Эклектика

Яркие вспышки и щелканье фотоаппаратов оставляют Глеба равнодушным. Он открыто смотрит в объективы, изредка меняя ракурс, и даже не старается улыбнуться. Алеся же в полную противоположность ему лучится позитивом и доброжелательностью к папарацци. Она знает, что выглядит шикарно в своем черном атласном платье на тонюсеньких бретелях, и поэтому хочет остаться запечатленной на громадном количестве карточек. Голубин спокойно терпит эту её маленькую прихоть, незаметно поправляет галстук, который сегодня вопреки всем увещеваниям пришлось напялить поверх белоснежной сорочки. Наконец, Лесе надоедает вертеться в кадре, показывая, что она хороша, как ни крути, и они проходят в помещение, где сегодня собрался весь цвет всевозможной элиты. Какой-то известный композитор, хотя Фара, конечно, слышал его имя впервые, давал элегантное представление, приуроченное к выходу инструментального альбома или чего-то в этом духе. Глеб в подробности не вдавался, и, видя, как взволнована Кафельникова, понял, что для неё важно посетить этот богемный опус. В отпечатанном на дорогой бумаге приглашении значилось, что ожидают двух персон. Подставлять свою новоиспеченную девушку он не собирался. Прямо возле входа выстроились изящные фуршетные столики, заставленные бокалами и легкими символическими закусками. Алеся тут же подхватила двумя пальчиками тонюхонький фужер и оставила на стекле четкий малиновый отпечаток. - Отличное шампанское, - вынесла она свой вердикт. Фараон мягко улыбнулся ей, чмокнул в персиковую нежную щеку. Алеся стала для него девушкой особенной. В ней сочеталось много интересных для него качеств, но, прежде всего, конечно, его привлекла эта точеная свежая красота, хранящая еще какое-то подростковое дерзкое дыхание. Ради неё было не жалко меняться внешне, изменяя собственным правилам. Теперь его не смущал официальный костюм, которые он ненавидел еще со школьных времен, теперь он не боялся утратить яркий отличительный признак – белые и легкие, как пух, волосы. Она вошла в его жизнь и сумела поменять налаженное течение. Это и подкупило Глеба. Рядом переговаривались гости, блистающие дорогими нарядами, сновали монохромные официанты. Большой светлый зал наполнился цветом и голосами. Посреди него, лаконичного в своем минималистично организованном пространстве, стоял белоснежный красавиц-рояль. Глеб невольно задержал на нем взгляд, обласкивая взглядом выразительную мощную форму инструмента. Вдруг что-то заскреблось в памяти, заставляя хмурится и припоминать, но, сбитое с толку щебетом довольной Леси, разбилось, так и не сумев развиться. Голубин потерянно скользнул взглядом по завесе из стеклянных нитей-висюлек позади рояля и окончательно утратил беспокоящее предчувствие. В толпе опять прорезались фотовспышки, дамы принялись с усердием поправлять локоны и драгоценности. Глеб вздохнул и влез в айфон. Внезапно по толпе прошел шелест и все моментально умолкли. Тишина насторожила Фару и он вскинул подбородок, высматривая причину звенящего безмолвия. - Начинается, - пискнула Алеся, прихватывая Глеба под локоть. Народ устремился к белым аккуратным стульчикам, расставленным многочисленными полукруглыми рядами. Все чинно уселись. К выставленному перед роялем микрофону важно вышел немолодой, но подтянутый мужчина в черном строгом костюме, обвел толпу пристальным взглядом и хорошо поставленным голосом произнес: - Уважаемые дамы и господа, приветствую Вас. Прошу любить и жаловать, Маэстро, - мужчина сделал театральный жест рукой. К роялю теперь уже выплыл стройный брюнет в молочного цвета фраке, поклонился публике с изяществом опытного артиста. Потом неторопливо проговорил приятно-низким голосом в освободившийся микрофон, в котором, кстати, не было особой нужды, акустика в помещении была хорошей: - Рад видеть здесь столь уважаемых представителей мира искусства… Дальше Глеб практически не слушал, задумавшись о чем-то далеком. Он никогда не любил эти чванливые речи, пестрящие благодарностями и обещаниями. Вернулся в зал он лишь тогда, когда композитор умастился за инструментом и тронул холеными пальцами клавиши. Музыка, вырывающаяся из-под его рук, была гармонична и красива, но стерильна, как бинт или помещение операционной. Ни одна нота не сумела зацепить его за живое. Но Глеб слушал вежливо, аплодировал, когда заканчивалась композиция, и украдкой поглядывал на восхищенную этим псевдоакадемическим представлением Алесю. Её восторженное лицо вызывало приступ нежности, так хотелось прикоснуться