Бредя в ночи к открывшему дверь, Молил, как бога или дитя Я поздно вырвался в мир людей, Ты можешь всё — верни время вспять. © Молитва. Тэм Гринхилл.
Эконом-класс разочаровал Оуэн чаем в пакетиках, одноразовыми сливками и отсутствием красивых парней через проход самолета. Она закатила вялый скандал стюардессе, но Алика, сидящая рядом, быстро и безропотно жевала самолетную еду, не чувствуя вкуса, чем подала бунтарке Шарлотте правильный пример. Остальную часть пути, присмиревшая англичанка тарахтела как бабулин «Зингер», прославляя все вокруг нескончаемыми романсеро, начиная от кондиционеров, до окошечек на волю, а ее спутница, спрятавшись в черный ворох своих мелко-кольчатых ассирийских кудрей, тщетно пыталась заснуть и не подавиться во сне мятным леденцом. — Учитель сказал, что я вернусь обратно через храм, — бодро щебетала Шарлотта, близко наклоняясь к завернутой в плед Алике. Ее роскошное английское бедро выдавливало полинезийскую женщину прямиком в иллюминатор. — Только через два дня, когда найдем тебе квартиру. Стрендж не устроил пышных проводов. К падшим женщинам в японской ванне он бы проявил больше внимания, чем к двум своим ученицам, неброским и бледным без храмовых одежд, в джинсах и простых майках-лапше. Ученицы топтались в воротах, как две полевые кобылы с чемоданами. Карл смотрел в небо из-под ладони, его зеленую хламиду трепал необычный сегодня западный ветер с легчайшим дымком сандалового дерева. Вонг держал в руках корзинку с домашней едой, — среди всех защитников его чуйка была самой верной, и сейчас она нагоняла ощутимую тревогу: не за голодные желудки крепких здоровых адептов, а за то, что, очень возможно, он видит их в последний раз. — Давайте, чешите отсюда, дети мои, — Стефан сотворил в воздухе знак благословения. Он повисел немного в утренней дымке и растаял морозным узором. — Допоздна не гулять, много не пить, домой подозрительных личностей не водить, с соседями дружить, воров опасаться. Моане следить за храмом, как за своим собственным. Узнаю о любом, даже малюсеньком провале — прокляну. Усекла? — После чего, не оборачиваясь, широким шагом пересек двор и вошел обратно в храм, напрочь забывая обо всем, что было связано со служкой Оуэн и бездарью Аликой. По крайней мере — им так синхронно подумалось. — Старая сволочь, — подумала Алика и сказала вслух. Громко, так, чтобы из своего зеркального мира старая сволочь все услышала и сделала выводы. После раскаленного, безжалостного солнца Непала Англия обвевала горячие лица туманным влажным опахалом многоярусных сквозняков. Медленная, истаивающая нежностью погода, в тихой, почти весенней прохладе, встретила их сразу же на трапе самолета, умиротворенно обняла за плечи, провожая через терминал. Солнце едва пробивалось сквозь знаменитый лондонский смог «Lebewohl!» — «Прощай!», и, предъявляя на таможне свою визу: «- Оуэн, Шарлотта! — Роймата, Алика. — Цель приезда? — Гранд туризм. — Наркотики, оружие? — Ой, а почем предлагаете?!», Алика подумала только о том, что ее мир прорезали пополам, и Камар-Тадж такого, каким она его знала, больше никогда не увидит, только зеркало вместо него, облитое радужным ледовым блеском, высекало из глаз непрошеную песчаную слезу. Подлец доктор, так нежно любивший ее внезапные горячие истерики, остался по ту сторону континента клонить шею под Оком Агамотто; на этой стороне ей остались водовороты и водопады серебристой Темзы, душная однокомнатная студия с отмытой до блеска ванной, вихрь уэльских чертополохов, а ко всему — ненавидимый Аликой язык, на котором свободно трещала Шарлотта, но который давался коренной леди из племени маори исключительно сквозь шипастые тернии и гортанно-тянучий диалект. Ее протащило по дну города, увешало тиной счетов и долгов, оцарапало ненужной вежливостью, после чего схлынуло, утерев у Ройматы со щек зеленоватую липкую тину долгой, бесконечной разлуки в пятнадцать часов. Чемодан давно разложили по шкафу-купе, разъяв на запчасти из курточек, юбок и провинциальных худи, Шарлотта слонялась по комнате, выискивая через мобильный телефон университетских друзей и поедая с блюдца тошный магазинный «Эстерхази». Из окна квартиры был виден лондонский храм, обманно-величавый, каменный, увенчанный нелепой башенкой-конусом, как великан фетровым колпачком. Его полосатое окно с интересом изучало стоящую на балконе Алику, где тоскливый сквозняк натужно трепал ее смоляные кудри и высушивал чрезмерно полные островитянские губы. «Старая сволочь», — повторила она уже совсем беззлобно и закурила, вынув последнюю сигарету из мятой пачки. Ментоловый дым отдавал сандалом или она просто начинала сходить с ума.***
