Диалог с демоном. И тут явился ко мне мой черт...

      …Высоких слов он вдоволь наслушался и от германских нацистов: о стране отцов и ее величии, о превосходстве немецкой нации и ее исторической миссии, и еще много о чем. Так говорили вслед за фюрером партийные гауляйтеры с трибун, их повторяли активисты попроще, старые и совсем еще молодые, вчерашние «гитлерюгенды». Как дворянин, интеллигент и космополит он всегда слушал их с неискусно скрываемым презрением. Особенно, когда вспоминал, какие очереди кандидатов в члены НСДАП из чиновников и артистов, спортсменов и профессоров выстроились летом 1933 г., как лихорадочно метались карьеристы всех мастей, выбирая между СС и СА. Поэтому воспоминание о «ночи длинных ножей» всегда пробуждало в нем тот душевный подъем, который способно породить одно только мстительное злорадство. Нацистская фраза казалась Тотлебену даже не театром, а игрой в театр, которой суждено было продлиться до первого крупного поражения. Но шли годы, а вместо поражений наступило время побед — Австрия, Чехословакия, Польша, Франция. И вот фраза крепла, и все громче и яростней гремел «Sieg Heil!», хотя вермахт, он видел это, сражался не за фразу, а за старый безоглядный, ещё докайзеровский солдатский долг, долг Тилли и Валленштейна, Мольтке и Гинденбурга, Блюхера, Бенкендорфа и Барклая-де-Толли. Не меньше, но и не больше того. «В день, когда им прикажут сложить оружие, они его сложат, и более не возьмут в руки!» В России, думал он, отправляясь на Восточный фронт и не видя принципиальной разницы между коммунистами и нацистами, все будет также. И первые месяцы войны, казалось, подтверждали его ожидания: у Тотлебена была кое-какая информация, сколько мелких партийных вождей спасали свои шкуры, заботясь только о своей эвакуации, сколько бывших советских работников, клеймивших фашизм на партсобраниях с упорством заведенного патефона, с легкостью пошли на службу в учреждения «нового порядка». Все выглядело так. Но получилось иначе. Никакие реальные просчеты и даже преступления режима большевиков не могли поколебать у очень многих людей, у той же Ульяны и ее молодых друзей, веры в Идею, а приход немцев только делал Ее еще прочнее, по крайней мере, в данное и конкретное время. Они сами, горе-освободители, помогли Ей стать «инобытием национального русского духа», как сказал бы его любимый Гегель…       — Да, да, — тихо вымолвил немецкий офицер, — Страдающая жертвенность. Типично для русской интеллигентной барышни прошлого века, романтической бомбистки-гимназистки. Удивительно для комсомолки и подпольщицы наших дней. Где он, этот новый тип милитаризованного молодого человека, гладко выбритый, подтянутый, с твердой и стремительной походкой, с видом завоевателя, не стесняющийся в средствах и всегда готовый к насилию, одержимый волей к власти и могуществу, что пробивается в первые ряды жизни, но хочет быть не только разрушителем, но и строителем и организатором?! Только с таким молодым человеком из крестьян, рабочих и полуинтеллигенции можно было сделать коммунистическую революцию. Ее нельзя было сделать с мечтателем, сострадательным и всегда готовым пострадать, типом старой интеллигенции. Так писал Николай Бердяев об истоках и смысле русского коммунизма, и о таких как Вы, Ульяна, людях, и я полагал его писания за правду. Хо-о-тя, после полутора лет войны я перестал ему верить. Мои враги больше похожи на своих предков, чем это можно себе представить, — Тотлебен помолчал несколько секунд и продолжил, — Считайте мои слова бредом выжившего из ума белоэмигранта, но я все же должен их Вам сказать. Ваша скорая гибель, конечно, приблизит победу Вашей страны над Германией. Я в этом не сомневаюсь. Прав был граф Шверин фон Крозиг, война на Востоке оказалась невыносимым испытанием для немцев. Но Ваша гибель приблизит и поражение СССР, поражение — как системы. Не перебивайте, дайте договорить, — бросил он, увидев, что Уля намерена что-то горячо ему возразить, — Вы — лучшие люди этой страны, блестящее молодое поколение, рожденное после революции и гражданской войны. Те несколько десятков арестованных в камерах острога, какими бы словами не называл их подлец Соликовский, — это