Друзей не выбирают

— Сколько раз ты ел за сегодня? — Отвали. — Ты как всегда само очарование. Не хмурься, прыщи повылезают. О, уже полезли, я прямо вижу. И тему не переводи. Эти три макаронины в твоей плошке — это что, впервые за весь день? — Карма, какая буква в слове «отвали» тебе непонятна?! — Та, которая есть в слове «истощение». Ты совсем охуел? Тебя ветром сдувать скоро начнет! Чернеет парус одинокий, блин — то плащик в небе Канды Юу! — Это не меня сдувает, а кое-кто жопу себе отъел необъятных размеров. — Найдешь хоть один лишний грамм — подарю от щедрот душевных, дистрофик ты узкоглазый! Я тебя спрашиваю, какого хрена ты не завтракаешь?! Завтрак — самая важная часть рациона мужчины после обеда и ужина! — Ты имя на «Комуи» сменил?! — Нет, это у тебя оперативный псевдоним «соба-самурай», и я сейчас не шучу! На этом протянуть физически дольше трех часов нельзя! — Нельзя карри жрать столько, что из носа льется. Утрись, смотреть противно! — Канда, это мне смотреть на тебя больно. Ты такой бледный, как будто всех окрестных комаров собой накормил. На, съешь хотя бы ножку. — Это не ножка, это смерть от ожирения. — Лучше смерть от ожирения, чем от недоедания! Ну, тогда грудки чуть-чуть, хочешь? Она вроде, это, диетическая и все такое. Давай я тебе паэльи положу, а? Чуть-чуть, в ней только куриное мясо! А кабаний хвостик дать, а? А пиццы? У меня тут где-то вегетарианский кусок лежит. — Алма-а-а… — О, смотри — спагетти. Такие же длинные, как эта твоя соба, но не воняют, а еще с сыром, ветчиной и… Шмяк. Эстетическая картина в духе романтического минимализма в виде горки дымящейся гречневой лапши украсилась жирным шматом, щедро сдобренных всем, что нашлось в заначке Джерри, макарон. Палочки, за которые Юу цеплялся как за последний после цигуна оплот адекватности в сбрендившем мире, треснули пополам. — Это что? — процедил он с как будто морозцем схваченным лицом. — Это? Это майонез, — бесцеремонно подхватил Алма пальцем повисшую на краю глубокой тарелки каплю. — Вкуснотища-а-а… эй. Эй, Канда, ты чего?! Ах ты сукин сын! Да я тебя сейчас в карри искупаю! — Отберите у этих придурков подносы! — донесся до побелевшего от злости Канды крик Джерри. Впрочем, было слишком поздно. В порядке исключения двум ученикам Фроя Тьедолла строго-настрого запрещалось проносить с собой в столовую оружие — но когда это их останавливало? Алма Карма редко о чем-то жалеет — не приучен к самокопаниям и страданиям на пустом месте. Он помнит каждый прожитый день своей, в общем-то, совсем короткой жизни — и он рад, что все эти дни были. Потягиваясь каждое утро во дворе Ордена и поводя хрустящими плечами, он думает — а оно того стоило. Жар солнца на носу, привычная успокаивающая тяжесть стали в руках и собственный уверенный шаг — все это окупало и боль, и смятение, и годы, затраченные на обучение. Алма Карма решил однажды, что не сердится ни на кого и ни на что — так и повелось. Есть у него только один пунктик, о котором последняя уборщица в Ордене знает и в свой сухонький кулачок посмеивается, а сам Карма может тысячу раз быть уверен в том, что пунктик этот — его главный в жизни секрет. Был только один человек, которому Алма Карма кое-что простить не смог бы даже на смертном одре, сколько бы хороших поступков на весы ни легло с другой стороны. Этот человек — он сам. Так уж получилось, что Алма Карма оставил своего непутевого друга в одиночестве. На целый год. — Ты сегодня завтракал? — Алма, не начинай. — Когда у тебя запор от однообразного питания… — Темпуру ел в обед, отвяжись. — Что, опять?! — Не опять, а снова. Я питаюсь здорово, в отличие от тебя, гастрит ходячий. — С регенерацией нестрашно. Канда, на чем ты живешь? По всем законам природы ты сдохнуть уже давно должен! А ну-ка… — Руки от собы убрал! Она сытная, балда, мне больше одной порции в день не нужно! Какого хрена ты прицепился?! Отстань от моей тарелки! — Я о тебе забочусь! Единственный на всем свете забочусь, между прочим! — Лишить меня ужина — это позаботиться?! — Мне тебе напомнить, как я тебя с ложки кашей кормил? — Да когда такое было?! — В двенадцать лет, дырявая твоя башка, когда ты с ветрянкой валялся и ни одна медсестра к твоей злобной перекошенной роже не подходила! Дай сюда свой сухой паек, я тебя заставлю нормально пожрать! — Алма, блядь!.. — Канда, ёб твою!.. Половина чинно восседавших в столовой работников Ордена даже внимания не обращала на такие сцены — привыкла давно к тому, что рано или поздно Канда все-таки ломается и соглашается, давясь и фыркая, съесть «последний маленький кусочек очень вкусной свининки». Потому что пусть за спиной кое-кто и называл недовольно Алму «идиотиком», а немногословным Кандой тихо восхищался, на положении старшего брата, что вполне логично, был тот, кто старше. В списке приоритетов Алмы Кармы «Канда Юу» стоит сразу после «красивые девушки» и «майонез» — перед «хор-рошая трепка» и «любимая гитара». Беззаботный и искренне уверенный, что завтрашний день, каким бы он ни был, с ним или без, все равно наступит, иногда Второй Экзорцист все-таки видит кошмары по ночам. В кошмарах худющий, что твоя Смерть, Юу держит неуверенно в руке выкованную добрым стариком Чжу Мей Чаном железяку, вышедшую с вязким хлюпаньем из его тела, а сам Карма под транквилизаторами, поэтому вместо того чтобы расплакаться — истерически хихикает. «Прощай, заноза в заднице», — крепко