Переплетено

Когда она заходит на кухню, Мирон чувствует сильную головную боль, и как скручиваются все внутренности. Смотрит, будто вызов бросает. Хули ты теперь будешь делать, Крылова? Опять сбежишь, сука. Садится напротив, ловит непонятливый взгляд, сменяющийся хмурым, чертовски злым. Таким, что в дрожь бросает, но Фёдоров лишь ухмыляется, насмешливо поднимая левую бровь. Ваня не вернулся с утра, а стрелка на часах скоро должна перевалить уже за полночь. Она не хотела принимать тот факт, что на Евстигнеева сейчас было всё равно. Крылова знала, что он жив, а остальное её не волновало. Он запостил фотку с какой-то блодинкой, целующую его в щёку. Даже это не вызывало никаких эмоций, лишь пожимание плечами. Единственное, что сейчас её серьёзно беспокоило, — это Мирон. Властный, ненавистно-саркастический, больной. — Блядствовать начал, ничего нового. Голос Мирона, словно змея, душит и проникает в сознание. Его равнодушие под кожу въедается, ползёт вверх по венам и заставляет сжаться. Так не сообщают измену почти девушке. Хотя чего Агата могла ожидать. Сама-то вчера, да ещё и с лучшим другом. Она молча смотрит на его руки, не поднимая головы. Чувствуя что-то покалывающее. Нет, не ревность к Ване, а чёртову пустоту. Холод и сталь в его голосе. Это то, что вводит её в ступор. Крылова ненавидит себя за то, что не может встать и уйти к себе. Накричать, закатить скандал на весь дом с битьём посуды и Мирона. Это чувство такое жалкое, хочется сидеть и просто рассматривать его, пока есть возможность. Убого. Впивается чуть дрожащими пальцами в кружку с кофе, вздыхает, и лёгкие дробит на мелкие осколки. Она только что по собственной воли ввела себе очередную дозу самого запретного наркотика. Запах Фёдорова. От которого в рёбрах саднит и появляется ужасное чувство тошноты. В горле у неё ком стоит от всего недосказанного, а в ушах звенит. Ощущает себя бракованной, ей бы вырезать этот дефект и жить дальше спокойно. — Я ненавижу тебя. Настолько, что… Блять, ты блядь, Крылова. Такая, что нахуй не уйдёт из твоей жизни. Как клещ сраный. От него только вред, впивается в тебя и все соки выпивает. У Мирона глотку рвёт, ёжится под тяжёлым взглядом. — За несколько дней ты успела испортить мне жизнь лучше, чем за всё наше знакомство. Коротко, кинув полный взгляд отвращения. Именно такой же, когда эта сука смотрела на него при упоминании о Ване. И он не понимает, какого чёрта всё это испытывает так бурно, в какой-то степени бешено, страстно. — Фёдоров, запомни раз и навсегда, что ты не лучше меня, ясно? — рычит сквозь зубы. — Ты забираешь все силы из человека, опустошаешь полностью. Твоё переменчивое настроение сводит с ума и заставляет задуматься о психушке для себя. Все границы стираются, словно их и не было. Все стены, которые они так долго выстраивали, рушатся на их же глазах. Разрушая всё, чего они так долго добивались. Он лишь ухмыляется, поддаваясь вперёд и заглядывая ей в глаза: — Себе? Карие, как карамель. Тягучая и переливающаяся на солнце. — Себе, потому что ты чёртов манипулятор. Нихуя непонятно, кто ты и что чувствуешь. Прикусывает нижнюю губу до крови, делает судорожный вздох. Сжимает чашку до побелевших костяшек. — Мне не нравятся твои волосы. Они такие рыжие, в глазах рябит, фу. Мирон садится обратно, стараясь на зацикливаться. Но в висках при этом стучит, а пальцы стараются размять шею. Всё выходит из-под контроля, думает Фёдоров, смотря на неё и удивляясь, насколько же это выглядит элегантно. Не красиво, не эстетично. Именно элегантно. В этой белой майке, с растрёпанными волосами, бледной кожей и чашкой кофе в руке. Осталось сфотографировать и выставлять в галерею, подписав «Охуенно сложная натура». — А мне не нравится твоя музыка. Она такая хуёвая, уши загибаются, фу. Улыбается, сжимая переносицу и видя то, как Мирон скривил губы, прикрыв глаза. — Между прочим, Ваня, — твой, блять, парень, — обожает эти песни и в написании принимает участие. Он выглядел бесконечно усталым и каким-то расслабленным. Домашним. Лениво растягивал слова и смотрел на всё таким затуманенным взглядом, отхлёбывая иногда слишком громко чай. Агата хмыкнула, получая какое-то нереальное удовольствие смотреть на такого Мирона. Даже взгляд не отводила. Она смотрела, смотрела, да так, что внутри что-то теплело. — Я ему не мама, чтобы следить, что он слушает и пишет. Мирон выдохнул, скривил губы в усмешке и тихо прошептал: — Я надеюсь. Она уже хотела что-то сказать. Сказать именно то, о чём бы потом пожалела. Например, о том, какие у него удивительные татуировки. О том, что разговоры ночью с чашкой крепкого кофе — самые душевные и близкие. Они открывают о человеке что-то новое, показывающее его с другой стороны. Ей сейчас было тихо, уютно с ним. Крылова бы, действительно, просидела дальше так с ним. Молча, разглядывала открыто и не отводила взгляда, но всегда всё идёт не по плану. Фёдоров едва слышно фыркает, услышав, как дверь открывается. Агата подрывается с места, побежав посмотреть, кто пришёл. Ваню своего ждёт. И Мирон впервые так сильно жалеет, что Крылова ушла. Впервые смотрит на проход с каким-то разочарованием и раздражением. Умеет же Евстигнеев всё испортить. Ему бы смыть с себя это всё. Желательно оттереть железной щёткой, чтобы надолго и не возвращалось. Этот грязный взгляд, все эти беседы. Её блядский рот. Он вообще-то никогда не позволит сблизиться с этой блядью, но перед глазами встаёт только её полуголый образ, невинный поцелуй и всё, что раньше между ними было. И в голове только одна мысль: Как же ты попал, Фёдоров.