к приоткрытым губам поцелуем, но он помнил о том, где находится. За роялем сменялись приглашенные пианисты, которые играли произведения виновника торжества, много говорили о его неоценимом вкладе в развитие жанра неоклассики. Голубину же откровенно скучалось. Объявили антракт, люди хлынули к столикам с обновленным меню, принялись ретиво обсуждать заслуги Маэстро. Кто-то дарил ему пышные безвкусные букеты, кто-то заваливал комплиментами. Алеся снова вертелась перед фотокамерами, приковывая к себе многочисленные взгляды. Да, его девушка прекраснее, чем весна. В скором времени конферансье в черном снова объявился у микрофона, чинно попросил всех вернуться на свои места. Людской поток рассеялся и осел полукругами, подобными зыбким кольцам на воде, всплеснувшимся от прошедшего пулей камешка. Маэстро торжественно приблизился к стойке, его усиленный голос поплыл над публикой: - А сейчас, дорогие гости, я хочу представить вам необычно-талантливую пианистку, с которой я имел честь познакомиться на очередном конкурсе. Глеб остро ухмыльнулся, думая, что неизвестная девица, наверняка, прошла не одну кровать, чтобы попасть за этот шикарный рояль. Композитор распинался, наделяя музыкантку невероятными качествами, хваля её на все лады. Голубин аж устал скалиться. - Встречайте, - наконец, возвестил мужчина, - Мара Трофимова с композицией собственного сочинения. Ухмылку с лица Фары будто стерли мокрым холодным полотенцем. Он побледнел и напрягся. Зааплодировали в зале, и он, как сомнамбула, повторил простые движения. К белоснежному инструменту из-за стены стеклянных шариков, подвешенных длинными нитями, неторопливо выплыла Тамара. На её плечи был небрежно наброшен жакет глубокого синего оттенка с атласным воротником, намекающим на смокинг, под ним красовалась чуть измятая белая футболка с принтом из букв, заправленная в широкие шорты-юбку, диной ниже колен. В общем, выглядела она совсем не в тему мероприятия, но, тем не менее, очень привлекательно в этой легчайшей притягательной небрежности. Она по-прежнему стригла волосы коротко. Девушка вежливо поклонилась публике, её жест был преисполнен величавым достоинством. Тамара быстро обвела зал оценивающим взглядом и, Глеб мог поклясться всеми святыми, что её штормового цвета глаза остановились именно на нем. Он шумно проглотил набежавшую в рот слюну, в волнении сжал ладони в крепкий замок. Мара же ловко скользнула на скамеечку подле рояля, сбросила с плеч жакет и пристроила рядом с собой. Тонкие ладони вспорхнули над черно-белым полосатым полотном клавиш и мягко опустились, извлекая первые нежно-тоскливые звуки. Мелодия завязывалась медленно, нарастая, как волны. Неспеша, величаво ноты становилась громче, раскатистее, эмоциональнее. Глеб, не отрываясь и не обращая внимания на недоуменные взгляды Кафельниковой, следил за малейшими изменениями в мимике Тамары: вот она поджала губы и свела на переносице брови – грянули низкие звуки, вот её пальцы чуть дрогнули – и они притихли, стали тревожными и отрывистыми, в вот девушка вздернула подбородок - музыкальный вихрь снова стал набирать силы. Мара играла страстно, с полной отдачей, и казалось, что она тянется за своей музыкой не только душой, но и телом, пригибающимся к роялю, как молодое деревце в бурю к земле. Голубин вспоминал, как играла она тогда в студии на забытом в углу синтезаторе, и понимал: Тамара повзрослела, стала сильнее, прочнее, закалилась как сталь, но тот душевный надрыв, что он оставил ей по неосторожности, никуда не делся. Он сочился сквозь перезвон высоких нот, пробивался в затянутых драматичных паузах. С горькой иронией Фара подумал, что этот франт-Маэстро сделал сам себе медвежью услугу, пригласив её на свой бенефис. Девушка перебивала своей исключительной искренностью все предыдущие выхолощенные композиции его авторства. Она несла в себе стихию, громадную, как океан, необузданную и великую. Глеб отмер лишь спустя несколько мгновений, после того, как она убрала пальцы с клавиш. Пораженный зал, будто пристукнутый пыльным мешком, сначала молчал, потом грянул шквалом хлопков. Мара, никого не оставившая равнодушным, поднялась со скамеечки, снова поклонилась. Аплодисменты не стихали, дробным своим звуком напоминая перестук ливня. *** - А как называется Ваша шедевральная композиция? – подобострастно поинтересовалась у Мары, перекатывающей в стеклянном плену шампанское, высокая девица, увешанная дорогими цацками. - Танго у залива Сан-Франциско, - нехотя как-то бросила Тамара. - Хорошее