сжимает его пальцы этот бледный после синхронизации дрищ, одни ноги, увенчанные лобастой башкой. И уходит — потому что талантливый, потому что должен двигаться дальше, потому что ему нашли учителя из «хороших», как утешал профессор Эдгар ревущего в подушку Алму. А что Алма — менее талантливый? Спроси его кто, он бы, не сомневаясь ни секунды сказал бы — ну разумеется, более! Намного более талантливый — размеры его Чистой Силы тому лучшее доказательство! И если клинок, названный Мугеном, вышел из руки Юу в какие-то секунды, то лезвия, отросшие крыльями от лопаток и пустившие корни в спину, мучили Алму еще нескончаемо долгие одиннадцать месяцев. Когда они все-таки отпочковались от его тела, Карма снова позволил себе немного поплакать. Немного, потому что буквально на пороге уходивший Юу все-таки бросил: «Не догонишь — на себя пеняй, додик». И Алма догнал. Чуть позже и уже не Юу — Канду. Догнал, потому что чуял, что без него это раскосое чудо с перьями на рукояти меча точно пропадет и загнется. И первым же поводом для драки стал скудный рацион явно решившего податься в йоги Канды Юу. А уже потом этих поводов стало хоть отбавляй. И главным среди них, монументальным памятником серьезным проблемой с самооценкой, стала личная жизнь лучшего друга Алмы Кармы. Точнее — ее полнейшее отсутствие. — Она такая, — закатывал Алма глаза, нагло отбирая у Канды единственную подушку и самозабвенно тиская ее. — Ты просто не представляешь, насколько она прекрасна, — почти стонал Карма и страстно грыз наволочку, несмотря на негодующие взгляды лучшего друга: тот уже понял, что протестующими воплями до страдающего от любви Алмы не достучаться. А он страдал. Страдал, ползая на пятой точке по полу, обжимаясь с подушкой — от любви. Любил он искренне, пылко и сильно, поясняя это заунывным: «Гарячий испанскый кров, да?» — и совсем не слушая бормочущего что-то типа «о девушке подумай хоть» и «серпом по яйцам» Канду. Любил каждую как в первый и последний раз, отдаваясь увлечению со всей страстью и сгорая в нем… до следующей любви. — Я бы хотел от нее детей! Восемь маленьких прекрасных сыновей! — Сразу, что ли? — фыркал с постели пытающийся уснуть без подушки под траурно-возвышенные излияния Канда. — Ну, можно и по очереди. Но обязательно восемь! — Если бы ты хоть по одному ребенку сделал от каждой пассии, про которую ты мне то же самое, слово в слово, талдычил, у нас бы уже цыганский табор по Ордену бегал! — Что бы ты вообще понимал, Канда! — обиженно швырял подушкой в приятеля Алма — тот ловил ее и довольно-блаженно зарывался носом в порядком покусанную наволочку. — Я испанец, а не цыган! — Угу, испанец. Сервантес, блядь, только отъебись от меня — на дворе ночь-полночь! — Половина одиннадцатого. Но ты не дослушал. У нее такие глаза! А губы — ты видел эти губы?! А… Если в десять лет Канда над Алмой исключительно потешался, называя того заморышем, то к пятнадцати годам до того низкорослый мальчишка подтянулся, подсобрался и неожиданно для всех начал расти, медленно, но уверенно нагоняя занервничавшего Канду. Раздался в плечах, с неудовольствием начал скрести щетинку на подбородке по утрам — и непостижимым, по мнению Канды, образом начал нравиться девушкам. А девушки… ну, черт возьми — а они-то как могут не нравиться? Вот то, что Канде девушки совсем (ну вообще!) не нравились Алму и настораживало больше всего. Где-то в далекой-далекой, туманной-туманной перспективе рядом с его восьмью сыновьями должна была быть хотя бы одна девочка с раскосыми глазенками и поджатыми гузкой губками, за которую бравые ребята Карма встанут горой, когда придет время спасать от всяких уродов (если найдутся такие извращенцы, которые на девчонку с мордой такого папаши рискнут наброситься в подворотне). На мальчика, верного товарища по играм и соратника в тяжелом выматывающем бою, от унылого Канды даже надеяться не приходилось. Потому что… Вместо свиданий под луной — предрассветные пробежки с Мугеном. Вместо поцелуев с хихикающими лаборантками — прыжки по тренировочному залу с Книжником. Вместо понимания — долбежка рукояткой меча в стенку и вопли: «Алма! Блядь! Кровать! От стены! Отодвинь! Наконец! Заебал! Скрипеть! Ночью! Мудила!» Ну и финальным штрихом вместо личной жизни — надраивание Мугена. Алме Карме как-то не по себе, когда он пытается представить, насколько невеселой может быть жизнь, вся обращенная в меч. А уж как Канда возится с этим своим мечом: и три вида отверток таскает, и четыре точильных камня, и масло гвоздичное. И развинчивает по три часа, и лезвие перепроверит двадцать раз, и обнюхает, разве что не вылижет этот свой драгоценный Муген. А как тряпкой этой шелковой наглаживает? Серпы Алмы Кармы, конечно, тоже любимые хозяйские девочки — Элизабет и Кларисса, все путем. Имен им Чжу Мей Чан дать не сподобился, так Алма и сам неплохо справился — одну от другой в темноте на ощупь отличит, знает, какая больше весит, а какая предпочитает точиться о дерево, но чтобы как Канда?.. — Ты в нем дыру протрешь. — Не протру. — Слушай, кровь акума токсична и маслицем не ототрется. Чего ты его полируешь без нужды? — Это меня успокаивает. — Если успокаивает, то это уже… диагноз. Честное слово, не знай я тебя так хорошо, подумал бы, что ты из этих. Ну, которым девушки не нужны. — Аскет, что ли? — Да нет, какой аскет, ты чего? Слово-то какое