— Ты пойдешь туда, найдешь служку Камар-Тадж и сделаешь так, чтобы женщина тебе доверяла, понял? — голос Дормамму звучал как визгливое несмазанное эхо, отовсюду сразу, перекрещивая векторы всех мыслимых и немыслимых сторон в одной острой точке, внушая клубку разноцветной пыли, когда-то носившему гордое имя Мастера Кецилия, что его мучения только начались. — Она в Лондоне. Ее зовут Шарлотта Оуэн. Ты должен оказаться максимально близко к ней, иначе от тебя не будет никакой пользы. Его физическое тело было более-менее стабильно… Что разобрано на атомы, собирается на раз, два, три и лепится без помощи рук в простом их понимании. Гораздо сложнее удержать в этом бесполезном сосуде дух, намертво приросший к Темному измерению за семь долгих лет. Эта задачка была уже не для Дормамму, он бессилен надолго прицеплять душу к престарелому телу, — спрятал одно в другое и сойдет. Как ниткой приметал, говоря языком швей и свах. Дальше Кецилий должен сам удерживать себя в целости, а для этого обязательно нужен источник магической энергии. Даже самый слабый — он окажет неоценимую помощь. Еще, например, в том, что глупенькая приближенная к Стренджу охотно поделится любой известной ей полезной информацией, что касалась Верховного мага сотоварищи, если правильно ее уговорить. Уговаривать Кецилий умел. Лет десять назад очень хорошо получалось. — С днем рождения, — напоследок сказал Дормамму, и, вслед за его бесцветными словами, вокруг с грохотом встала стеной холодная тяжелая темнота, заменившая сотню сюрреалистических пейзажей с дурно вопящими душами бессмертных. Они корчились в блеске битых елочных игрушек под люминесцентным дождем, выжигающим глаза. Тьма Кецилия отгородила от темного измерения, засосав в угольный колодец, полный антиматерии, бесконечной пустоты и благого отсутствия всегдашних кошмаров. Краски вспученных, как перезрелые грибы, фракталов сменила могильная чернота, несущая за собой тишину замершего граммофона: ни иглы, ни писка. В этой тьме негде было укрыться и некуда сбежать. Все-таки, Дормамму имел извращенное чувство юмора, напоследок поиграл со своим адептом, посулив долгожданный покой вместо области слепящего света. Потом, вдруг как-то неожиданно раздался звон битого стекла и истошный женский крик пронесся рядом, тонкий, резкий, на одной высокой ноте, переходимой в гонимое крещендо, будто бы она кричала из окна поезда на проезжий полустанок. По щеке Кецилия потекло что-то мокрое, спину пронзила резкая колючая боль, отчего-то невыносимо, сладостно приятная после пустот и канатов враждебного измерения… Скорее всего, так оно и должно было начаться: всего несколько секунд после возвращения, и уже наелся этим миром по горло. — Врача! — надрывалась рядом пухленькая блондинка, этакая Лорелея в красных тугих бриджах и на подковах Бланик. — Тут есть врач?! Кецилий слышал сквозь вату в голове грохот множества людских ног и мешанину грубых и тревожных разговоров над собой. Они плавали, как синие киты, затмевая свет сквозь его тонкие бледные веки, пока один, особо наглый кит не врезал ему хвостом по лицу, добро, с оттяжечкой, возвращая из поющих глубин на поверхность своего океана. — С вами все в порядке? — Над распростертым по полу телом склонилась полупрозрачная девица с мягким гортанным голосом, и акцентом особенной растяжки гласных в пандан визгливой Лорелее. Ее рука бесцеремонно открыла Кецилию поочередно оба глаза, на несколько секунд ослепив и заставляя беспомощно застонать. — Пусть вызовут врача! — пухляшку оттеснила на зады сборной толпы любопытствующая вереница покупателей торгового центра. Не каждый день увидишь человека, так красиво разбившего витрину модного бутика. Смотреть любо-дорого — пол в крови, осколков немеряно, может быть, пенсионер даже схватил инсульт, будет, что рассказать родственникам. — Я врач, разошлись отсюда! Дайте ему дышать, — вызывающе сказала эта сукина дочь, бесцеремонно расстегивая на нем пиджак и разрывая от горла трикотажную футболку (уже достаточно удивительной одежды для бывшего мага), чем вызвала в голове очередной стук колес железнодорожного состава с вертолетным приступом дурноты от потока свежего воздуха с легким запахом поп-корна и сосисок. Вытряхнула из коротких волос Кецилия мелкие стекляшки, осторожно повернув голову, осмотрела