l'amore esiste

Свет хлыстом бьёт по векам. Её тело подлетает в воздух на несколько сантиметров, трясётся, бьётся в невидимых могучих руках, не оставляющих на запястьях синяков, а потом обмякает, падает, растекается по снежной простыне. Сатин слышит, а потом попадает в пустоту. Снова. - Сатин? Белый шум. Голос дрожащий, неуверенный. Мужской. Ей больно разомкнуть веки, ставшие внезапно тяжелее ноши Атланта, услышать запахи, слившиеся в один до боли знакомой стерильности. Ей больно вдохнуть – лёгкие, как сдувшиеся воздушные шарики внутри болтаются на ниточках. Она хочет воды, но одновременно ненавидит её. Вода всё ещё в её голове – ледяная, солёная, мутной пеной с ошмётками водорослей – выбрасывает тела на берег. - Сатин, скажи хоть что-то, - вторит, льдом касаясь её руки. Благо, чувствует, и вздрагивает, неосознанно Рыжие волосы как пережжённая солома, глаза на холодном солнце выгорели. Стефан – тень, не более, без намёка на улыбку или хитринку. Масса. Ей хочется и не хочется воды. Скребя воздухом по стенкам гортани, Сатин решает дать шанс пустыни и со страхом, с отвращением глотает лопающуюся тут же фейерверком минералку, которую молодой мужчина аккуратно подносит к её губам. Он дрожит – несколько капель на её шее. Она дышит. Глубоко, как дно моря. - У тебя сотрясение, переохлаждение, даже пневмонию ставили – не знаю, подтвердили ли. Рёбрам тоже досталось – пару трещин. Тебя нашли на камнях. Его голос сквозь шёпот волн не пробивается, не в её голове. Вспоминает, но не помнит ничего. - Виктор… - хватает сил выскрести в воздухе. Он молчит. В палате серые стены, на её тумбочке нет ни следа жизни – пустота. Чёрно-белые клавиши неба через окно играют что-то грустное, но мягкое. Тревогу играют на её губах. - Всё плохо. Он долго собирается с мыслями. Сатин понимает, почему Стефан не смотрит ей в глаза – там такая же пустота, как и на тумбочке, когда кто-то начинает выпускать остатки соли через тонкие каналы в нижнем веке. Она понимает, она всё прекрасно понимает, не чувствуя в груди развалившегося сердца. - Второе тело… Джонатан. Не нашли? – как же больно шевелить губами и связками, как же больно не чувствовать нити алмазов напротив. Черты доброго обыкновенно лица заостряются. Он почти выплёвывает краткое «Нет», когда без скрипа и стука на горизонте потухшим вулканом появляется Ева. Ева, прожившая, кажется, с момента их последней встречи не менее десяти лет. Круги под её глазами напоминают тот галечный пляж на островке, презрение же ни с чем не сравнить. - Наша спящая красавица проснулась, – слова летят в Сатин пощёчиной, впечатывают её в подушку на семь слоёв глубже, душат, как июльский воздух в центре Иберийского полуострова, где она когда-то теряла голову, - а зачем? Не наплавалась ещё? Палата рискует сгореть к чертям от чёрного пламени карих глаз, надвигающихся волной. Нет, их шорох не ушёл, лишь позволил разбирать отдельные слова, чтобы не выглядеть настолько жалко и глупо, как сейчас, лёжа без помощи и чувства собственных рук, ещё более холодных, чем обычно. Она глазами просит ещё воды. Не расплакаться бы, дрожащими на пластике губами принимая капли. - Я не просила его, - хрипло, дыша невыносимо тяжело в попытке выпрямиться. Её отговорка не звучит ни в логике, ни в фонетике, ни в рамках морали. Между ними – Стефан – и только он, эта потухшая на ветру морского горя свеча сейчас ограждает Сатин от Евы, с непонятными криками ринувшуюся на неё. Сатин и бровью не поводит – ей ни капли не страшно. - Я убью тебя, если он не встанет на ноги! – слышит она последнее на сегодня. Она верит, что женщина, покинувшая комнату в цепях на удивление крепких рук Стефана, сможет. Только Сатин, в такой ситуации, сделает это для себя раньше. Волны в голове. Вздрагивает. Она настраивает своими пальцами-льдинками виски на нужную частоту воспоминаний, отчаянно ищет в базе данных картинки, вкусы, запахи, но видит перед собой только море глаз Виктора, светящееся от счастья и заботы напротив, тонущие в пучине, разбивающиеся.