выдумал, «аскет». Содомит. Треньк. Бульк-бульк-бульк — впитывается в землю гвоздичное масло. Звяк. — Канда. Эй, Канда, не смешно же. Положи Муген на место. Положи Муген, я сказал! Ай, я же сказал, «если бы я тебя плохо знал», но я-то тебя хорошо зна-а-а-а…! Варвар! Неандерталец! Животное! Кретин! Даун! Пустоголовая пиздопроебина! — С дерева слезь, выблядок, а потом мы с тобой поговорим! Как ты меня назвал?! — Глухомань деревенская, вот как! Ай-яй! Канда, эта редкий сорт сосны! Здесь же белочки живу-у-у!.. Алма Карма часто думает, что фамилию ему дали неспроста — он видит будущее. И оно все, почему-то, в исключительно мрачных тонах. Не у него — с ним-то все понятно и радужно, со своим виноградником, оливковой рощей и огромным ранчо, на котором пасутся необъезженные мустанги и прекрасные доньи. У Канды. Канду Юу он знает как облупленного и по каменной моське, периодически превращающейся в бабуиний оскал, читать умеет не хуже, чем по нервным жестам — Канда Юу восьмью разными способами сжимает Муген, что уж там. И человек он… сложный. Канда Юу — скопище нервных тиков и выражающих презрение усмешек. Канда Юу постоянно думает — не похоже, что о чем-то добром и возвышенном, если только не о месте, с которого кого-нибудь надо столкнуть. Панически боится лотосов (видимо, за веселую окраску), любит красный цвет и сидит на углеводной диете. Обладает в высшей степени мерзким неуживчивым характером — в его комнате не живут принципиально даже тараканы, атакующие соседнюю комнату Алмы Кармы (сам Алма считает, что их приманивает дружелюбие и, может быть, остатки пирога с томатами). Способен одним изломом бровей убить желание есть (гадкая привычка!). Ни одного человека не оставит без обидного прозвища (Алма своим «Обезьяна» еще гордится: помнит, что в Китае она — символ мудрости). И иногда кажется, что разговаривать он умеет исключительно нецензурно. Алма Карма уже и не жалуется — судьба всем посылает тяжкий крест. Его собственный почему-то еще и на спине лежать не хочет, а отчаянно брыкается и нести себя на Голгофу не позволяет. Наверное, потому что вместо того, чтобы спокойно дотащить его до верхушки Лысой Горы, Карма все порывается «сделать как надо». Иногда Алма Карма пытается представить себе — а какая она, девушка, которая сможет выдержать кислую физиономию, вспышки раздражительности, маниакально-депрессивные настроения и деструктивные наклонности. По всему выходило, что быть ей ангелом господним, но вот беда — они-то бесполые, а надежд получить племянницу Алма не теряет. — Кори, — ласково улыбается он сотой по счету попытке, — ты знаешь, я слышал, что Канда от тебя без ума! С ума день и ночь сходит, подушку грызет, места не находит себе — ты замечала, как громко он бряцает Мугеном, когда проходит мимо тебя? А еще он просил меня передать, что будет ждать тебя сегодня в библиотеке в секции сорок два. Да, за шкафчиком с мировой литературой. Я слышал, что… Одно хорошо, что этот выразительный, как бревно, придурок только поведением гориллу напоминает — хотя бы мордой он вышел. Да и со временем перестал напоминать скелет из анатомички. И еще Алма искренне верил, что природа не может быть настолько жестока и однажды подскажет Канде... ну хотя бы разик — дальше-то всяко проще будет. С подсказками уже от верного друга. — Канда-а-а… — Убери блядское выражение лица. — А ты откуда знаешь? — Голос у тебя не менее блядский. Что там еще имеет глупость шевелиться, самец-производитель? — Там такие ноги пошли, такие ноги… — Оставь ноги в покое и жри, нам через полчаса выходить. — Не могу. Когда я вижу эти ноги, у меня желание пристроить их в хорошие, отличные руки. — Пристрой руки под стол, если девать некуда. И жри давай уже. — Там не только ноги просятся в руки — там повыше такая прелесть, само очарование просто. Хоть сейчас взялся бы и… здравствуй, Линали! Тебе с нами выходить сегодня? — Привет, Алма. Через полчаса встречаемся, я вас внизу подожду. Приятного аппетита, кстати. Будь здоров, Канда. Канда? Алма, похлопай его по спине, пожалуйста, я отсюда не дотянусь. За своего друга Алма Карма готов убить — и это без шуток. Боевые серпы у него всегда заточены, пусть и не четырьмя видами кремней, а если за ними далеко тянуться — Карме и рук хватит, чтобы порвать за Канду пополам за оба плечика. И Юу может убурчаться и показательно пнуть друга еще раз триста — уж Алма-то знает, что Канда, в принципе, готов поступить точно так же с тем, кто вдруг поднимет на страстотерпца Карму руку. Что, в принципе, не мешает Алме желать иногда и своего друга убить — немножко, совсем немножко, исключительно для профилактики. Алма Карма умудряется непостижимым уму образом сохранять со всеми своими пассиями дружеские и почти даже трепетные отношения. «Еще никто не жаловался», — обычно пожимает он плечами в ответ на любую критику в свой адрес, если в той фигурирует «неразборчивая свинья» или «бессердечный ёбарь-террорист». И ведь правда же, святая правда! Никто никому волосы не вырывал, круги под дверями комнаты не нарезал и самого Карму анафеме не предавал. С другой стороны, Канда умудрился испортить отношения со всей женской половиной Ордена, не сняв ни разу штанов. «Железный дев» старательно игнорировал все намеки от пассий, которых настоятельно ему «подсовывал» Карма, пугал женщин холодностью и улыбкой, которой детей до слез и обморока довести можно, помогал переставить злосчастные