Twelve Breads to Woo Them

Прим проснулась раньше меня и теперь весело напевает что-то, умываясь в ванной и готовясь к рутинной работе. Не знаю, отчего она в столь приподнятом настроении, но этого достаточно, чтобы заставить меня выбраться из теплой постели. Одним быстрым движением я сбрасываю с себя одеяло и касаюсь босыми ногами холодного пола, ворча от неожиданно возникшего дискомфорта. Войдя в мою комнату, мама протягивает мне дымящуюся кружку с травяным чаем и говорит, что весь день будет дома, если ее не вызовут. Прим же, напротив, быстро съедает последний кусок засоленной рыбы и, едва пережевав его, хватает свое пальто. — Эй, подожди! Куда это ты так спешишь? Сегодня только суббота, Утенок. — Надо покормить Леди, а потом в город. Вчера муж Делли получил из Капитолия ингредиенты для приготовления мятных леденцов, карамельными тростями называются, — говорит она взволнованно. — Он обещал, что я могу помочь или хотя бы посмотрю, как он их делает. — Ладно, — отвечаю я, неуверенная насчет этого, но затем меня пробирает любопытство: — Чем ты кормишь Леди? Ты, вроде как, переживала, что помоев от бакалейщика на сегодня не хватит, а теперь ты идешь ее кормить? — Оу. — Она замирает и застенчиво оглядывает нашу хибарку. Я слежу за ее глазами, пока они не останавливаются на небольшом джутовом мешке, наполовину заслоненном ее рюкзаком в углу гостиной. — Прим? Что это и где ты это взяла? — спрашиваю я кратко. Я узнаю эти мешки где угодно, и они точно не от бакалейщика. — Хорошо, только не злись. Я заключила очень хорошую сделку. — Она начинает изображать руками примирительный жест. — Это жесткие, почти заплесневевшие булки хлеба. Их даже на сухари не пустили. Буду брать их за две пинты молока дважды в месяц. Это великолепная сделка! Хлеб хранится дольше, чем отходы из бакалейной лавки, да и к тому же довольно неплохо дополняет и балансирует диету Леди! — Леди коза! У них не бывает диет! — кричу я. — Ну и кто заключил с тобой эту дурацкую сделку? Пит или его отец? Клянусь, им не поздоровится, если они будут продолжать в том же духе! И две пинты? Это вообще честно? — Это был Пит, и я также предложила ему котенка, чтобы решить их проблему с мышами. — Котенка? Где ты откопаешь Мелларкам котенка? — Знаешь ли, у меня есть кот. — Она озорно смотрит на меня. — У Лютика есть подружка, — говорит она мне, пожимая плечами, будто бы это самая естественная вещь на свете. — Пит такой хороший! Он спрашивал о тебе, и о маме, и о Леди тоже, и когда он услышал о том, что у меня проблемы с кормом, предложил мне это. Сказал, что если я смогу найти ему кота… — Ладно, получается, Питу нужен кот, и ты заставляешь Лютика размножаться ради этого? — Я обреченно вздыхаю. — Мне надо выйти. Голова разболелась. Пожалуйста, не ходи рядом с пекарней одна. Мне стоит защищать этих великодушных болванов от твоего обаяния.

***

Я возвращаюсь домой поздним вечером. Пит сидит на ступеньке, ведущей на мое убогое крыльцо, выглядя крайне неуместно на фоне темного, тусклого Шлака. — Я принес Леди хлеб! — говорит он, прежде чем я встаю напротив. — Прим только что бросила его ей в загон, кажется, она в каком-то подростковом расположении духа, — продолжает он, ковыряя носком ботинка только что выпавший снег на грязной дороге. — Она дала мне немного той штуки, которую они делали сегодня у Делли. — Он протягивает мне палочку с красными и белыми полосками. — Они с Савлом, вроде как, поругались. Странно, что они друзья. То есть, она великолепная и все такое, а Савл очень вспыльчивый, — произносит он, вытягивая перед собой ноги. — Звучит так, будто ты не одобряешь их дружбу, — говорю я, изогнув бровь. — Нет… Я считаю, что Савл чудесный, мы выросли, играя вместе, просто не уверен, что он хорошо влияет на Прим… Он продолжает рассказывать истории о ее бабушке и дедушке, и что Прим должна после этого думать? — Бабушка и дедушка? — спрашиваю я резко. — Ну, знаешь… Джонсоны. Они ищут себе подмастерье, Савл все говорит Прим, что это должна быть она. — Он замолкает. — Он прав. Аптека должна отойти твоей матери, а потом тебе и Прим, но этого никогда не случится, если мистер Джонсон примет неверное решение. Просто мне кажется, что неправильно заполнять голову Прим этими мыслями, когда она должна думать о поступлении в один из университетов, которые Капитолий начнет предлагать со следующего года. Уверен: она может стать настоящим доктором, если захочет. Не знаю, что