Затруднения Мефистофеля
10 февраля 2017 г. в 10:12
Сердце девушки упало. Валя была, похоже, последней из подруг, оставшейся на воле. Ее мать, Мария Андреевна, соседка Ули по камере, все ночи проводила на ногах, выстаивая у дверей, в страхе ожидая услышать в коридоре знакомые шаги. Уляша всеми силами старалась скрыть свое волнение, готовясь уже к тому, что сейчас откроется дверь, и они с Валей увидят друг друга. «Отрицать бессмысленно, немец нас заметил вместе еще в клубе. Он все знает.» И тут в ее голове зазмеилась еще одна, гадкая-прегадкая мысль: «А что если! Валерия!!! Такая же, как этот… Herr».
Тем временем Тотлебен выдержал театральную паузу и продолжил:
— Она в безопасности. Я ведь не всеведущ, я лишь искушен. Ушла, и никто ее толком не ищет. До того ли? Ведь что главное в работе полиции: число пойманных партизан. Изловить пару бандитов — уже подвиг. А тут почти сотня человек. Тянет на большую кучу крестов и ворох благодарностей. — Бросив на девушку взгляд, полковник не без удовольствия отметил, что его слова вызвали в ней резкую перемену настроения, — Ну, вот и камень с души. Правильно, — рассуждал он вслух, — В разведшколе Вы не учились, спецподготовки не проходили, переживаете за свою подругу, и это у Вас на лице написано, — он вновь посмотрел на нее, утвердительно покивал, цокнул языком и продолжил после небольшой паузы, — На самом деле, у меня к Вам всего один вопрос. Почему Вы остались в Краснодоне?
— Мне нечего Вам ответить, — просто ответила Ульяна.
— Тогда ответьте самой себе, почему Вы остались? Вы знали, что трое Ваших друзей попались на мякине, иначе не скажешь, Вы знали, что организация раскрыта и в городе идут аресты, и ваш штаб, по логике вещей и здравому смыслу, должен был отдать приказ о немедленном уходе. Это произошло 1 января. За Вами пришли десятого! Так почему Вы остались?
— Я не могу Вам ответить, господин полковник, — повторила она свои прежние слова, в которых уже почувствовался легкий напор.
— Не можете, — вслед за ней задумчиво произнес Тотлебен, — Вы ведь не надеялись, что Ваше имя останется неизвестным? Нет, Ульяна, это было бы глупо, а Вы очень умны. Или Вы не знали, какие люди служат в полиции, не знали, как ненавидят они советскую власть и какие пытки они придумают, чтобы угодить нам, выбивая из ваших друзей показания? Все это Вы прекрасно знали. И все же остались! Не понимаю…
Ульяна молчала. Не зная, что сказать в ответ, она поднесла к разбитым губам чашку с кофе и попыталась сделать вид, что совершенно поглощена смакованием этого напитка, что, впрочем, нисколько не могло обмануть Тотлебена. Он прекрасно видел, как его вопрос был для нее мучителен и жгуч. На самом деле, отлеживаясь после сегодняшних побоев, она думала о том же самом и с большим трудом смогла себя убедить, что ее выбор был правильным. Но немец методично уничтожал все бастионы её мыслей, как весенний ручей — мальчишеские плотинки из прутьев и песка.
— На Вашем месте (не дай Бог, конечно, мне на нем оказаться!), я сделал бы одно из трех. Первое — ушел бы прочь. Как «фройляйн Валерия». У нее еще будет возможность взяться за автомат и отомстить за подругу Ульяну. Второе — достал бы наган (у Вас ведь нашли оружие, не так ли?), пошел бы к полицейскому участку и принялся бы палить, по кому ни попадя. Это был бы хороший шанс погибнуть в перестрелке, прихватив с собой на тот свет парочку врагов. Третье, наконец, — выпил бы цианид. Вы через больницу при малом желании могли достать себе яду. Это была бы тихая и безболезненная смерть. Помните, как сказал наш Гете: «Блажен, к кому она в пылу сраженья увенчанная лаврами придет, кого сразит средь вихря развлечений или в объятьях девушки найдет». А что выбрали Вы? Вы выбрали четвертое — мучительную смерть в застенке, которая страшна не только терзаниями, которые Вам, несчастной бедняжке, уже пришлось испытать, но и своей полнейшей бессмысленностью.