коробки в гребаной библиотеке в проклятой секции сорок два… и все. Алма сперва благодарил бога: «Ну хоть Муген не обнажил, уже прогресс!». Потом начал недоумевать: «Какой глубины должен быть вырез, чтобы он его наконец-то заметил?!». А следом… «Он решил помереть девственником, аскет-недоучка!» — Карма понял всю ужасную суть. И преисполнился сострадания к себе же, проклял все время, затраченное впустую — если Канда что-то решил, свернуть его с «пути истинного» было практически невозможно. Хотя… — Канда-а-а-а… — Отъебись, Карма. — Ну Ка-а-а-анда-а-а… — Отъебись, кому сказал?! — Ну Канда-а-а, ну снимай штаны! — И не подумаю. — Да ладно тебе ломаться! — А больше тебе ничего не снять?! — Вообще, я бы начал с плаща и сапог, остальное можешь оставить себе, стойкий оловянный солдатик. Ну Ка-а-а-анда, ну хватит изображать из себя Дуврские скалы! Снимай штаны, ишак японский! — Смею тебе напомнить, мы на задании. — Мы уже четыре дня на задании, а дно озера еще не проверили. Ну Канда, хватит ломаться, с твоей макушкой ты точно солнечный удар схлопочешь! Снимай штаны! Внебрачный сын черного ворона и летучей мыши посмотрел на него с нескрываемым презрением. Нарезающий третий круг баттерфляем Карма выглядел беззаботным чем-то ушибленным марлином — и на воде держался с примерно той же ловкостью, полупрофессионально. — Вспотеешь и завоняешься! — донеслось до Канды, постепенно раскаляющегося на солнышке, очередное провокационное предложение. — Кто бы говорил, орангутанг заросший! — Завидуй-завидуй очередному доказательству моей мужественности, коленка лысая! Я еще на полдюйма выше, между прочим! — Не буду тебе говорить, в каком месте… — О, купаетесь? Зависший в воде Карма почувствовал, как при виде вынимающей из уха сережку Линали у него сама собой появляется ухмылка. Та самая, которую Канда иначе как «блядская» в принципе не называл. — Вода теплая? — улыбнулась она становящемуся все более и более довольным Алме. — О да, Линали. Вода действительно отличная, поверь, я в этом разбираюсь. — Тогда я тоже освежусь, народу-то нет. — Самое время для заплывов на большие расстояния! Как насчет сплавать наперегонки? Хочешь, я тебя подстрахую? Вдруг судорога или… Бульк — только ножки и промелькнули. — Ты не болтай, ты догоняй. — Да с удовольствием. Я никогда тебе не говорил, что… Бултых! — Канда, да чтоб тебя осьминог!.. — Не болтай, а догоняй. Хотел заплывов на скорость? Когда именно этот хитрожопый памятник красноречию умудрился раздеться, Алма так и не заметил — видимо, выпрыгнул сразу из плаща, сапог и штанов, оставшись в одних… — Карма, мудак косорылый, ты что творишь?! Я тебя сейчас дерну так, что… — Да так, просто интересно стало, где ты достал настолько блядские плавки. — В отделе снабжения, где ж еще! — А почему у меня кальсоны, а у тебя… вот это?! — Потому что… — Б-буль, пфу! Подзатыльник — не ответ! — Слушать надо внимательнее, повторять не буду! Ай! Хвост пусти! — И не подумаю! — Б-бульк, кха! Ну все, долбоящер, ты напросился! Растревоженное возней проснувшееся подводное чудовище испуганно убрало длинные щупальца от яростно взбивавшей воду ноги и спряталось как можно глубже после одного особенно протяжного и изощренного матерного вопля. Если там, на поверхности, творятся такие ужасы, то лучше поспать лишнюю тысячу лет. …чем дольше Алма на происходящее смотрел, тем крепче становилось его желание Канду от общества изолировать. Желательно в борделе: ну ни в какие ворота уже! Учитель Тьедолл осторожно похлопал Карму по плечику и выдал что-то очень осторожное в духе: «Не переживай так за Юу. Может, ему лучше быть одному?» Проводив взглядом взвывшего и давшего деру искателя со сломанной рукой, Алма скептически повел бровями: — Нет, не лучше. От его недотраха проблемы у всего Ордена, — не употреблявший подобных жутких слов Фрой на секунду обомлел, захлопал глазами, а когда отмер — Кармы уже и след простыл. — Канда, ты каких мухоморов нажрался с утра?! А ну, иди и извинись перед ним! — Этот мудозвон назвал меня «самодовольным ублюдком». — И что тебя смутило? Он ударение не там поставил? — Что ты сказал?! — Что «самодовольный ублюдок» — это еще мягко для ломающего людям руки пиздюка! — А ну повтори, дерьмо обезьянье! — С радостью, кусок… — А ну хватит! Определенно, за всю свою жизнь Алма встречал только одну девушку, которая могла двух не низких парней наградить настолько звонкими оплеухами. — Мысли можно выражать и без ругани! Если уж ты старше, то и веди себя умнее! Алма только ойкнул на ткнувшийся в лоб острый ноготок грозно взиравшей на него снизу вверх Линали. А вот Юу, к которому сестрица Комуи обернулась совсем уж решительно, Карма точно не завидовал. Особенно когда у нее в руках такой толщины стопка бумаг. И ящик еще у ног — Смотритель, что ли, нагрузил? — А с тобой что происходит в последние дни?! Меч жать начал?! Сколько раз тебе повторяли: без рукоприкладства по отношению к другим людям! Да, они тоже люди! Нет, наличие Чистой Силы тебя сверхчеловеком не делает! Да, мусор в урне, а у нас по коридорам люди ходят! Да, повторю! Хватит рот разевать, воробей залетит и гнездо совьет! — отчеканила она каждое предложение, вколачивая указательный палец в лоб все отклоняющегося и отклоняющегося назад Канды. Мыслительный процесс на лице ошарашенного Юу отражался постепенно: сперва кончик носа задергался, потом губы закривились, а потом и