рану на шее. — Пусть охрана позвонит «911». — Не надо… — Кецилий так крепко впился в запястье девицы, что она вздрогнула от неожиданности. — Со мной все в порядке. Уведите меня отсюда куда-нибудь, — и, подумав, добавил, — пожалуйста. Где-то в Непале райская птичка преподнесла дуба от этих слов. В последний раз Кецилий вежливо разговаривал еще до своего пути в Камар-Тадж, как раз перед смертью любимой жены и сына. Можно считать, что вечность отсюда. Соображала сукина дочь быстрее, чем бывший мастер и сонмище равнодушных свидетелей, вогнавшие парочку в полукольцо. Поднять его с полу, обхватив плечи, стоило пары минут, а уж устаканить на разноцветных плитах пола слабые ноги — того меньше. Она даже не спросила, может ли он идти, грубовато обхватив за талию одной рукой, а другой почти подвесив на себя, изящную с виду, невысокую, крепкую, неумолимо сильную. Осколки с его израненной спины равнодушно смахнула ладонью, как пыль веков с рубленого деревенского табурета. Наверное, каждый день спасала из всякого рода передряг непонятных граждан. Кецилий проморгался почти у выхода из супермаркета. Со зрения сошла противная мутная пелена, под ногами обнаружилась горбатая каменная мостовая, над головой набрякшее тучами небо. Из вольных в опустевшей голове мыслей вычленилась одна, мерзкая, как сороконожка — кто сейчас подметает за ним следы разрушения и замывает тряпкой кровь на полу? И кто такая Шарлотта Оуэн, которую ему надо было срочно и безотлагательно найти? Кецилий повернул голову к своей спутнице, чтобы озвучить эти жизненно важные вопросы, но моментально передумал, едва ткнулся в копну черных, с красной искрой волос; его сердце под драной одеждой пару раз стукнуло мунейру, уплывая в живот. Это была не Шарлотта, точно не Шарлотта и бессмысленно было поднимать разговор о ней с незнакомой женщиной, что шагала рядом. Побег на поиски Оуэн казался Кецилию сейчас непроходимой тупостью, — если Дормамму сказал, что организует их встречу, дернет за временные и вероятностные нити, то он, похоже, крупно облажался. Бывший мастер посмотрел слегка сверху вниз на взрослый пучок буйных волос, схваченный зеленой лентой, на смуглую шею с которой черная геометрическая татуировка убегала речным рукавом до кончиков пальцев держащей его руки. Нечто неземное, угловатое и похожее на рыболовный крюк плавало у нее чуть ниже шейных позвонков в просвете красной летней разлетайки. Из тонкопалых рук текла ровная золотая теплота, обволакивая нескладное тело новорожденного Кецилия светящимися нитями. Их можно было тянуть, как нескончаемый серпантин, настолько пучков чистой силы было много… Удачливый мастер нашел еще один источник энергии для себя. Осталось узнать, связана ли она со Стренджем и Дормамму может считать его миссию выполненной. За награду, которую тот обещал, очень стоило постараться. — Как вас зовут? — спросила она, жадно осматривая в свете дня исполосованное лицо с запекшейся кровью. Темные волосы, вперемешку с сединой, закрывали его лоб спутанными прядями. Глубоко посаженные мшисто-зеленые глаза с прищуром глядели на Алику, так, как будто он встретил старую знакомую, но ужасно не хочет в этом признаваться. Щетина, тоже седая, давно не бритая, колола ей пальцы, когда Роймата поворачивала лицо Кецилия, крепко держа за подбородок. Он зажмурился от внезапного солнца из-за кромешных туч, перебрав в памяти сотню имен, но сдался на подходах к самому первому, которое знать первой встречной было незачем. — Не помню, — бывший маг дернул плечом; ее татуировка нагло лезла в глаза, шевелилась треугольниками паззлов в уличном мареве, тенила лихой росчерк ключицы, стекая в ложбинку груди. — Честно, не помню. — Где живете? — Не помню, — на этот раз он был честен с надрывом и тошнотой. Кровь ручейками щекотала спину, проливаясь на модные синие джинсы. Кецилий ощутил приближение очередного обморока и сглотнул горький ком в горле: если упертая девка его отпустит, может быть, он даже посидит на мостовой, тихонько, как парижский клошар, забьется в угол хромой нищенкой, унимая бунты в голове и желудке, а дальше поймет, что делать. — Ясно, — сказала Алика. Не в ее принципах было бросать начатые дела, а мужик, похоже, стал немного бредить, или от удара получил кратковременную амнезию. Обычно таких доходяг мыли, кормили и давали выспаться, после чего налаживали конструктивный диалог. Если он так не хочет к врачам, есть другой выход, и его мнение при этом совершенно не учитывалось.