название, - из-за её спины произнес Голубин. Девушка обернулась, но на её лице не было ни грамма удивления. Оно выражало холодно-вежливое равнодушие. - Здравствуй, Глеб. - Вы знакомы? – подоспевшая Леся была похожа на взведенную пружину. Тамара, не отреагировав на откровенную нападку, ответила: - Были знакомы. Давно. И немного. - Да уж, одна поездка и пара встреч, - колко ввернул Фара, злясь на монументальное спокойствие пианистки и её рубленные, немузыкальные фразы. Она также мерно кивнула и улыбнулась растерянной, встревоженной Кафельниковой, сжимающей свой клатч, словно смертельное оружие, способное решить все проблемы разом. Куда-то испарилась шпала в брюликах, спрашивающая Мару про название. Последняя же отрешенно попивала свое шампанское, глядя на Глеба с каким-то знанием, будто дававшим ей непреодолимое превосходство над всеми здесь присутствующими и, в особенности, над ним. Алеся потеряно отошла к знакомым, вести пустой никчемный разговор, да бросать взвинченные косые взгляды на Фару. Теперь им никто не мешал. - Ты мало изменилась, - глуповато заметил он, теряя всю язвительность. - А ты много, - подхихикнула она и залпом допила остатки искрящейся пузырьками жидкости. Честно, Глеб не знал, чего бы ему хотелось сделать. То ли сгрести её в крепкие объятья, то ли бросить посреди зала и свалить в закат с Лесей, то ли просто молча глядеть в эти невозможные смешливые глаза на спокойном лице. - Может, увидимся сегодня вечером? – Фара и сам не понял, как предложение с явно проглядывающим крамольным подтекстом слетело с его губ. Тамара нахмурилась, утрачивая свое ровное поведение. - Нет, я не поступлю так с этой девочкой. Она так юна и мила, - Мара слабо кивнула в сторону Леси. - Вся такая правильная? – едко поинтересовался он, кляня свою неосмотрительность. Дернул же черт предложить такое. Теперь приходилось выкручиваться. - Ты знаешь, какая я, - устало проговорила она, смотря на него с толикой упрека. - Уже давно не знаю, - горько признался он, снова теряя желчность из голоса, и нерешительно поинтересовался: - Ты скучала по мне? - Да, - призналась девчонка, - Музыка сказала тебе это раньше, чем я. Глеб с трудом сглотнул комок, вставший посреди горла. Тамара была самым необычным и неразгаданным из всего произошедшего в его жизни, он понял это прямо сейчас, и, пораженный как громом своим открытием, притих окончательно, виновато заглядывая в черные зрачки собеседницы. - А простила? - Еще тогда, утром после клуба, - тепло прокралось в интонации Мары, не сдержавшей грустной улыбки. Говорить больше не было о чем. Их дороги разошлись окончательно, фатально. Тамара, словно уловив это из воздуха, печально покачала головой, тихо произнесла: - Прощай, Глеб, - и тут же покинула нарядный переполненный зал. *** Через два месяца после фортепианного, пропитанного горечью случайной утраты, бенефиса Фараон давал большой концерт в Санкт-Петербурге. Как всегда драйвовый и захестывающе-мощный, он неимоверно впечатлил многочисленных фанатов. Жаловались лишь на одно - сразу после выступления артист сбежал, ни с кем не сфотографировавшись и не дав никому автографа, бросив раскаченную толпу на свою привычную команду. Сам же Глеб устремился сквозь октябрьскую морось к Исакиевскому собору. Он помнил, что Тамара неимоверно любила это величественное здание. Голубин словно лелеял надежду увидеть её там, под навесом стройных колонн, под золотистой защитой массивного купола. Он спешил, подгоняемый уколами интуиции, и волнение захлестывало его с головой. У собора было пустынно. Конечно, мало кто любил прогулки промозглым осенним вечером, да еще и в выходной день. Но предчувствие не обмануло Глеба. Мару он узнал издалека по дурацкому полосатому шарфу, длинному и тонкому, совершенно бесполезному, в семь рядей накрученному на шею. Рядом с ней брел высокий парень, темноволосый и худощавый. Фара в смятении набросил на голову капюшон, скрывая свое лицо в обрамлении отсыревших прядей, повисших унылыми косицами. Парочка поравнялась с ним, застывшим у лавки, покинутым изваянием. Тамара улыбалась так тепло и открыто, что всколыхнула позабытые воспоминания о залитых солнцем калифорнийских холмах. Она не заметила его, не удостоив странного одинокого человека даже взглядом. - Прощай, - прошептал ей в спину озябший, ощущающий себя совсем простуженным, Глеб. Он достал из кармана сигареты, закурил далеко не с первой попытки, и поплелся в отель. Завтра его ожидали утомительная дорога домой, Московская суета и Алеся.