Заслышав в свой адрес слова «несчастная бедняжка», Уля вся зарделась:
— Не надо меня жалеть, — с гневом она повысила голос на полковника почти до крика, а глаза ее превратились в два пылающих угля — меня пытают ваши люди, ваши подчиненные, по вашему приказу. Я прекрасно обойдусь без вашей фальшивой жалости!
— М-м, не оскорбляйте человека жалостью. Человек — это звучит гордо? — попытался съязвить немец.
— Именно так, — тем же тоном продолжала девушка, — но что Вам с того? Выучите Вы наизусть хоть всего нашего Горького вместе с вашим Гете, господин полковник, профессор или шпион, кто бы Вы там ни были, но у Вас кишка тонка победить наш народ. Так говорят у нас, простых людей без дворянских титулов. Освободители! Если бы знали кого и как пришли освобождать! — она умолкла и после очень короткой паузы продолжила с горечью, — И что теперь: отмечайся каждый день в полиции, после 5 вечера на улицу не показывайся, из города или деревни без разрешения полицаев не выходи. И чуть что: расстрел, расстрел, расстрел! И это Вы называете свободой! А что творят полицаи: грабят, насилуют, убивают? И это Вы называете «порядок»?
— Как управлять нам паствой незнакомой, когда мы от нее так далеки?! — вымолвил Тотлебен, — у «нового порядка» полно изъянов. И я об этом знаю лучше Вашего. По-хорошему, половину бургомистров, старост и полицейских чинов самих надо расстрелять. За воровство, взятки, пьянство. За издевательства над людьми. Или Вы думаете, что Вас тащили по снегу босой тоже по моему приказу. Все это, с позволения сказать, их самодеятельность. Но ведь прав ваш Сталин: «Кадры решают все». Да только где взять эти кадры? Пришлось брать то, что нашлось на месте… Хотя, — неуверенно сказал он, — и среди наших есть звери.
— Правильно, никого не нашлось, кроме отребья, а вы, немцы, дали ему власть. Она ничтожна, но ее вполне хватает, чтобы куражиться над народом. Да только боком вам выходит ваш кураж. Им уже сыты по горло!
— Но ведь Вы, Ульяна, и Ваши товарищи, вы так беззаветно любите власть советскую, что идете за нее на смерть. А она что, утвердилась без крови и насилия? Мало ли было расстрелянных, посаженных в тюрьмы, сосланных. «Железной рукой загоним человечество к счастью!» — с театральным пафосом, словно подражая некоему неведомому вождю, процитировал Тотлебен, сделавший при этом рукой подобие призывного жеста, — разве не вы, большевики да комсомольцы так говорите?
— Советская власть, граф, дала мне то, что отняла у Вас. Она принесла мне настоящую свободу, радость, возможность учиться, читать прекрасные книги и дружить с замечательными людьми. Она показала мне, что я нужна моей стране и моему народу, -Уляша говорила очень жестко и в то же время вдохновенно, так, как ей иногда случалось отвечать в школе, — Советская власть открыла передо мной все пути, и если бы не ваша проклятая война, я могла бы стать кем угодно: врачом, геологом, учителем, инженером, летчицей или еще кем-то. Советская власть строит для самых простых людей санатории и дома отдыха, она дает квартиры тем, кто работает и пенсии тем, кто заслужил их своим трудом. Если бы только у нее не было стольких недругов! Таких, как вы белоэмигрантов и фашистов, таких, как Ваши прислужники кулешовы, соликовские, захаровы и стаценки, долгие годы выдававшие себя за порядочных людей, но всегда мечтавшие о предательстве. Советская власть сурова со своими врагами. Это правда. Но если Вы считаете, полковник, что ваша власть — образец человеколюбия, посмотрите на мою спину. Вот она — мера вашего немецкого гуманизма!