и ответить на это. Я никогда не воспринимала Джонсонов как свою семью. Думать о них как о родственниках, не говоря уже как о деде с бабкой, было не вариантом. Я бы не смогла продавать им лекарственные растения и коренья, если бы видела их как семью, которая отвернулась от нас, когда мы голодали. Для меня аптекарь и его жена — незнакомцы, с которыми нас связывают лишь кровные узы. Миссис Джонсон всегда была со мной любезна и щедра и проявляла немного больше интереса, чем кто-либо из торговцев — кроме Пита, конечно. Муж ее всегда торговался честно, говорил мало. Однажды он бесплатно дал мне лекарство от кашля для Прим и обработал антибиотиками мою рану на локте, полученную, когда я перелезала через забор одним летом. Возможно, это единственные разы, когда я не ругалась с торговцами из-за "двойного" долга. Думаю, в глубине души я воспринимала это как компенсацию за его отстраненность, когда мы нуждались в нем сильнее всего. — Я понятия не имела, что аптекарь ищет ученика. Ты прав. Картрайт не должен забивать Прим голову ложными надеждами и невозможными вещами. — Однако у него неплохие аргументы, — говорит Пит. — И что в этом хорошего? — Ничего! Это не изменит того факта, что социальное неравенство все еще существует. — В этом вина людей. Они могли бы изменить это, если бы хотели, — пожимаю я плечами. — Я хочу, — произносит он, напряженно смотря на меня. — Должно быть, только ты один, Мелларк. — Неправда. Есть еще Картрайты и кондитер — Делли за него и вышла потому, что у них одинаковые ценности. — Тем лучше для нее. — Ты говоришь осуждающе, Китнисс. — Нет! — Да! Ты только что сказала… — Какой хлеб ты принес Леди сегодня? — перебиваю я его, чувствую, как в горле образуется комок. Мне правда не хочется продолжать говорить на эти гнетущие темы, и видимо, ему тоже, потому что он тут же подыгрывает мне: — Всего лишь половина буханки черствого ржаного. Ничего особенного. Он встает и засовывает руки в карманы, от него так и веет унынием. После моего разговора с миссис Мелларк, думаю, мои чувства обострились, распознавая настроение Пита, проблема лишь в том, что от меня никакого толку, когда нужно вести разговор. Я не знаю, как начать, не говоря о том, как его приободрить, тем более, когда сама чувствую себя не лучше. И все же я пытаюсь. — Так значит, родители назвали твоего брата в честь зерна. — Про себя я закатываю глаза. Что за идиотскую вещь сказала, но он поднимает на меня глаза и криво улыбается. — Рай и Барли*? Да уж, — хихикает он. — По сути, их обоих. — А на тебя у них фантазии не хватило? — ухмыляюсь я и сажусь на ступеньку, с которой он только что встал. Он смеется, более-менее похожий на самого себя. — Едва ли. — Садится рядом со мной. — Просто в Двенадцатом никто не ест питу, вот и не видят связи. — Он подмигивает мне, улыбаясь уголками губ. От этого мое сердце замирает на мгновение, а затем снова возвращается к жизни со скоростью мили в секунду. С милым, прекрасным, ранимым Питом так опасно находиться рядом, настолько, что мои инстинкты твердят мне подвинуться к нему ближе, нежели убежать без оглядки. — Мне вот интересно, что я могу предложить пекарю взамен на один такой хлеб? — Мой голос такой тихий и низкий, что его точно можно охарактеризовать как шепот. — Тебе не нужно ничего предлагать. Просто попроси, что хочешь — и получишь это. — Очень щедро с твоей стороны, но так бизнес вести нельзя, мистер Мелларк. Разоришься и останешься на улице в считанные дни, — браню я его. — К слову, тебе запрещено заключать новые соглашения с Прим, если рядом нет ответственного лица. Вы с отцом обдираете сами себя! Он улыбается. — Ничего не могу поделать. Это все очарование Эвердинов, наверное. — Он вырывает палочку леденца из моих пальцев. — Можно? — Вперед. Я не особо люблю сладкое. — Хммм… — Какое-то время он посасывает и кусает его, пока все же не отгрызает кусок. — Однако это тебе стоит попробовать! Вкусно! Я осторожно беру леденец и кладу себе в рот. И правда здорово. Никогда не пробовала ничего подобного: он сладкий и мятный одновременно, жесткий, но липкий, и рот от него тут же наполняется слюной. Я хихикаю. Его лицо так и светится. То, как он смотрит на меня — как будто он видит меня впервые в жизни и не может поверить своим глазам. — Тебе следует… издавать такой звук чаще, — говорит он и не отводит от меня глаз. Затем, постепенно, опускает взгляд на землю. Я искоса поглядываю на него: грустная улыбка