджуном в ближайшем баре. Они как-бы и не особо друзья — партнёры скорее. Но Юнги уверен, что если он общается с кем-то хотя бы раз в неделю на протяжении уже почти двух лет, то этот кто-то автоматически признаётся другом. Такие вот стандарты у Мина — к другим их применять, правда, не выходит — круг его общения настолько узок, что он ограничивается на одной лишь точке под названием «Ким Намджун». Перед выходом из дома Юнги прощально смотрит на пианино, протягивает: «Я скоро вернусь», — и, почему-то не слыша ответа, который обычно всегда был, парень выходит за дверь. На улице вполне сносно, так как народу мало из-за пасмурной погоды. Юнги, в общем-то, не любит такую погоду, но маленький коэффициент людей, с которыми ему сегодня придётся столкнуться, радует парня и заставляет забыть о таком неважном аспекте, как погода. Поход в магазин и обратно занимает у парня положенные пятнадцать минут. Юнги чуть ли не на всех парах мчится домой и пытается как можно скорее забыть ту девушку, которая стояла рядом с ним в очереди и тупо пялилась ему в затылок. Юнги, лишь почувствовав на себе этот взгляд, еле сдержался, чтобы не вылететь из магазина пулею. Но как-то обошлось: Юнги, конечно, в душе нервничая, всё же остался на месте, а девица вскоре и вовсе ушла. Парень залетает в квартиру, ногой закрывает дверь, буквально закидывает пакеты с пищей на кухню и несётся к пианино. Парень садиться за инструмент и, подняв крышку, начинает играть. Первое, что замечает Юнги, так это то, что пальцы странно себя ведут. Они словно одеревенели, словно их кто-то клеем намазал: пальцы отказывались подчинятся. Первый аккорд вышел слишком уж неуверенным и (О Боже!) незвучным. Юнги с непониманием пялиться на свои руки, трясёт головой и снова прикасается к клавишам, намереваясь сыграть вчерашнюю мелодию. На первом же аккорде он вместо «ля» берёт «си», из-за чего получается неверный по звучанию аккорд и рушащий всю гармонию звук. Юнги плохо помнит, что было дальше. Пальцы улетали куда-то не туда, куда надо было, ноты будто в одно мгновение стёрлись в памяти молодого композитора, а мелодия, которая ещё вчера напоминала Юнги музыку всей его души, звучала до ужаса фальшиво и неправильно. Пусто. До неприличия пусто. Юнги, теряясь, встаёт со стула и с грохотом, безо всякой привычной нежности, закрывает крышку инструмента. Руки дрожат и вмиг потеют. Юнги брезгливо вытирает их об толстовку. Парень хватает нотную тетрадь с котёнком и рывком раскрывает её, чуть не выдрав обложку. Вроде все ноты здесь, он их читает, понимает, но не чувствует. Он словно забыл, какого ощущать музыку. За какую-то ночь позабыл. Юнги, совсем обезумев, отбрасывает в дальний угол нотную тетрадь и падает пред пианино на колени. Дрожащими пальцами он касается холодного чёрного дерева и еле слышно шепчет: — Ты слышишь же меня, верно? Ты просто не можешь меня не услышать. А в ответ — пугающая, беззвучная тишина. — Прошу, дайте же ему помочь! Как можно его просто так оставить?! Мужчина кривит губы и преспокойно отвечает: — Он закончил. Ему не нужны больше способности. — Да как вы не понимаете?! Он же сломается без них! Он не переживёт! Мужчина закатывает глаза и отвечает, стараясь не выдать свою злость: — Юра, я понимаю, ты его муза и всё такое. И ты поработала на славу, просто великолепно! Только твоя мать могла сделать музыканта лучше, чем этот Юнги. Ты заслуживаешь отдыха, так почему же ты хочешь продолжать опекать его? Девушка лишь ухмыляется и говорит: — Я чувствую, что это — далеко не предел его возможностей. Прошу, дайте ему помочь, и вы ещё удивитесь тому, что он сможет! Я более чем уверена, что эта мелодия — не самая гениальная, что будет лучше. Прошу, дайте мне его направить. Мужчина лишь вздыхает и, махнув рукой на девушку, говорит: — Раз ты так хочешь возиться с ним…