— Барышня, — спокойно выслушавший ее тираду Тотлебен постарался придать своему голосу легкий оттенок назидательного высокомерия, с которым так любят говорить молодые преподаватели немецких университетов, — Вы не очень сильны в диалектике.
— Я? — обиженно воскликнула Уля, — А Вы?
— Не мне судить, — немец помолчал несколько секунд и продолжил, — но лет 15 тому назад, когда я заканчивал мою диссертацию, я читал Карла Маркса. Еще раньше на нашем курсе были студенты-коммунисты. Мы с ними много общались, говорили о будущем Германии…
— И что с ними стало? — перебила его девушка.
— Кто-то уехал в Швейцарию, кого-то отправили в лагерь после поджога Рейхстага. Кто-то стал национал-социалистом, занимает неплохое положение в партии и предпочитает молчать о своей молодости… Но, не суть. Что есть, по Марксу, критерий истины?
— Практика, разумеется, — удивленно ответила Ульяна, недоумевая, почему допрос окончательно превратился в экзамен по обществоведению.
— Так вот, практика жизни в старой России отличалась от Ваших слов. Вот, возьмите хотя бы пример моей семьи, пример не из новых времен, а из довольно давних. Прадед был мелким купцом из провинциального городка. А его сын стал генералом, графом, фактическим начальником всего военного строительства огромной империи…
— Вы бы еще Ломоносова вспомнили, граф, или там Меншикова. Разве я спорю, что Эдуард Тотлебен был выдающийся человек? Но в чем лично Ваша заслуга? В том, что Вы родились в семье его сына? Но Вы носите титул и считаетесь заведомо лучше меня, дочери простого полтавского крестьянина, — девушка нарочно назвала именно князя Меншикова, чей незадачливый потомок был начальником Тотлебена-деда во время Крымской войны. «Пусть не очень-то задается!», — Советская власть оценивает каждого по его способностям и воздает по его труду, а не по заслугам родителей или дальних предков, и тем более не по количеству награбленного ими народного добра. И потому в мире нет власти лучше и справедливее, чем наша. И, если придется, за нее стоит умереть. Вы сказали, что не можете понять, почему я осталась. Вы, немцы, очень практичные люди. Все делаете организованно, продуманно, культурно, обдумав и разложив по полочкам. И как будто все правильно, да только били вас, бьют и будут бить! Потому что Вы забыли: человек — не машина. Он любит, надеется, верит. Я люблю моих друзей, и я надеялась и верила в то, что я смогу им помочь или…
— Или умрете вместе с ними, потому что выжив, не найдете себе места, коря и обвиняя саму себя.
— И не говорите, что моя смерть будет бессмысленной, потому что она заставит наш народ еще больше вас ненавидеть. Вы думаете, мы в тюрьме не знаем, что происходит за ее воротами, что город бурлит и негодует, и что вы боитесь нас.
Все время, пока Ульяна говорила, Тотлебен сидел в своем кресле, опустив глаза и рассматривая стрелки больших карманных часов, которые он вертел в руках, словно держал их впервые в жизни. Он вспоминал свои прежние разговоры с партизанами и подпольщиками, которых приводили к нему, советнику спецотдела 1R («Россия») в днепропетровском генералбецирке, перед казнью или отправкой в концлагерь. Он никогда не требовал от них никакой разведывательной информации, удовлетворяясь чтением досье и отбирая таких «собеседников», которые даже по скупым полицейским документам производили впечатление необычных, неординарных и интересных. Тотлебен не вмешивался в их судьбы: понять, что заставляло их бороться и помогало переносить страдания — такова была поставленная перед ним цель. Понять и писать рекомендации начальству. (Какие там, к черту, рекомендации!) Слова, сказанные Ульяной, он слышал уже неоднократно. «Коммунистическое воспитание. Der russische Fanatismus», — пренебрежительно отзывались о них его коллеги. Он же сквозь боль и ненависть к себе, врагу, чувствовал нечто большее — душу. Особенно сегодня.