появляется на его губах. Затем он вдруг снова смотрит на меня, с той же печальной улыбкой, выгравированной на его чертах. — Слышал хорошие новости сегодня днем, — произносит он нежно. Я хмурюсь и недоуменно смотрю на него. — Что за новости? — спрашиваю наполовину любопытно, наполовину устало. — Насчет Гейла: он возвращается домой на фестиваль, — отвечает он, наклоняя голову, чтобы лучше разглядеть меня. — Серьезно? Я и не знала, — говорю ему резко. Это правда: я ничего не слышала об этом, и перспектива вновь увидеть Гейла заставляет мои внутренности сжаться. — Ты правда не знала? — спрашивает он слегка в замешательстве. — Рори все никак не умолкал насчет письма, оно сегодня утром пришло его матери. Там и говорится о приезде. Рори как раз торговался с моим отцом, из-за чего дело значительно затянулось, так как папа горел желанием узнать, всех ли солдат посылают домой, или только некоторых. Мальчишка все не мог придержать коней. Я потираю лоб, не особо желая думать об этом. — Что ж, надеюсь, твой отец вскоре услышит что-нибудь от Рая, — говорю я. — Ага, — соглашается он тихо. Ненадолго повисает тишина, затем он спрашивает: — Почему ты не особо взволнована встречей со своим женихом? — Его голос дрожит и, кажется мне, это не из-за лениво падающего снега. — Он мне не жених. — Хочется выплюнуть это как ругательство, но получается уязвленно и горько. — Как это... Эм, я думал… — Он спросил, я ответила да. А спустя пару недель сказала ему, что не хочу иметь детей, не когда в Панеме так же ужасно жить, не когда не хватает еды и всегда есть угроза болезней и голодания. Он разозлился, затем вступил в армию, потому что таким образом хотел приложить руку к формированию государства, в котором станут жить его будущие дети; когда же я отказалась ехать с ним и заявила, что не верю в новое правительство, он с катушек слетел, назвал меня трусихой, предательницей, мол, я могла бы столько всего хорошего сделать, но предпочитаю голодать в безопасности в Двенадцатом и что, в таком случае, он не хочет, чтобы я была матерью его детей. Придурок! Если честно, даже не знаю, от чего было больнее: слышать от него эти ужасные обвинения, или тот факт, что он прямо сказал мне, что я недостойна его гипотетических детей. Я грубо вытираю глаза и продолжаю: — У меня нет никакого желания покидать дом, где во мне нуждается моя семья. Учиться владеть оружием, которое обрывает человеческие жизни. Я ненавижу кровь и насилие. Так и сказала, ему не понравился мой ответ, заявил, что разочарован во мне. Я ответила, что это взаимно. Спустя неделю он уехал, не попрощавшись. — Я делаю дрожащий вдох и шиплю: — Скатертью дорожка. Мне же лучше. — Получается, ты официально расторгла помолвку? —спрашивает он, слегка раздраженный. — То есть, приехав, он не будет все еще считать тебя своей… — Я очень-очень надеюсь, что он даже не подумает, что я ждала его возвращения, потому что это не так. — Хорошо, но что, если… — Может сам подыщешь себе жену, Пит? — злобно ворчу я. — Может быть, тогда ты перестанешь совать нос в мою несуществующую любовную жизнь! Шок от моей реакции отражается у него на лице, как если бы я ударила его в живот. Оскорбленная, я зажимаю голову между коленями и глубоко дышу через нос, обхватив себя руками, как коконом. — Китнисс, все нормально? — спрашивает моя мать, выглядывая из-за двери. Ее глаза бегают между мной и бесстрастным лицом Пита. — Я в порядке, мама. Просто очень взволнована тем, что мы тут обсуждали. Иди внутрь, холодно, а ты уже переоделась для сна. Я скоро зайду. Она кивает, бросив на меня взгляд, прежде чем зайти в дом. — Извини, — я прикрываю рот ладонью. — Нет. Ты права, — говорит он мягко. — Я не должен был давить на тебя. Прости, что заставил чувствовать тебя неудобно. Но я все же отвечу на твой вопрос. Я смотрю на него, потому что не могу понять, что спросила у него в своем неразумном состоянии. — Мой отец был влюблен в свою подругу из школы. Она была на год младше него, но они знали друг друга всю жизнь. Затем случилась вторая Квартальная бойня, год, когда победил Хеймитч Эбернети, и эта девушка потеряла свою лучшую подругу на Играх. Отец говорит, что она стала замкнутой, печальной, пугливой. Он все еще хотел жениться на ней, так что сделал предложение. Она ответила, что должна подумать об этом. Но потом встретила шахтера, мужчину, который снова научил ее улыбаться. Когда ей исполнилось восемнадцать, и она была официально