The Forbidden fruit

 — Когда погаснет пламя той свечи, что зажег в моей душе сам Бог, в моих глазах потускнеет сам мир. Я перестану дышать, и, в конце концов, я не продолжу своего существования. Ты не поймешь этого пока — еще довольно мала, да и многие взрослые не понимают. Девочка с интересом слушала монолог сидящего в кресле мужчины, что водил своей тяжелой рукой по ее голове, взъерошивая алые волосы. Он тепло улыбался, частенько посматривая то на дочку, то на пламя. Треск… треск. треск… Огонь в камине разгорался, языки пламени точно играли с искрами, подхватывая, прожевывая и вновь выплевывая, как не понравившуюся еду. Они, точно змеи, извивались, и, казалось, порой даже шипели. От них на стенках камина оставалась черная, точно сама ночь сажа. Огонь обретал свою силу, растя. — Пока еще это пламя «молодо» — оно полно сил и энергии. Как ты, на пример, — вновь продолжил молодой Император, продолжая поглаживать девочку по голове. — Видишь, в них, кажется, отражаются лица и разные фигуры? — кивок, — Это разнообразие вашей детской фантазии. Смотри, как пылает. Не скоро погаснет. — А если залить его водой? — раздался тихий, чуть дрожащий девичий голосок. Отец нахмурился, смотря то на дочку, то вновь на пламя. — Тогда это будет убийством. Раздалось молчание. Малышка не знала, что такое убийство, да и понятия как такового «смерть» для нее не существовало. Лишь Император как-то пытался приучить дочь к тому, как надо переносить утраты, и как они страшны. — Обещаешь, что твой огонь не погаснет? — девочка улыбнулась, прижимаясь к мужчине. — Обещаю. Почему ты обманул меня, папа?! Догоравшая свеча отбрасывала тени на голые стены, колеблющееся пламя то стремительно вздымалось вверх, то суживалось, грозясь вот-вот потухнуть. В карих, уже стеклянных глазах отражался догорающий огонек. Его очи уже пусты — ни слез, ни какой-либо доброты или скорби. Только пустое стекло, в котором отражались облаченные в черные одежды фигуры. Император медленно-медленно уходил в мир теней и страха, а костлявая трясущаяся рука смерти, пропахшая сырой землей, уже потихоньку тянулась к рукам старца. Мороз пробегал по коже, а он даже не мог шевельнуться — оковы смерти сковали его тело. А знайте, что было самым страшным? Нет, он уже не чувствовал боли — он вообще ничего не чувствовал. Не чувствовал боли, не чувствовал запахов снадобий и не видел… не видел, как слезы лились по бледным щекам его подчиненных. Как же было страшно! Страшно умирать, так и не увидев, как его родные будут жить дальше. Страшно умирать, понимая, что ты больше не увидишь тех, кого любил — он не увидит дочери, не увидит неба и не почувствует, как же было хорошо просыпаться по утрам. Просыпать живым. Как же было страшно понимать, что там, в холодном мире он будет один. Совсем один. И почему только сейчас можно было понять, что просыпаться каждый день не было мучением? Было благодарностью Господа. И как же хотелось вновь просто проснуться! Как хотелось, что бы все это оказалось страшным сном, что рассеется в пучине жизни как сахар в воде. Только, как жаль, что их жизнь — не игра. И отмены хода уже не совершить. Где-то там, в самом темном уголке сидела девушка, что, обхватив руками колени, с ужасом смотрела на отца. Такие же шоколадные очи, вот только, волосы ее алые, как та самая кровь. По бледным щекам — соленые дорожки, что оставляют грязные разводы. Становилось тяжело дышать, слезы и вправду душили. Она вцепится пальцами в свои волосы, закусывая губы до крови, лишь бы не закричать. Зачем?! Зачем она тут? Почему должна смотреть на мучения старого императора?.. Зачем Господь забирает его жизнь? Этот вопрос прокручивался в голове девушки миллионы раз. Почему нельзя дать ему еще времени? Она и сама осознает глупость этих вопросов. Время старика уже пришло, и коль Всевышний решил — так тому и быть. Вот только почему, виня во всех своих бедах Бога, люди забывают о Дьяволе? Сказать, что минуты растягивались до ужаса долго — не сказать ничего. Время точно смешалось, останавливаясь. Все плыло — события, мгновения и отблеск огонька в стеклянных глазах. А что, если этот огонь и был жизнью? Что, если пламя не погаснет, то тогда и будет гореть жизнь Императора? Какие же глупые мысли приходят к человеку в момент смерти близкого. И как страшно осознания реальности. Говорят, что прошло полтора часа, прежде чем Император издал последние слово, что вырвалось из его груди точно лишенная воли птица из обвитой шипами клетки. С такой же неуверенностью, тяжестью и стремительностью. Вскоре его бледная рука спала с груди, и, чуть покачиваясь, свисала с ложи. Ресницы ели подрагивали, глаза… глаза же навеки останутся мертвыми. И в них более не отразится этот мир. Пламя свечи, что все продолжало подрагивать и колебаться от малейшего дуновения ветра, теперь и вовсе погасло. Воск застыл, более не обжигая пытавшихся прикоснуться глупцов.