брови изломались чуть ли не в две вертикальные линии: кое-кто узкоглазый окончательно вышел из себя. — А тебе-то какое дело?! — рявкнул Канда, перехватив Линали за запястье — не перехватив даже, вцепившись до белизны в костяшках. Карма уже и вмешаться решил (знает он эти лапищи, Канда при желании орехи давить может, только орехи он не ест), даже шаг вперед сделал — осекся, когда Юу схлопотал по лбу планшеткой. Про вторую, свободную, руку Канда как-то подзабыл. И еще раз схлопотал. И еще раз. — Такое! Мы тут все смирились, что ты как невоспитанная мартышка на выгуле, когда на заданиях! Дома, будь добр, веди себя по-человечески! Немедленно! Догнал! Его! И! Извинился! — Женщина, ты совсем ополоумела?! — взревел Канда белугой, перехватив сестру Смотрителя за второе запястье. — А ты что встал?! Вон пошел!!! — рявкнул Юу с такой силой, что Карма даже послушался. И тут же Канда едва глаза выпученные не потерял — даже сапог с трудом спасает от крепко вдавленного в ногу каблука. — Извинился, я сказала! — Ах ты!.. Алма Карма, глядя на красную от натуги Линали, крепко схваченную за обе руки и пытающуюся попасть вторым каблуком по правой ловко уворачивающейся ноге Канды, крепко призадумался. Когда Карма догнал шустро ускакавшего в Европейскую Ветвь друга, то с удивлением обнаружил, что есть человек, который от злобной макаки по имени Канда Юу не шарахается и даже более того — дружит с этим представителем фауны. Сперва Карма планировал на человека обидеться — всерьез и надолго, с кровавой вендеттой в виде подсыпания соли в чай и сахара в суп. Потом решил, что ревновать к девчонке — глупо. Особенно если девчонка такая, как Линали Ли. На долгие семь лет Алма Карма подзабыл, что сестра Смотрителя, собственно, сестра, а не брат — Линали была экзорцистом, а на этой работе между парнями и девушками различий не делает никто. И мышей она не боялась, и на шалости бесконечные соглашалась охотно, и подраться была не дура — как не стать своим в доску парнем? Тем более что этот «парень» замечательно кофе готовил и всегда готов был встать нерушимой стеной между готовящимися друг друга поубивать Алмой и Кандой. Юу фыркал на ее попытки заставить всех «жить дружно». Морщился на тумаки, не отвечая на них. И в принципе, дружил так же неплохо, как и с Кармой. Задумчиво Алма Карма оценил размеры ящика, который Канде пришлось на себя взвалить. Посчитал все нанесенные Юу травмы, считая вконец убитые сапоги. Поймал в рамочку из собственных пальцев конвоируемого за хвост куда-то в сторону медицинского крыла «соба-самурая» и все еще шипящую что-то разгневанное Линали. И улыбнулся — той самой улыбкой, которую Канда иначе как «блядская» в принципе не называл. — Канда, выпить хочешь? — Сколько в этой фляжке литров? — Пять. — И ты попер ее вместо инвентаря?! — Ну да. — Вот дупло. Ты бы еще майонеза своего бочонок с собой прихватил на всякий случай. — А я взял! — Дебил! Лето же на дворе! — подскочил с места Канда и кинулся опрометью к рюкзаку с вещами. — Блядь! — отшатнулся он ничуть не медленнее. — То-то я думаю, чем так воняет! Выкинь немедленно! — Угу, завтра выкину… — Не пей эту дрянь, оно же скисло! — Вино не киснет, у него повышается выдержка. — Совсем как у твоей дурости, — проворчал Юу, ковыряясь в костре и перекидывая с ладони на ладонь раскаленную картофелину. Вместо ответа Карма как-то загадочно и туманно улыбнулся ближайшей сосновой ветке. — А ты заметил? — Что у тебя мозги через уши куда-то утекли? — Нет, что у Линали обувка вид поменяла. Эволюционирует, что ли? — Угу. — Ты форму новую видел? Неплохо на ней сидит, да? — Угу. — И прическа новая ей идет категорически. — Угу. — Она тебе нравится. — Угу… что?! — Если так глаза округлять, моська косоглазая порвется пополам, — закачался из стороны в сторону довольный жизнью и собственной гениальностью Алма. Канда, к его чести, не стал орать и даже за Мугеном не потянулся. Аккуратно отложил в сторонку картошину, отряхнул ладони и потянулся ладонью к подозрительно сведшему глаза к кончику носа Карме. — А жара-то и нет. Тот, что от выпивки, не считается, — задумчиво протянул Юу. И тут же дал затрещину — слабенькую, дружескую такую. — Что за бред ты несешь?! — Ну-у, — протянул задумчиво Алма, завалился на спину и снова изобразил фоторамочку, с третьей попытки поймав в нее ошарашенного Канду. — Мне так хочется. — Гениально, — после долгой паузы выдал Юу. И как-то даже спокойно вернулся на свое место. Алма обиженно нахмурился. — Она единственная особь в юбке, которая тебя не боится! Одна на весь Орден! На весь мир даже! — Потрясающе. — У нее брат — высокое начальство. — Чур меня. — И экзорцист она талантливый. И сильная — так планшеткой тебя отходила, что до сих пор тот треск твоей черепушки слышу! И улыбается так нежно — даже тебе! Ты себе представь, какая для этого нужна выдержка?! И… — Алма, — прозвучал Канда искренне и заботливо настолько, что даже хмелек выветрился на секунду. — Да-а-а? — У меня твоя гитара. И я рекомендую тебе заткнуться. — Но… — Спи. Ты свински наклюкался. — Но я же… — Спи, я сказал! Или тебе Мугена для успокоения прописать?! — Гитару положи! Ладно-ладно. Я отвернулся, отвернулся! Секунд десять тишина прерывалась только потрескиванием искорок в костре. — Ну и между нами — какие там все-таки ноги! А какая гру… э-э-эх, ты ведь все равно не знаешь, что с этим делать. Тебе если девушку