*
В арабском магазинчике перегорает люминисцентная лампа над прилавком, ослабленный растушёванный свет приходит от улицы, Эффи расплачивается за бутылку вина и блок сигарет, в темноте даёт денег чуть больше, похер. Уже в квартире голос множится на два, её собственного там нет, забытый голос выбрасывает слова, он вседа так разговаривал, небрежно, претензиозно, словно у него за поясом джинс пистолет наизготовке, а за плечами парни из ультрас. На кухне обтирается Кук, влипляется задницей в нижний шкафчик гарнитура, ссутуливается в зелёном джемпере, высаживая сгорбленную спину в раззявленную упаковку мюсли, левый локоть отодвигает банку с кофе к сковородке в скорчившихся ошмётках яичницы. Джеймс матереет, не возможно не отвлечься на его возмужавшее красивое лицо, нет того до отбитой похуистичности мальчишки из прошлого, из старого — потёртости в неглубоком провале скул, сохнущие лужицы синяков на подбородке и ссадины с швейные иголки у виска. Кук знал, что Стонем придёт, он был готов, но его всё равно дёргает, резко будто срывает ручник. С ним всегда так. Лицо, подставляя, сочится ненужной личной эмоцией сквозь отпетый похуизм, и все вокруг, естественно, замечают перемены, но тактично замалчивают, не их эта любовь, нехер и суваться в чужие вскрытые нарывы. Его бесит и пугает эта бесконтрольность, Эффи того не стоит. Эффи не была готова, но выдаёт меньше по эмоциям, просто белые круглые пятна пульсируют под ресницами, это, наверное, снег кругляшками линз стаивает с ресниц под веки, она закрывает глаза на выдохе, лицо ровное и спокойное, как не тронутый снег на бристольской лужайке, только вот они давно уже в Лондоне, в монохромной, пугающей бесперспективностью громаде. Она сбежала тогда, такая же зима упрямая стояла. После смерти Фредди они ещё продержались некоторое время вместе на голом энтузиазме со стороны Джеймса, и он, конечно, видел билет до Лондона в кошельке, хотел поговорить, но забыл, потому что Эффи всё не уезжала, сбежала спустя два билета, те были для Наоми и Эмили, её числился третьим. Эффи никогда не уходила красиво, и четыре зимы назад тоже. — Что он здесь делает? Зачем, Наомс? — Подумай, кто у нас остался, в конечном счёте, Эф? — Всё ещё причисляешь себя к центру этого дерьмового мироздания, а, принцесса? Я здесь не ради тебя.*
— Какого хрена этот дятел похож на Фредса? Кук настигает Эффи у двери, перед этим протусовавшись в неприкрытом безделии у окна с добрую полпачку сигарет и высмотрев её ёбыря с высоты второго этажа, трясёт её за плечи, голова Стонем болтается взад-вперёд, с вечернего платья-комбинации от интенсивной встрёпки слетают по плечам невзрачные нитчатые бретельки. Из соседней комнаты доносится тихое, хриплое, надрывное, сухим горлом — «ребята, что у вас там?». — Ничего, Кук опять набрался, — Эф отталкивает парня, по ходу навешивая на него неправд. Он трезв, почти свеж, сродни траве за запровочной станцией, опрятен, но неприятен. — Набрался? Пока я сплю? Я тоже хочу, — Наоми выползает к ним гусеничкой в плотном слое стонемовского одеяла. — Мы давно этого не делали, Эф. — У тебя рак, и да, прости… — Эффи, сражённая и не отошедшая от наглости Джеймса, она забыла, каким он может быть кретином, бестактно грубит подруге, — у тебя таблетки по часам, я слежу. Я люблю тебя. — Ладно, ладно, — она снуло просаживается глубже в одеяло, на поверхности остаются видны маяками только тусклые запустевающие глаза, — люблю тебя. И да, Кук, трахни её нормально, а то начальник, по-видимому, уже не справляется, — Наомс шлёпает босыми ступнями в спальню. — Опять ты игнорируешь носки, — кричит ей вслед Стонем, на что получает согласный хлопок дверью. Эффи проходит на кухню, высвобождаясь от пут расчленяющего взгляда Кука, злоба на неё отдаётся диким