Понарошку

Сначала, конечно, самокритики было через край - то толстая, то высоченная, как каланча, то нос ужасный, но все чаще и чаще, наряжаясь, подведя глаза, удлинив ресницы, она понимала, совершенно беспристрастно, что хороша собой. В зеркале отражалась рыжая, с наглым взглядом голубых глаз, с высокими скулами девчонка еще, но девчонка, обещающая вырасти в роскошную женщину. Это многие понимали. Бедра округлились, грудь подрагивала многозначительно, ноги длиннющие, которыми она заслуженно гордилась, придавали фигуре стройность и легкость. Начали за ней увиваться, и не ровесники даже, а взрослые парни, что ей очень льстило. Далеко не заходили, чувствовали ее глупость еще подростковую, ее хихиканье, наверное, тоже их раздражало, но все же, чаще и чаще уделяли ей внимание, не какое-нибудь мелкое, а по-настоящему. Угощали коктейлями, шептали всякое на ушко, звали на свидания. В семнадцать такое любой крышу снесет. Ей и сносило порядком. Ровесники были еще глупее нее, с ними сердечко так не билось. Вот с теми, кто постарше – да. Мейси завидовала, по-доброму, конечно, обзывала себя гремлином, лепреконом, критиковала брови свои и никак не росшую грудь. - Дура, - говорила ей Софи. – У тебя внешность замечательная, увидишь и не забудешь. Это я блондинка с ногами, стандартная кукла. - Конечно, не забудешь, - кивала Мейс. – Такой ужас не забывается. - Дура, - повторяла Софи, и смеялись уже вместе. И все бы хорошо было, и парни, и вечеринки, и свидания, но глодало изнутри только одно, что не давало покоя, кололо ее изнутри изредка, но довольно ощутимо – то, что он никогда так на нее не посмотрел. Как на женщину. Выросшую, чуть распустившую первые лепесточки, куда шмели наперебой летят – прямо в нераскрытый до конца еще бутон. «Поэтично как», - хвалила она себя за такие думки, а сама понимала – дура дурой. Ну кто она? Пигалица глупая, совершенно ему неинтересная. Он не такой, чтобы на ноги западать. Или на сиськи. Там и западать-то особо не на что было. И все же это ее изводило. Все смотрели иногда так, как шмели, все. Кит, Альфи, даже Джейк, шалопай смешной, даже те, кто постарше. А он не смотрел. Сидел вечно со своей книжкой, в наушниках, ногой покачивал. А когда глаза на нее поднимал, она отца вспоминала – чуть снисходительно смотрел и с улыбкой. "Дура-дура-дура". Без конца себе повторяла, потому что со временем это уже в навязчивую идею превратилось. Как будто это было то, чего ей не хватало для уверенности, для того, чтобы почувствовать, что она уже не девочка, что она взрослая совсем. Что она женщина, какая никакая. Ни комплименты, ни свист вдогонку, ни шуточки их идиотские, ничто не помогало. Только его взгляд, и чтобы там отеческого ничего не осталось. Один единственный взгляд. Один, черт побери! Вот Мизинец так смотрел. А он нет. Никто так не менялся в кадре, как он, аж оторопь брала. Мизинца ей недостаточно было. Мизинец ведь выдуманный, ненастоящий. У нее спортивный характер был, она давно поняла. Она любила добиваться, побеждать, гордиться. «Честолюбивая сучка», - так Мейс один раз сказала. А что, правда. Если ей что-то в голову взбрело, то она не успокаивалась, пока своего не добивалась. Не нужен он был ей вовсе, этот странный мужик, совсем не нужен. Посмотрел бы один раз и все. Она бы отстала. А он, как назло, даже когда после долгого перерыва приступили к съемкам нового сезона, когда все восхищались, как она выросла и какой женственной стала, прошел мимо, кивнул, а потом вернулся и персики предложил. Персики! Персики!! - Здесь кругом растут, представляешь? – сказал с искренним восхищением. – Я у отеля нарвал. Сладкие. Ешь давай. - А мы день не сорвем? – ляпнула она. - В смысле? – не понял он. Потом хохотнул: – Ну, выходной дадут. Не страшно. Вручил ей несколько штук, бархатных, одуряющее пахнущих, и пошел дальше, с персиками своими. Как всегда – в кедах и с книжкой под мышкой. Персиками бы запустить ему в спину… Вот тогда она и решила, что как бы глупо все это не выглядело, она своего добьется…