показать, ты не сообразишь, что с ней… эй! Эй-эй-эй, положи гитару! Положи гитару, изверг! Канда, ёб твою!.. Да я тебя сейчас!.. Впрочем, даже одной разбитой гитары было маловато, чтобы Алма Карма отступился от своей в высшей степени гениальной идеи. Долгие-долгие годы Алма Карма представлял себе на месте Канды Юу яму — достаточно бездонную, чтобы отчаяться. Он у края этой ямы простоял чертову прорву времени, методично сбрасывая на сидящее где-то на дне хтоническое чудовище варианты — один лучше другого. «Твое бы шило да в нормальную жопу», — обычно ворчал на его бесплодные попытки Канда. Но, кажется, в последнее время чудовище пришло в движение: закопошилось совсем уж явственно, аж земля под ногами начала подрагивать. Еще бы, ведь ради дружеского счастья Алма готов был пойти на самые безумные жертвы. К концу первой недели его стараний Канда, решивший побить рекорды холостячества имени Комуи Ли, начал хвататься за Муген непроизвольно — просто завидев Алму в противоположном конце коридора. Обычно приветливая и готовая любой разговор поддержать Линали как-то спадала с лица и по стеночке ускальзывала в сторону кабинета брата. А Алма решительным образом не понимал — где же он прокололся? Вот сегодня, например: ну да, послал он Линали цветы. Ну да — узнаваемые такие, все эти цветы видели, во внутреннем дворике они росли, каждый новичок эти розы нахваливал, пока ему не рассказывали, что их Канда чуть ли не кровью убиенных искателей поливает, все ползает и ползает вокруг них на карачках с секатором. Ну да, букет был большой. Но стоило ли из-за него так беситься-то?! Едва живой от этого узкоглазого кошмара ушел, вся морда в колючках! А у Линали, оказалось, и вовсе аллергия на розы и розовое масло. Тьфу. И они опять упорно друг на друга не смотрят — здороваются, завтракают в одной столовой (на разных концах стола, угу), а подвижек — хоть бы на три пенса! Ну да ничего, изобретательности у Алмы Кармы всегда за двоих было, а планы после колючек в лицо у него начали зарождаться совсем уж зловещие. Которые непременно стоит начать воплощать (после колючек-то!). Переодеться бы только. Бредущий к себе в комнату Алма раздумывал все яростнее и яростнее, вытряхивая из-за шиворота понасыпавшиеся туда листики и сплевывая задумчиво кусочки стеблей. Наверняка в большом и страшном Черном Ордене можно найти какую-нибудь маленькую (желательно со всех сторон забетонированную, на глубине метров этак пятнадцати под землей) кладовку. Остановившийся на секунду перед дверями своей спальни Карма довольно вскинул брови и прихлопнул ладонью по кулаку. Точно! И температура в такой кладовке должна стремиться к нулю — это не слишком сложно устроить, если поковыряться в системе отопления, а каменные стены «мешка» свое довершат. Ну а потом, додумывал Алма, азартно роясь в шкафу в поисках чистой одежды, нужно подманить их на живца — можно даже на себя самого. После всех причиненных неприятностей (почему чистые носки еще и парными не бывают?) Канда сам за ним кинется с Мугеном наголо. Ну а Линали… черт, красные и синие, а простых черных носков в природе этого шкафа вообще водится?! Интересно, а слишком ли грубо будет наврать что-нибудь про Смотрителя? Взбесившийся Комурин-номер-столько-не-живут атаковал хозяина и вот-вот его растопчет (постоянно же эти его железяки так делают)? Ну или в кофеиновой горячке Комуи забрел куда не надо, вот-вот конечность потеряет? Смотритель у них с причудами (с прибабахом, проще говоря), в такое поверить несложно. А можно просто повздыхать о какой-нибудь беде, проблеме на любовном фронте (придумать ее труда не составит… черт, да где эти носки?!). Линали сердобольная, даже к совсем диким экземплярам рода человеческого подход найти может, так что проникнется, по плечику похлопает, даже выслушать захочет, а там и до кладовки довести несложно. А потом подтолкнуть ее в спину и дверь побыстрее запереть! Интересно, а что такого тяжелого можно найти, чтобы эту дверь еще и нельзя было Сапогами расхреначить (и носки, как найти носки?!)? Ну, что-нибудь придумать можно. Из пыточного арсенала Комуи утащить какую-нибудь гадость, например. А потом ждать, когда у них другого выхода не останется, кроме как друг об друга согреться. А потом… да, дело должно выгореть! Только для него нужны чистые носки! Которых у Алмы Кармы не водилось с завидной регулярностью! Собравший полотенце, чистые штаны и рубашку в кучку Алма с досадой свалил тряпье на постель, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился в соседнюю спальню. Кто угодно другой после головомойки (цветомойки), конечно, к Канде не подходил бы еще полгода и шарахался бы от одного упоминания имени этого истеричного айсберга с тягой к разрушению (хоть сейчас «Титаники» топить, достаточно сказать, что кораблик на него косо посмотрел). Но уж Алма-то хорошо знал, что спустивший пар Канда вполне себе миролюбив и опасности не представляет — так, обматерит с головы до ног, но даже с кровати не встанет, особенно если читает какую-нибудь полезную штуку типа «Истории пыток: закулисье Тауэра» или, там, «Дзен и сатори». Зато у него-то всегда водятся чистые носки: попарно сложенные в отдельном шкафчике, еще и по цвету, от белых к черным, минуя светло-голубые, серые и светло-синие. Алма подергал дверную ручку — заперто. Пожал плечами — на его памяти Канда даже дверной замок дважды зачем-то