Моей бессоннице

      Не помню, когда это началось. Кажется, когда кто-то заглянул мне в глаза и спросил, нет ли у меня с собой фляжки согревающего — больно уж взгляд сияющий. Конечно, такой радости не было, иначе изображал бы я аллегорию потерянности с легким флером нервного веселья. Но ближайшее стекло действительно показало весьма нездоровые отблески. "Полнолуние", — подумал я тогда и махнул рукой, ведь были вещи куда важнее. Посмотреть на волны, бьющиеся о гранит, например. Жизненно важно. Шорох-шорох по сердцу, шум обкатывает осколки когда-то нежного и трепетного, а теперь грохочущего о ребра изнутри, играет с ними, как вода с мелким камнем на побережье. Было ясно, что рано или поздно меня вскроют и увидят внутри полкило гальки, пересыпанной стекляшками и янтарем.       Следующим звоночком стало неожиданное поведение ребенка в метро. Я успел привыкнуть к тому, что случайный мелкий может посмотреть на меня и заплакать — мрачная рожа, сомнительные тряпки, привычка забываться, глядя в никуда (любое твое "никуда" может оказаться чьим-нибудь драгоценным и ревностно оберегаемым, не смотри, поранишь!). Но этот превзошел ожидания: настораживающе долго пялился с этим особенным детским любопытством, пока его не одернула усталая мать. Конечно, пацан сразу отвернулся, перед тем слишком громко шепнув в тишине остановившегося под землей вагона: "Светишься!". Сверкающие глаза в отражении я списал на мало-ли-что-там-в-тоннелях. Правда, мало ли что? Но темных очков с тех пор при посторонних не снимал.       Только в своей туманно-дымной норе можно было расслабиться — пялиться в потолок, курить, не обращать внимания на очередного случайного человека, принесенного в жизнь прибоем хмельных барных знакомств. Забавная закономерность, кстати: всегда выбирал стол в дальнем углу и пропадал для всего мира, кому какое дело до очередной драно-серой спины? Только давно привыкшая ко мне официантка примерно помнила, что раз в час кружка пустеет, а если этот придурок задержался после полуночи, то останется уже до утра. Будто идти некуда. Удивительно, но именно эта картина притягивала потерянные души, которым нужно хотя бы на вечер прибиться к кому-то. Наверное, настолько незыблемой скалой спокойствия получалось казаться. К слову, без особого на то желания. Тот, чьего имени было не вспомнить, баловался пленочной фотографией. Любимым делом было снять человека незаметно, а потом показать ему — вот, дескать, каким ты видишься. Задумчивые лица, мечтательный дым, связывающий запястья, вся эта монохромная романтика. В тот день он зашел ко мне неожиданно робко, оставил конверт и спешно вышел, никогда больше не появившись в жизни. А в конверте была фотография из тех, что включают в сборники про изнанку городской жизни — серая пелена, размывающая мой силуэт, и чересчур откровенно горящие глаза.       Я думал, что схожу с ума, потому что уже не мог себя обманывать и искать этому рациональные объяснения. Чернота за оконным стеклом еще могла лгать, показывая морок за мороком, но зеркало было вызывающе прямолинейным. А еще я смог смотреть на солнце так долго, как хотелось, не видя потом пляшущих белых пятен. К нему тянуло, только я не знал, зовет оно меня или солнечные камни, звонко пересыпающиеся внутри? Наверное, это было нечто неуловимое для сознания, но ясно и ощутимо растущее. Вселенная в груди.       Вопросом времени было то, когда же меня наконец не хватит. Я начал понимать, почему дарил людям так мало света — он собирался внутри. Я начал понимать, к чему они тянулись, несмотря ни на что — его тепло ощущалось слишком ярко. Ошеломляющим стало ощущение того, как за ребрами ворочается, тянется, расправляется горящее и ослепительное. А трещина там, где когда-то слушали мое сердце — самой долгожданной. Я еще долго чувствовал, как разлетаюсь на части и пропадаю в невыносимом сиянии, как меня поглощает честное и прекрасное.       А потом перестал.