… Плачет навзрыд одним выдохом, так тихо, но оглушающе больно. Что же она натворила? Что же будет с ним – Виктором – героем слишком старых рыцарских историй с убаюкивающе-тёплыми руками? - Глупая, глупая, глупая, - лихорадочно вбивает в свою кожу, выдёргивает капельками крови иголки и трубочки, неловко поднимается на ноги, вскрикивая от боли. Она убила человека. Босые ступни не чувствуют камня, пыли и соринок, оставленных, возможно, кем-то. Сатин не чувствует запахов – нос напрочь заложило от слёз – когда, опираясь на стену, выползает в коридор, где, вероятно, выглядит посмешищем для остановившегося по мановению палочки скопища. - Виктор Минор, - отвратительно-рваными выходят слова, звуки, как в клочья разъеденные солью её связки, - отведите меня к нему. Пожалуйста. И это «пожалуйста», голосом маленькой девочки, превращает её в живое. Боги, как же страшно. Мужчина в зелёном убедительно просит её присесть в кресло-каталку, накрывает разрисованные ссадинами и шрамами ноги найденным тут же одеялом. Толпа рассасывается быстрее злокачественной опухоли, механизм продолжает работу, а Сатин, вцепившись истончёнными до серого ногтями, безразлично смотрит, как меняются двери. Угнетаемая воспоминаниями, она панически боится больниц. - Вам бы лежать, мисс, - дежурно вставляет сотрудник между делом. Голос у него приятельский, скорее, чем докторский. - Как долго? Я имею в виду, как долго я здесь? - Четыре дня, мисс Маэ. Стефан устроил всё так, что Ваша семья и Адам не узнают. Она с трудом поворачивает голову, движимая лишь интересом. Жидкие рыжие волосы, обзаведшиеся нитками серебра, насмешливые глаза с лучиками морщинок, крупный нос… - Вы со Стефаном знакомы? Мужчина только усмехается в ответ: - Я причина того, что он появился на свет. Я – его отец. Как тесен мир. Меньше минуты и тишина, беспричинно повисшая, тревожится писком техники, возмущённым скупости и жёсткости глубокого дыхания девушки Он выпилен из мрамора – белый, до невозможного красивый, затмевающий стоящего во Флоренции Давида. Он дышит, наверное, в отличие от статуи, только как-то невидимо, неслышно, зигзагом на чёрном. Можно ли вообще дышать рисунком? Ближе, шорохом шагов мужчины, чьего имени она, в силу отсутствия вежливости в этот момент, не узнала. Нисколько ей не нравится тот неудачно замаскированный взгляд, жалобный, сочувствующий, но не смеет и виду подать – есть моменты важнее. Холод точёных ладоней с длинными пальцами, это для неё, как для младенца новый мир, потрясение – у него ведь всегда самые тёплые руки. - У Вас, мисс, дела были плохи, но у него ещё хуже, - начинает спокойным голосом медик, пока она молча таращится на закрытые веки, желая видеть то, что под ними. – Он, кажется, расставил приоритеты не в пользу своей жизни. Этот мальчишка и в детстве был таким. Альтруист. Глупец, хочет добавить Сатин, проваливаясь ощущениями в снег. - Он очнётся? - Сложно сказать, - что-то сверяет на мониторах. – В его головном мозге – пузырёк. Такое бывает, только не часто люди вообще выживают. Виктор держится, но сможет ли он жить прежней жизнью – другой вопрос. В палате сумрачно, Сатин только сейчас замечает. Кромка солнца проглядывает из-под рулона штор, любопытная по-детски, встревоженная. Она стреляет на уровне лица замершей в кресле девушки красной полоской, прямиком во влажные глаза со сжавшимися в сложенный по линейке веер веками. У Сатин нет слёз. - Простите, Вы… - Исаак, - закатывает глаза, - как я не мог не представиться. Исаак Ламм. - Исаак, - зелень сгорает в золотистом огне, медленно тлеет, пока она пытается развернуться, - можете перевести меня ближе? В соседнюю палату или напротив? Я… - Мисс Маэ, - тон у него резко меняется на извиняющийся, неловкий такой, до самых краёв наполненный сожалением, - Вам запрещено приближаться к Виктору по распоряжению Евы, которая здесь выступает его единственным, если хотите, родственником. Сожалею. Снова звон – очередная пощёчина. У неё сами собой опускаются руки – болтаются по бокам коляски, задевая иногда лежащую в постели статую. Запретить? И всё-таки, не вся вода вышла – утекает сейчас талым снегом от сердца по впалым щекам, подбородку, на белоснежную сорочку, которую бы впору саваном обозвать. - Пожалуйста, - скребёт по горлу, - Исаак. Я ведь чуть его не убила. Страшное, горькое слово нехотя слетает с сухих полных губ. Мужчина усиленно разглядывает пол, провоцируя в ней старую-добрую ярость. - Вообще-то, Вы его вытащили, Сатин, - он будто не верит сам себе, озадаченно разглядывает её своими цепкими глазками, усаживается у её ног, - и это правда. Не знаю, как, но вас нашли рядом. На берегу был след – Вы тащили его тело, а потом... Звучит невероятно, наверное, но Вы сделали это. Ей хватает секунды, чтобы забыть все слова. - Ночью, Сатин. Они уезжают на ночь, Вы можете побыть с ним. Вам обоим это нужно. Она заснёт через десять минут в своей постели после инъекции успокоительного – слишком сильно рыдала от недоумения и непонимания самой себя.