менял, все оградиться пытается. Специально выучил даже умное словосочетание «личное пространство» — видимо, любимый лотос в колбочке страдал из-за слишком въедливых взглядов посторонних (вот ведь садовод-любитель, цветы ему милее людей). Ну, или нирвана с каждым посторонним шорохом отдаляется еще на полмили. Или (о ужас!) наполированный Муген не одобряет. Алма запустил руку в карман, методично порылся в нем (перочинный нож, три пуговицы, мелочь россыпью, гаечный ключ, конфетки, замызганный платочек) и извлек запасной ключ от комнаты: снять слепок с чужой связки — дело ерундовое, была бы свечка. Юу, конечно, в ярости от каждого «несанкционированного проникновения» на свою суверенную территорию (восемь квадратных метров сумрака, сырости и аскезы), но Алма просто заткнул уши на все негодующие вопли. Мало ли пригодится когда: после того случая, когда Канда умудрился витраж расколотить в гриппозном припадке, Алма предпочитал иметь запасные варианты. Вдруг придется еще раз придержать пытающегося шагнуть в окошко, где попрохладнее, друга за шиворот? Или отволочь эту орясину азиатскую в больничное крыло: любит ведь залечь и медитировать на собственную кровищу откуда-нибудь из подключичной. Ну и чтобы иметь возможность заскочить и взять одежду «в долг»: стирать-то все равно в одной прачечной. Вот Алма и вошел, привычно распахнув дверь настежь и на всякий случай крикнув: — Канда, я за носками! — хотя по его прикидкам Канды в комнате быть не должно было — по расписанию у этого зануды дневная медитация. Правила (жуткое слово) Алма Карма выдумал для себя сам — из всего жизненного опыта выбрал только самое значимое и полезное. Вышло немного, зато универсально. Правило первое гласило: врагов убивают надежно (что может быть «приятнее» подарка в виде недобитка?), а главное — быстро. Второе: за своих не грешно и даже правильно по полу размазать (и поджечь оставшееся после размазывания). Ну и третье, безмерно важное: дверь подпирать стулом под ручку. Этот стул неоднократно спасал Алме репутацию — подпертую стулом дверь и вышибешь не с первого раза, и возни с этим стулом столько, что только глухой не услышит, и времени собраться, чтобы в окошко прыгнуть в случае чего, предостаточно. А вот Канда о стуле явно никогда не думал. Алму Карму очень сложно было заставить стушеваться — как-то раз он на спор прошагал по «бродвейскому коридору» (ярдов двести в длину, если не больше) в одних носках (опять эти носки, будь они неладны!). Однако под настолько ошарашенными взглядами даже он умудрился покраснеть. Сперва Алма покосился на дверь: да нет, та самая, с царапиной у косяка — это ее сам Карма и оставил, случайно, когда впервые взламывал эту дверь, чтобы посмотреть, что там бормочет и обо что бьется гриппующий Юу. Потом еще раз на постель: девичья спина (Девичья! Голая! Спина!), стройные бедра и ноги. Ноги тоже знакомые. Ну и один медленно-медленно бледнеющий от злости на диво знакомый индивидуум. Лежит, вальяжно закинув руку за голову. Яйцами в дверной проем светит. И, видимо, именно это в его понимании и есть «медитация» (тогда странно, почему это Карма еще не в нирване). Комнатой Алма точно не ошибся, хотя… «А я ведь знал, что хорошо будут смотреться!» — с трудом подавил Алма желание еще раз взять застывшую, как на картинке, парочку в рамку из пальцев. — Э-э-э… Алма прозвучал крайне глубокомысленно, оценивая и собственнический жест пальцев на лопатках (вот это лопатки! Хоть сейчас укуси… кхм), и сноровку, с которой бедра Линали сжали талию Канды, и цвет явно недавно искусанных губ у обоих. Постоял еще секундочку, чувствуя, как на лицо сама собой выползает улыбка (та самая). И не придумал ничего лучше — от души продемонстрировал большой палец: — Ребята, хорошо сидите! — и поспешно захлопнул дверь, сделав вид, что к нему тигриный рык перекошенной яростью узкоглазой физиономии не имеет ровным счетом никакого отношения. По самым скромным подсчетам (сидят-то ребята действительно хорошо), с полминуты им понадобится только на то, чтобы безболезненно расцепиться. Еще полминуты на то, чтобы впрыгнуть в штаны и схватиться за что-нибудь тяжелое и острое. Так что минута для забега босиком (ай-яй, а носки-то он позабыл!) по коридору в сторону кабинета Смотрителя — это отличная фора. И достаточно времени на размышления: это какая же у комнаты Юу должна быть звукоизоляция! Может, и впрямь начать постель от стенки отодвигать?.. — Карма, ёб твою!.. …хотя нет, времени подумать явно недостаточно. В списке приоритетов Алмы Кармы сразу после «Канды Юу» появилась новая строчка (потеснив не один год там простоявших «хор-рошая трепка» и «любимая гитара») — «Линали Ли». Эту «строчку», напрасно пытающуюся отвести взгляд и сбежать куда-нибудь подальше, Алма Карма тайком все-таки умудрился поймать в одном из восточных коридоров и надежно припереть к стенке: целую неделю за ней гонялся, недаром самая проворная из всех экзорцистов! Можно себе представить, каково за ней с задней мыслью побегать. В бегающем взгляде чуть раскосых глаз размечтавшемуся Алме Карме уже виделся домик (ну, наверное, где-нибудь в горах, Юу что-то там такое называл, типа «додзё») и восемь дочерей — черт с ними, с сыновьями, если девочки будут похожи на мать (будут, судя по тому, кто у них там сверху). Ну и что там японцы себе под выпивку разводят? Рис за окошком? И сакура цветет — чтобы о вечном