краса и гордость советского Краснодона: вы умны, образованны, талантливы, энергичны. Вы учитесь, пишете стихи, рисуете, и, mein Gott, как великолепно поете. Из вас бы получились ученые, поэты, артисты, руководители, просто хорошие люди, которых всегда не хватает в любой стране. Но вот, вы приносите себя в жертву. А кто вас заменит? Вас всех и Вас, единственную и неповторимую Ульяну Громову, отличницу и умницу, девушку с необыкновенно одухотворенным лицом? Кто? Шкурники, знающие лишь свой интерес и свою хату с краю? Их бесполезно призывать пожертвовать не то что жизнью, а их повседневными привычками. А страна не может постоянно рождать героев. И когда равнодушные заполонят собой все, тогда наступит поражение без проигранных битв, военных потерь и оккупированных территорий. Какой-нибудь новый «новый порядок» установится сам собой и, возможно, Ваши выжившие соратники ещё позавидуют погибшим.       Закончив, Тотлебен решился, наконец, заглянуть в ее проницательные широко открытые очи, которые она не сводила с него в продолжение всего его долгого монолога. Он их боялся: в их омуте, казалось ему, ничего не стоило утонуть:       — Не слушайте меня, — продолжил он, как-то вдруг выдохшись — Вам будет легче считать все сказанное мной вздором.       Уля молчала, вновь прибегнув к помощи спасительной чашки. Ей очень хотелось бы поставить немца на место, опровергнуть его, сказав что-нибудь резкое. Но она видела вокруг себя слишком много такого, что, увы, полностью или отчасти сходилось с его словами. Эти случаи, аккуратно занесенные в ее дневник, бывали даже в довоенной жизни, не говоря о днях эвакуации и жизни при немцах, когда примеры правоты вражеского полковника были на глазах каждый день. С товарищами, во время их частых встреч они ведь не только обсуждали тексты листовок и планы диверсий, они много спорили и о том, как будут жить после войны, и что им надо будет поменять в жизни, чтобы она стала по-настоящему прекрасной. И в этих спорах они сходились в одном: их поколению, которое даже этот враг назвал «красой и гордостью советского Краснодона», уготована совершенно особая, замечательная роль. Но это все было бы уже после победы, а пока только Она, одна единственная была их целью, скрывавшей за собой все остальное. Впрочем, Уляша понимала, что не может оставить монолог Тотлебена без ответа:       — Я не думаю, господин полковник, о столь отдаленном будущем. Зачем рассуждать впустую о том, о чем не знаешь, — говорила она заведомую неправду, ибо об этом она много и порой мучительно думала, — но я не согласна с Вами. «Люди, пройдя через вьюгу, И сквозь пожарища дней, Будут дороже друг другу, Будут друг другу родней», — это было четверостишие Вани Земнухова, прозвучавшее в ее устах с какой-то особенной теплотой и проникновенностью, — Я верю в наших людей, верю в наш народ, в его мудрость и силу. И я верю в то, что его, как и все человечество ожидает счастливая жизнь.       — И в тех, кто руководит вашим народом тоже верите? — немец попытался произнести это просто, без тени ехидства или злого сарказма, но едва ли попытка ему удалась.       — Да, и в них, — ответила она так, как должна была ответить. Тотлебену показалось, что она при этом едва-едва вздохнула. Но он бы не решился утверждать, что стояло за этим вздохом: тень сомнения, внезапная боль или обычная усталость.       — Отлично! — сказал немец, — Раз верите, так будьте блаженны! Мне было очень интересно поговорить с Вами. Если хотите, можете некоторое время остаться здесь. Выпейте еще кофе, поешьте что-нибудь. Все-таки у меня лучше, чем в камере.       — Нет, Фридрих Францевич, нет. Я нужна моим товарищам, — она примолкла на несколько мгновений, а потом добавила, — У нас не закончены литературные чтения, а времени осталось… мало. — Она хотела сказать это с горькой иронией, но ее голос слегка дернулся: Тотлебен видел, каких необыкновенных усилий воли и духа стоит ей сохранять внешнее спокойствие.       — Как скажете. Возьмите что-нибудь из одежды. По шкафам что-нибудь найдете.       — Нет. Не стоит. Все равно… — медленно выдавила Ульяна и вдруг, не договорив до конца, уткнулась в подушки кресла и заплакала…