зудом в окрылившихся желваках; безэмоционально смотрит на забастовочный профсоюз грязной посуды в раковине. К чёрту! Она обильно заливает это пристанище разнофигуристой керамики вином, чтобы не сильно воняло. — Депрессивная сука, — прогоняет по её шее Джеймс. Громко. Отчётливо. Со всей красноречивой ясностью, чтобы не переспросили, не убедили в обратном. Это больше вихрастый буран, чем ненавязчивый ветерок. — Если бы не ты, не твоя хуета в голове, Фредс был бы жив. А где вот это всё сейчас, где это сумасшествие? Тихо пожирает Наоми? Питается её внутренностями? Она цепко хватает его за руку, слегка ознобливо вздрагивает от прикосновения пальцев к ребру шершавой ладони, так давно это было, что кажется неправдой, и пихает к входной двери. — Наомс, мы ненадолго выйдем. Телефон я взяла, — Стонем смотрит на полный, бодрый индикатор зарядки на мобильнике. — Повеселитесь. На улице противно, промозгло, снег обожжёнными проплешинами чавкает под подошвами, перетаскивается с улицы на улицу, как гуляющий по карманам «медленный». Они уходят недалеко от дома, через квартал сам собой находится клуб с продалбливающей до костей музыкой, даже припаркованные рядом машины взбрыкивают, взвякивают брелками на зеркалах. — Не будем выяснять отношения при Наоми. Она не виновата в наших дрязгах. На запястьях клацают клубные трубчатые браслеты. Внутри помещения жарко от намыленных тел, тесно. Толпа прыгает, они не успевают за ней, чья-то оголённая масляная поясница виражом проезжается по руке Эффи, она не столь взыскательна к неразграниченной толпе, прыгает за стихией к макушке света, зелёного, как в речном заливе. Когда трек перещёлкивается, в этой заминке Стонем говорит Куку — «давай, ори всё, что хочешь, абсолютно всё, бесконечно, скажи какая я хуёвая, — её голос поглащает музыкальная дробилка, — что я кругом виноватая, что иметь меня в друзьях худшая идея, а на столе неплохо, что я добираю Фредди в Джейке, что я падальщица, что я должна была сдохнуть ещё при первой попытке, что лучше я, чем он… что… что… не имела право скучать по тебе, потому что это пиздец предательство». И Джеймс выговаривается, отталкиваясь от пружинящего пола, ошалело сдёргивая с себя футболку. Искусанными губами в искусанные губы обрывки фраз, то, что не дожглось за четыре года — «сука», «сука», «сука», «во мне столько пустоты, что страшно», «она хорошая девка, пришла раньше, не должна была», «откачали», «авто всё равно утонуло», «с рук уходило», «я до сих пор… давно пора закруглиться, а я до сих пор…». Кук врезается в рот Эффи своим, ласкается языком, он горячий, как кипячёное молоко, вжимается в тощее, плывущее в блике лунного софита, тельце, крадя оползень дрожи у Стонем оттопыренной теснотой в штанах. Она поддаётся, она всегда поддавалась, только Фредди служил блоком, заслонкой, так бы, не претендуй он на чёкнутую, они растрахали всё пространство на составляющие, ничего бы не было предано забвению, кроме них самих. Свет тикает на их лицах венозной жилкой напоследок у туалетной кромки. Они выставляются из клуба самостоятельными и абсолютно трезвыми. Впервые на их памяти холод с улиц не отрезвляет утруждённый водкой организм, он действительно холод, незримо зимний, вытекающий из ртов облаком здорового односоставного пара, а не с кучерявым дымом травки.*
Утро жёсткое. Небо вытягивается серой гладильной доской. Сброшенные на пол ноги растаптываются на кубловатом месиве одежды. Эффи оставляет дрыхнущего Кука в намявшихся простынях. — У вас, похоже, налаживается. Всю ночь налаживали… — Наоми лукаво улыбается, стоя посреди кухни в привычной шапке с помпоном, который чуть меньше гадального шара. — Кук может и не лучшее, что с тобой случилось, но оно случилось, и случается до сих пор. До сих пор. А я до сих пор...