***

— А где Агата? — Шальная присела рядом с Мироном, кивая в сторону Вани, который танцевал с какой-то девушкой и веселился. — Я не слежу за этой, — нервно сглотнул, — сукой. Смягчился, это было неправильно. Неправильно называть её чем-то более мягким, неправильно слышать её имя и захотеть произнести его из своих уст. Громко так, чтобы все слышали или всё-таки прошептать, простонать. Ага-а-ата. Фёдоров как-то нахмурился, чувствуя что-то странное. Катя тут была совсем лишняя, ему хотелось лишь огрызаться и срывать свою злость на ком-то, а тут нужна была Крылова. Никакая другая девушка, даже не другой человек. — Мне на неё плевать. Лживое, но уже правильное. Он возвращался к тому, от чего они так быстро отошли. И Шальная ему поверила, кивнула головой, зная их отношение к друг другу. А вот нихуя ты не знаешь. Если бы кто-нибудь узнал, то я бы умер давно. Он уверен, что всё то, что сейчас творится с ним, непозволительно, странно и в какой-то степени страшно. Голова привычно кружится, и Мирон встаёт, стараясь уйти отсюда быстрее. Вдохнуть хоть немного свежего воздуха. Уже на улице Фёдоров глубоко вздыхает, чувствуя некое успокоение и лёгкость. Как-то небрежно достаёт из кармана пачку сигарет и закуривает. Медленно вздыхает, будто наслаждаясь. Всё, что чувствовал, старался быстро заглушить. — Блять, — знакомый голос и человек, врезающийся в него со всей силы и заставляющий как-то поёжиться. — О, действительно, блять. Обычная злость, ощущение того, что ты можешь опять властвовать и смотреть, как она вспыхивает очередной раз. Но Агата сжала губы, не опуская взгляда. Смотрела на него как-то отстранёно и потеряно. И это было, чёрт возьми, дохуя странно. Ведь всегда видел её такой… Такой живой, яркой, настоящей. — Смотреть, блять, по сторонам не пробовала? Ты, знаешь ли, так и убить можешь со своим-то весом. Усмешка, скользившая по лицу. Ну, сука, злись. Ты же можешь, я знаю. — Сам виноват. Нехуй по середине стоять, — отошла, чувствуя его запах, и скривилась. Мирон вопросительно приподнял левую бровь и растянул губы в самодовольной улыбке, чуть ли не пропел: — Ой, да брось. Ты специально бежала, чтобы хоть как-то прикоснуться ко мне. — Нет, — отрицательно замотала голой и от чего-то ухмыльнулась. — Поверь, меня не привлекают носатые рэперы. — А как же твои прикосновения, твой один вид, умоляющий тебя трахнуть? Жёстко так, молча, чтобы ты выгибалась и стонала. И он смотрит равнодушно, без каких-либо эмоций, будто очередная констатация факта. Но, блять, нет. Нет, она его не хотела, и это точно. Мирон представил это, как прислоняет её к стене, хватает за рыжие волосы на затылке и сжимает их со всей силы, срывая с губ такой желанный и сладкий стон. Так, стоп, Фёдоров не хочет Крылову. Не-хочет. Агата замерла, хлопая глазами. Ей стало как-то жарко, чертовски душно. Еле слышно глотает подступивший ком к горлу, и дыхание было подозрительно слишком громким. Всё было отчего-то так противно, мерзко и отвратно. — Я не трахаю на благотворительность, — одно единственное предложение, убивающее. В груди неприятно колет, а злость накрывает её с головой. Пелена застилает глаза, а она стоит неподвижно, смотрит с ебаной обидой и ненавистью, не отрывая взгляда. Она была адски зла. Это всё находилось на грани с каким-то сумасшествием. С тем, каким Агата готова была уже перейти эту черту. — Мне твоя благотворительность нахер не сдалась, — шипит, делая шаг к нему, — можешь трахать и дарить её кому угодно, но меня не трогай, ясно? Слова рвались наружу как-то отчаянно, сумбурно, скомкано: — Ты, надоедливый сукин сын, считающий, что такой клёвый из-за своей популярности. Нет, ты охуевший носатый рэпер, переоценивающий свои возможности. Мы оба знаем, что ты нихуя не сможешь, ведь по сравнению с Ваней… По-сравнению-с-Ваней. По-блядь-сука-ты-чёртова-сравнению-с-ебаным-Ваней. Почему это отозвалось глухой болью в груди и задело его с такой силой? Рывок, и он прижимает её к двери подъезда. Плевать, пусть хоть тут убьют её этой дверью, выходя. Фёдоров чувствовал, как дрожит её тело под ним, и ему это чертовски нравилось. Ну, сейчас посмотрим, что там по сравнению с Ваней. Именно сегодня она решила надеть платье и тут же пожалела об этом. Ведь Мирон коснулся пальцами кромки юбки, скользнув ладонью по внутренней стороне бедра. Гладил, цепляя каждый миллиметр её кожи. Тёплая, реагирующая. Такая, что… Блядь. Агата залилась краской, чувствуя каждое его прикосновение, ловила каждый его вздох возле шеи. Не отталкивала, стояла совсем неподвижно, чуть ли не задыхалась от урагана эмоций. Внизу живота образовался такой запретный узел, тягучий. Зажмурилась, проклиная себя и пытаясь хоть как-то вызвать отвращение к этому человеку, но вместо этого — судорожный вздох. Презрение за то, что между ног становилось горячо. Прикусила губу, сука, запрокинула голову наверх. Рыжие волосы спадали на глаза, а Мирон их заправил за ухо, вызывая очередной полу-стон, полу-хрип. Господи, нет. Пожалуйста, что ты делаешь, агх-х. В голове Мирона всё путалось, как тут думать о том, что стоит сказать, когда тело реагировало и в штанах становилось невыносимо тесно. Руки скользят вверх, натыкаясь на ткань трусов, что чувствовалась даже сквозь колготки. Порвать бы их, чтобы ощутить это всё острее, ярче. Так, чтобы ему насладиться в полной мере, чтобы она поняла, что с Ваней их нельзя сравнивать никогда. Агата прикасается к его шее, легонько царапая его кожу, выдыхая тихо и как-то устало. — С днём рождения, хули, — шёпот, заставляющий Крылову сжаться, а внутри всё невъебенно горит от прикосновения его губ с кожей. Нельзя. Нельзя. Блять, к чёрту. — Ми… И он вгрызается в её губы, не даёт ей сказать его имя полностью, потому что голову снесёт конкретно. Мирон знает, что сорвётся и сойдёт с ума, не останавливаясь. Из её уст оно звучало бы так охуенно-приятно. Всё внутри бы вскипало от этого, в голове просто орало набатом, но им плевать. Ему почти больно чувствовать её вкус. Тот запретный, пьянящий, одурманивающий. Это всё было как-то бешено, дико. Так, как ему нравилось. Кусает, мнёт. Глубже. Ему надо было глубже. Пытаясь оставить ей это всё, чтобы в неё это въелось. Настолько же сильно, как и у него. Это всё было безумным, ужасным. Чувствовать, вдыхать, ловить ртом её стоны, — это всё было так неправильно, больно, страшно, непонятно. Я к тебе не прикоснусь больше никогда, даже если умолять будешь. Это слишком гадко. Его умолять-то не надо, он сам всё сделает, сломает, вдолбит в тебя это. Всё, что Мирон чувствует, пройдёт. Просто надо вытрясти из него, а для этого нужен переизбыток эмоций, нужна Агата. Блядская, страстная, горячая. Такая нужная ему в этот момент, такая, от которой тихо и верно задыхаешься. Всё, что между ними происходило, называлось безумием, охватывающим их с головой и так сильно втягивающим обоих. Им просто нужно было разрядиться, чтобы дальше жить спокойно. Чистая страсть и что-то несовместимое с ним… Ненависть? Да, именно. Их движения, вздохи, стоны почему-то отдавались ненавистным чувством. К друг другу, к самим себе. И Мирон хрипит куда-то в шею: — Мы охуеть как проебались, Крылова.