***

Первая ночь – самая страшная. Исаак привозит её уже за полночь, когда коридоры пусты и шорох колёс особенно слышен. Он оставляет ей бутылку воды и говорит нажать кнопку на стене, если девушке вдруг вздумается вернуться в свою палату. Сатин благодарит без слов, чувствуя всё ещё маленькое раздражение от его взгляда – слишком дотошный. Снова тишина. Она не знает, что сказать, будучи почти одной в этой пустоте без выхода, загороженного совестью и чем-то ещё. Смелость пропала, пришла осторожность, с которой она робко прикасается к лежащему поверх Виктора тонкому одеялу – боится льда кожи. - Привет. Как нелепо. А он ведь может и не живой совсем. Живой – это не ходить, дышать и питаться, живой – это чувствовать, раздражать её и отпускать свои глупые фразочки, забирать у времени карточки, где всё в статике, и согревать. Её очередь согревать. - Что же ты наделал, Виктор. Что же мы оба наделали. Как же хочется, чтобы он открыл глаза – слишком темно в приглушённом свете лампы накаливания и небольшом ночнике у изголовья кровати. Но даже эта мягкость, как тогда, в доме, не спасает. Как, оказывается, красит жизнь. - Поговори со мной. Пожалуйста. Не оторваться. Она боится его холода, но он – нет. Рыцарь без страха её Арктики и упрёка к чрезмерной резкости. Хоть и понимая, что он сейчас где-то далеко, Сатин злится. - В молчанку играешь? Нет, Минор, не обманывай никого, - шепчет на ухо, с горечью отмечая отсутствие этого едкого запаха сигарет в его чуть курчавых волосах, раздражающего её ещё больше, - тебя ведь не сломать. Ты прицепишься и не отлетишь, как не старайся стряхнуть. Не отцепляйся, слышишь? Он слышит, безусловно. Тридцать секунд одиночества, а потом безуспешная борьба с подкатившимся к горлу комком. Сатин ловит всхлип в кулак, сжимает, ногтями в кожу вдавливая этот немой крик, и без намёка на эмоцию смотрит дальше на неколышущиеся ресницы, высушенные до прозрачных чешуек губы и гранитные скулы. Море обмелело, остался один камень, в ожидании блудницы Луны. У неё мороз по коже – камень этот пугает. Второй ночью Сатин понимает, что только ей под силу отогреть его. Когда Исаак закрывает дверь, она, уже ковыляя с тростью, забирается на койку. Страшно нарушить карточный домик сети трубочек и иголок, но так хочется сорвать с него маску, открыть окно – а вдруг поможет? и заставить подняться на ноги. - Научишь меня плавать? – без ответа. – Конечно научишь, тебе ведь нравится это – умничать. Пересилив себя, пальчиками подкрадывается к правой руке, где нет систем и пластиковых сосудов. От обморожения её спасают пластыри на костяшках. - Джонатан умел, но я – нет. Я вообще мало на что гожусь. Говорить ей хочется лишь с целью хоть чем-то заполнить пустоту – прагматично, но правда. Указательным пальцем Сатин водит по стянутой коже его раскрытой ладони. Это должно быть щекотно, это выглядит так, будто она и впрямь доверяет ему и такие мелочи, как прикосновения, по кирпичикам разбирают выстроенные стены, вздыхая как никогда облегчённо. - Мы с ним так и познакомились – я тонула, а он вытащил меня. Пляж. Лето. Что-то ударило в голову. Теперь и мы с тобой знакомы так. Всё крутится вокруг воды. Крутятся её пальцы вокруг его, цепко и бодро для мёртвой тени хватают его ладонь, растирают, не боясь больничного мороза, встают на запястье, ожидая скупого сигнала пульса. - Какой же ты холодный… - не в укор, но с вопросом. Третьей ночью она берёт с собой шерстяной плед, покрытый уже кое-где катышками. Ноги, на удивление, быстро возвращаются в её подчинение, и коляска становится простой формальностью. Она пьёт таблетки, посещает процедуры, но всё это меркнет на