на досуге подумать (ненормальные они, эти японцы, все-таки). Запыхавшийся Карма вскинул руку, перевел дух и погрозил неведомо кому указательным пальцем: как-то не верилось, что аскеза была Кандой прервана, он ведь упертый, как… — Как ты уговорила этого барана? — выдохнул он через силу, глядя на Линали со всей нежностью и дичайшим восторгом: она, конечно, не ангел господень, но явно недалеко от него ушла. И, судя по тому, как ходит вверх-вниз натянутая форма (ну и по виденному ранее), явно не бесполая Линали вжала голову в плечи и что-то пискнула. — А? — переспросил Алма, счастливо улыбаясь: если уж он Канде почти старший брат, то Линали ему… э-э-э… кстати, кем она должна приходиться-то? И в каком родстве теперь сам Алма с Комуи?! — Я не уговаривала, он сам, — сравнялась Линали по цвету с окантовкой собственного мундира. «Ай да я, ай да сваха!» — похвалил себя еще раз Алма. Да и Канду нужно похвалить: брутальный бунтарь, а старшего брата все-таки слушает! Сказал — «нравится», значит, нравится! — Еще два года назад, — домямлила Линали окончание фразы. Напыжившийся превосходством и самовосхвалением Карма так и сдулся. Два года назад — это ему сколько… — А когда? — На мой день рождения, — с самым несчастным лицом ответила Линали, не чая уже убежать куда-нибудь от восторженно пыхтящего Алмы. Вот ведь… талантливый пострел! И здесь обогнать умудрился! — Отлично, вот вы молодцы, — чуть обескураженно похлопал он чуть не подпрыгнувшую (и хорошо, что не подпрыгнувшую) Линали по плечу. И все-таки не выдержал. — Кстати, какого размера… — Карма, ёб твою мать! — возникшая из-под земли метрах в пяти от них тень дальнейшим расспросам (исключительно ради лженауки статистики!) не способствовала. Еще и железом бряцала. — Иди сюда, ублюдок, я тебя!.. — Ну, мне пора, — поспешно придержал Алма дернувшуюся Линали за плечо и ненавязчиво подтолкнул в сторону Канды — расчет оправдался: недосамурай сгреб в охапку девичьи плечики, а не могучую мужскую шею. — Кстати, Линали. Ты построже с этим бабуином, у тебя хорошо получается, — хихикнул Алма — и дал дёру, пока эти двое ошеломленно обнимались. Алма Карма не может простить себе одного года — ему, на самом деле, всего одиннадцать, этих лет и так наперечет. В этот год, прекрасно отдает он себе отчет, Канда Юу, заморенный азиат с синими глазами, вылезший из соседней ямы в полу, умудрился окончательно повзрослеть — без Алмы Кармы, так уж получилось. И это было как-то… печально, что ли. Печально, потому что в Азии, когда они друг для друга были два похожих (ну, почти) то ли урода, то ли ангела, то ли как-их-там-еще-называли, Алма мог о нем позаботиться — да хотя бы накормить, а то ведь этот дохляк умудрялся в голодные обмороки грохаться. Накормить, придержать за плечико, когда рвался куда не надо, попытаться столкнуть лоб в лоб с другими людьми, познакомить, сдружить. И не оставлять ни на секунду, разумеется. Всунуть нос в это самое «личное пространство», в общем. Знает Карма, что это за пространство — стенка каменная, чтобы мир подальше от одного «урода» (Канда всегда выбирал именно это слово) держался и не подхватил какую-нибудь уродскую заразу. И лежа на операционном столе, Карма хорошо представлял, до чего этот «урод» себя в одиночестве может довести: речь людскую позабудет, весь в свой меч с головой курнется и обратно не вылезет, сам сталью поверх покроется. Не выплавишь в человека обычного потом. Покачиваясь с пятки на носок и пожевывая травинку, сыто щурясь на закатное солнышко, Алма Карма с хитринкой улыбается — этот упертый в фехтование и самолюбование козел все-таки позволяет иногда (и только избранным) заботиться о себе. И это, как ни печально, вовсе не Алмы Кармы, на год вывалившегося из жизни Юу, заслуга. Потому и строчка «Линали Ли» так высоко в списке приоритетов Алмы Кармы — слишком хорошо он представляет себе, чего стоит подкопаться под это самое «личное пространство», вырвать пару кирпичиков и просунуть в щель руку, чтобы потормошить: эй, ты не урод! Очнись и вокруг посмотри, у тебя столько же рук и ног, сколько у остальных, и кровь бежит — красная! Не женская работа — выскребать из стены кирпичи, но Линали отлично справилась. Может, единственная из всех справилась. На самом деле, Алме Карме очень хочется подсесть к Канде поближе, предложить тому выпить что-нибудь (да хоть чай) и хорошенько обо всем расспросить. Как, когда и почему тот вдруг понял, что ничем от обычных смертных (ба!) не отличается. И даже с девушкой (обычной, смертной) может быть рядом. Но знает, что не станет. «Личное пространство» все-таки осталось, так, слегка форму поменяло — не стена уже сплошная, но все еще дверь. Железная. Но теперь впервые за многие годы Алма Карма может вздохнуть спокойно: тот кусочек, который он за этой железной дверью увидел, его все-таки обнадежил — не превратился его друг в ходячий Муген. Уж очень глаза у него были... живые. Синие-синие, не стальные. А расспросить можно будет того, что эти самые глаза умудряется расплавить, пусть и наедине. Линали — она такая. Она поймет и объяснит. Успокоит окончательно. Даст побыть немного эгоистом, что ли. Нормально помечтать о восьмерых сыновьях (теперь уже точно при партиях). А что касаемо самого Канды и его самодовольной физиономии… — Привет нашим чемпионам! Как «дневная медитация», а, Канда? — Карма, ёб!.. …то пусть все остается по старинке.