Обезьяньи записки

Пьер помочалил самокрутку зубами, даже не потянувшись к спичкам: воздух в этом проклятом краю можно было ладонями черпать и умываться, да только соли в нем на целую каменоломню. И духотища — малярийным комарам раздолье. «Проклятые муссоны», — раздраженно выдернул он цигарку из зубов. — Ну, долго еще?! — рявкнул он на сержантика. От стонов Пьер не слышал даже собственной усталости, второй день подряд ему казалось, что москит (или песчаная вошь, того лучше) все-таки цапнул его промеж лопаток, еще и морфия осталось на полпонюшки, а вопящих, калечных и увечных хватит на три кладбища. И цигарка гасла с вонючим сырым дымком шестой раз — нечем нервишки подлечить, только наорать на кого-нибудь. Получить в ответ отборную офицерскую матерную брань — и наорать сызнова, еще громче. И так пока обе стороны не останутся совершенно удовлетворены. — Нет-нет, что вы, что вы, совсем немного осталось, — вот ведь падла интеллигентная. Пьер скрипнул зубами и всей своей усталостью, застрявшей на ней песком. За его спиной под ноги поплевывали два дюжих медбрата — на лицо так оба чуть-чуть поумнее волов, к бомбежке, атакам-контратакам, кавалерийским налетам и исламским обычаям живодерским равнодушные в своей тупости. А так иногда послушаешь, о чем над трупами треплются, тут тебе и прекраснодушная натура хирургов-недоучек, удравших во второго курса родине служить, проклевывается. «Куда спешить, сударь, неужели вам, хирургу со стажем в пятнадцать лет, недостает опыта?» — прочитал Пьер по лицу первого. «По виду ран ответственно вам заявляю, что наш клиент уже преставился», — дочитал по угреватому лбу второго. Раздраженно передернул плечами (чтоб их в следующем налете архангел Михаил увел под локоток к уже-почти-трупу) — и не таких вытаскивали с того света, нечего пророчить. И все-таки не удержался — подошел на три шага ближе, наклонился над плечом сержанта. Бас у Пьера был зычный — как гаркнет, бывало, дома в Марселе, так все вороны за пять миль окрест с веток снимаются. Под Сфаксом так и вовсе забыл, что такое тихо разговаривать: тот пилу не подал, этот ногу отрезанную не оттащил, а вон тот дерьмо не выгреб из-под лежачих. А все ведь равно понизил голоса до слабого-слабого шепота: — Кого? — только и спросил Пьер. — Жену и дочь, — рассеянно ответил сержант, левой рукой перебирая бусинки на розарии, на секунду прекратив бормотать себе под нос «Со святыми упокой». А правая его рука порхала над обрывком бумаги: он за этим клочком по всему лагерю бегал, аж к начальнику штаба сунулся. Что характерно — все засуетились, на уши встали: стрелка и художника по совместительству в лагере любили. Что уж греха таить, Пьер и сам в ненужных обрезках порылся и сержанту Тьедоллу пожертвовал. Пьер ненароком взгляд на рисунок перевел и вздрогнул, отвел глаза: вот ведь сам черт руку заколдовал, не иначе. Смотрит усталая женщина с листа — в самую душу смотрит, как живая. Светло так, немного грустно. Как прощается. И девочка, губы трубочкой сложившая — того жалобнее смотрит. — Похожи? — обеспокоенно спросил Фрой, приподняв голову отходящего рядового одной рукой. Чтобы расслышать ответ, ему пришлось наклониться к самым губам сотрясаемого жуткой лихорадкой мужчины, чуть не ухом к ним прижаться. Сержант кивнул и сызнова схватился за кусок угля. — Что ему не так? — проворчал Пьер: куда уж лучше-то, того и гляди с листа шагнет, женушка-то. — Родинки над бровью не хватает, — невнимательно отозвался Фрой. Утер пот под носом — и начертил себе усы углем. — А так? — обратился он к рядовому. Солдат, едва-едва приподнявшийся на локте, сощурился. И Пьер снова скрипнул зубами: на этот раз с досады. Всех его, Пьера, усилий, жгутов, прижиганий, бинтов и матюгов, не хватило, чтобы облегчить этому несчастному страдания и заставить его улыбнуться. А сержантику с куском бумаги и угольком — хватило. Солдат, серый от боли и потери крови, на секунду просветлел лицом, кивнул и сполз на топчан, окончательно отключившись. Как предсказывали лица прекраснодушных медбратьев, потеснивших сержанта Тьедолла плечами и крепко взявших солдата за плечи и колени — навсегда. Как подумывал Пьер — на пару часов. Отнять ногу — дело нехитрое, и не с таким люди живут. — И как это тебе удается? — проворчал Пьер, потянувшись к бутылке с морфием, на дне которой едва-едва поплескивало. — Ты их что, знал? Видел? Нет? А как тогда? Фрой перебрал бусины розария еще раз, бормотнул себе под нос невнятно и спрятал четки в карман. Посмотрел: лучисто и кротко. — Я просто выслушал его, — и протянул Пьеру портретик. — Положите ему в карман, если вас не затруднит. — Ну да, ну да, — проворчал Пьер, но просьбу выполнил: только после того, как похлопал солдата по груди, взялся за пилу. Что-то ему подсказывало, что сержант, не раз и не два рисовавший по просьбам отходивших на тот свет, просто пользуется горячкой и агонией: в них кого только за жену и детей не примешь, а быть настолько проницательным… ну невозможно же. Но даже если и так, какая разница? Легчает ведь. Пьер полностью сосредоточился на колене: ниже сустава нога, можно сказать, сгнила, причем на удивление стремительно. И таких странных пятен на ногах, в форме звезд, ровных-ровных, ему видеть не доводилось за всю его пятнадцатилетнюю практику.