фоне того, как внутреннее отчаянно жалеет и желает исправить гнусную ошибку. Время лечит? Из света оставляет ночник, до ушей закутывает Виктора в одеяло, а сама, балансируя на краю с риском задеть трубки, ложится поверх. - Интересно, какое слово ты скажешь первым. Он выглядит сегодня более живым, как кажется ей. Свет, чей мёд становится единственным сладким и живым среди них, скрадывает тень под глазами с катастрофической до привычной в зеркале для неё. Её взгляд зацепляется за ещё одну оплошность – карточка на прикроватном столике. Линии ломаные, но аккуратные, цветные – рука ребёнка. - Это откуда? От кого? Но будто на что она надеется, выучив уже наизусть это неподвижное лицо? У Минора тоже есть свои секреты, а секрет Сатин – трепет в сердце, стоит только прикоснуться к его, как ей чудится, уже на градус более тёплой руке. За шесть часов, что она проводит на краешке больничной койки глядя в лицо Виктора, Сатин успевает рассказать ему всю свою жизнь. Нехотя, вытягивая из мёда дёготь, смиряясь с тем, что это всё равно, что рассказывать стенам, её глубокий голос рисует со старых фотографий. Она ведь действительно давно не говорила так много, так долго, так низко. Она расскажет и жизнь Джонатана, не вздрагивая от упоминания его имени: «Он, наверное, поступил эгоистично. Я не люблю его больше – легко и просто. Тебя когда-нибудь предавали? Так вот, кажется, он меня предал, отдав предпочтение морю». Именно тогда она поймёт, что тот человек забрал с собой то, что её тяготило – безумная любовь без права на существование. - Ты прекрасный слушатель, Виктор, - шепчет на прощанье, за несколько минут до того, как Исаак, щуря покрасневшие спросонья глаза, забирает её из палаты. Через несколько дней он скажет, что ей придётся вернуться в Глазго. Сатин, не найдя другого выхода, закатит истерику с классическим стеклом на полу, горькими лекарствами, морскими слезами и кровью на врезавшихся в стену костяшках. Исаак отступит. По совету племянника, который, того гляди, схватит сердечный приступ, он позвонит врачам, наблюдавшим Сатин несколько лет назад, и, преодолевая еле-еле языковой барьер с этими надменными до неприличия французами, составит новый курс и дозировку препаратов так, чтобы ни ей, ни другим не было больно. Она будет победно ухмыляться, искривляя лицо до неузнаваемости. - Они меня отсюда не выпроводят. Не без тебя, Виктор. Напротив кровати расположили кресло с прохудившимися уже кое-где подушками, чтобы ей было удобнее смотреть на него. Поджав длинные ноги, Сатин думает: хмурится, поворачивает голову из стороны в сторону. думает, что уже несколько недель не видела себя в зеркале – страшно, что еда здесь отвратительная и лучше совсем не есть, чем давиться горячим пластиком, что в палате не хватает цветов, что не может теперь и на несколько метров отойти от этого существующего в пространстве и времени тела, днём из-за угла наблюдая, как в слезах на коленях бьются Ева и Стефан… Что Виктор больше совсем не похож на себя – выброшенная на обочину упаковка, не способная сказать ни слова. - Виктор, - её голос забыл понятие ласка, его весенние птичьи ноты и сладость. Сегодняшняя ночь – его дебют в роли не любовника, но защитника, заступника, хранителя. – Поговори со мной. Это не молитва и не просьба, это – мягкий приказ, скрывающий отчаяние. - Поговори… - идёт по воздуху, - поговори, поговори, поговори… Счастье любит тишину до поры, до времени, а когда момент приходит, хочет разбить все окна. И будучи уже рядом с ним, смело сжимая пальцами былую сталь плеч, Сатин наконец-то видит то самое море – воды его глаз, мутные после шторма, но знакомые до простреливающей в висках боли. Меняется всё. Она чувствует, как механически по её коже скользит ладонь, вверх, под широкий рукав футболки, там, где на стянутой ключице особенно горячо. Она помогает ему убрать маску, помогает дышать, задыхаясь сама в мизерабельных попытках выдавить из себя звук, букву, слово, падает на пол рядом, прижимая аккуратно, трепетно его ладонь к сердцу. Не потеряла, вытащила, дождалась. - Ох, Сатин, - его голос мальчишки, ухмылка мальчишки, это очарование, которому только из глупости противостояла, - мне бы так много, так много тебе рассказать… А она всё сжимает до белого его руку не веря, что скоро этот лёд вновь станет пламенем. Она хочет кричать, позвать Исаака и посмотреть, как тот сотрёт все номера её бывших психиатров и рассыплется на песчинки в извинениях, как прибегут по скорому звонку Ева и Стефан, но не подойдут к Виктору и на метр – не позволит. Хочется… …замолчать. Виктор прикладывает палец к её губам и, морщась от боли, поворачивается на бок. - Не нужно, не зови никого. Повинуется, не отпускает. - Почему ты сделал это? – банально, дурашливо, будто больше и нечего было спросить. Он улыбается, как всегда – мягко, располагающе, нараспашку показывает сердце. - Ты ведь меня не оставила. Пощёчину бы влепить – звонко, с размаху. - Идиот, - тихо, с солью, - ты – идиот, Виктор. - Я знал, что не погибну, милая. Кто-то ведь должен показать миру все те снимки, которые мы создали? Смех у него до покалывания в подушечках пальцев уютный, до мурашек кутающий, тёплый, как утреннее июльское солнце. - Ты только о них думаешь? - Нет. Больше о тебе. Лицо пунцовеет, но не теряется. Она снова собирает себя в один айсберг, ледник с огнём внутри, изумлённо изгибает брови. Она играет по старым правилам их фарса. - И что же именно ты думаешь обо мне, Виктор? Лис с вымученной, но честной улыбкой. - Я думаю, что тебе нужно перестать прятаться. Я думаю, что смогу нарисовать тебе что-то вроде безумного счастья. Что ей слова, когда есть вера? Позволив себе приподнять уголки губ, она целует его закрывшиеся в умиротворении веки. Обжигающая невесомость бурлящей в венах жизни, пробуждение, дыхание номер два из списка отведённых человеку и всё это рядом с нею, рядом, напротив. Он заражает её этим – жизнью. Лоб ко лбу, взявшись за руки, они смотрят в глаза друг друга, как в маленькие вселенные, изучая бесконечность цвета, света, крапинок и чувств. - Знаешь, Виктор, - одними губами в нескольких миллиметрах поодаль, - я бы смогла… Рисунок его дыхания становится не согнутой линией. Датчики оглушительно пищат. Она просыпается. Дальше – туман. Кто-то отводит её в другую палату и закрывает двери. Без устали и боли, она колотит по металлу так, что хрустят кости и синяки, не дожидаясь потока крови, показываются на променявшую на серебро бронзу кожу. Как в клетке она мечется, воет, кричит, пока не находит себя забравшейся под кровать и плачущей, как маленькая девочка. - Поговори, поговори со мной… - закрыв глаза, сложив ладони так, как люди обычно делают, прося о помощи, - поговори, поговори… Холодно. Даже днём холодно. Она на четвереньках выползает, уродливая от своего горя, но с горящими как никогда глазами, стоит Исааку показаться на пороге. Руки у него опущены, плечи сгорблены, глаза из стекла. - Мне жаль, мне так жаль. Мелкая дрожь. Стаккато. Взрыв. - Заткнись. Говорит не она, её голос погас, но камень, постепенно парализующий тело, ещё способен. На лице Исаака пишется ужас с каждым её шагом навстречу, к выходу. Она спокойно разваливается по дороге к лифту, с тишиной в голове. Её выпроводят только вместе с ним, на шоссе, усыпанное первым снегом.