освобождена от Жатвы, она сбежала с шахтером, оставив моего отца с разбитым сердцем. — Это ужасно! — говорю я возмущенно в защиту бедного мистера Мелларка, который такого не заслужил. Пит лишь легко улыбается. — Нет, — поправляет он мягко, как учитель, терпеливо приводящий ученика к правильному ответу. — Это было смело, — говорит он с чувством. — Как ты можешь такое говорить? Нет ничего хуже душевной боли, — отвечаю на это я, косо поглядывая на него и сильно хмурясь. — Она бросила его и растоптала его сердце! Он тихо смеется. — Ох, Китнисс. Я не чувствую жалости к отцу. Он так сильно ее любил, что не стал бы противостоять ее свободе и счастью. Он желал ей лучшего и, насколько я знаю, так и было до самой последней минуты. У нее была замечательная семья, дочери, а останься она с моим отцом, этого не было бы. Она поступила правильно, выйдя замуж по любви, а не из-за лояльности или из благодарности, или чего хуже, потому что ее заставили бы выйти за моего отца. Так что я решил брать с нее пример и быть таким же смелым. Я готов столкнуться с социальным разделением, фанатизмом и не толерантным поведением, если так я смогу убедить девушку, которая мне нравится, что у меня серьезные намерения. Захочет она детей в будущем или нет — ее дело. Я буду счастлив, если мне просто будет дозволено держать ее за руку на публике всякий раз, когда я захочу. — То бишь… ты бы женился на девушке, которая никогда не захотела бы детей? — спрашиваю его скептически. — Да. С детьми было бы замечательно, но я вижу смысл в твоих словах о том, что это не лучшее место, чтобы завести ребенка. Мне всегда было бы любопытно, будут они выглядеть как торговцы или как жители Шлака, — бросает он небрежно. — Значит, тебе нравится девушка из Шлака? — спрашиваю его прежде, чем остановить себя. Мне не особо хочется это знать, я боюсь того, что его ответ сделает с моим сердцем. Он печально улыбается. — Нет, мне не нравится девушка из Шлака. Я люблю ее. Просто немного тяну с тем, чтобы набраться смелости сказать ей. — Эм, ясно… Надеюсь, она не такая идиотка, какой была подружка твоего отца. Это заставляет его весело захохотать. — Поверь мне, Китнисс: эта девушка не идиотка. Но надеюсь, что твое пожелание все же сбудется. — Он встает. — Мне надо идти. Я оставил немного булочек с корицей твоей матери и кое-что для тебя. Спокойной ночи, Китнисс. — Спокойной ночи, Пит, — говорю я, поднимаясь со ступеньки. — Спасибо, что поделился мятной конфеткой. — Карамельной тростью! — поправляет он. — Таких будет тонна на фестивале! Когда я захожу внутрь, мама сидит на одной половине подлокотника кресла и облокачивается на вторую половину, растерянно вертя пальцами одну их карамельных тростей, только она разглядывает что-то вроде крюка на верхушке, вместо просто ровной палочки, которую мы разделили с Питом… «Трость» — что ж, это имеет смысл. Леденцы в форме палки для ходьбы. Взгляд мамы фокусируется, устремляясь на меня. Ее лицо приобретает то странное выражение, которое я не могу описать, и впервые за много лет я чувствую себя прикованной к одному месту ее взглядом. Она лишь смотрит на меня, ничего не говоря, пока ее глаза блуждают по моему лицу, как будто она пытается разглядеть что-то сокрытое. — Я говорила, что когда я вышла замуж за твоего отца, мне потребовалось несколько лет, прежде чем я решилась завести тебя? — Ее слова ударяют меня, странные и тревожные. — Я боялась, как ты станешь жить, будучи ребенком шахтера и бывшей городской. Боялась, что люди с обеих сторон будут плохо к тебе относиться, но твой отец так сильно тебя хотел. Я не могла не уступить, потому что глубоко внутри я желала того же, что уж говорить, сильнее чего-либо другого. Ты такая смелая и сильная. Я люблю тебя больше всего на свете. И дня не было, чтобы я жалела, что родила тебя. Ни одного дня. — Она тяжело дышит, глаза наполняются невыплаканными слезами. — В лесу есть растение, которое твой отец приносил мне каждую неделю. Я пила отвар, чтобы предотвратить зачатие, и так могло бы продолжаться и дальше, но тогда не было бы ничего, что осталось бы от твоего отца, если бы я не поборола свои страхи: страх того, что ты исчезнешь из моей жизни, того, что ты обидишься на меня из-за сложившейся ситуации, что, я знаю, действительно случилось, за что я прошу прощения, Китнисс. Прости, что упустила тебя. Но я рада, что дала тебе жизнь. Прим я родила, потому что видя, как твой отец смотрит на тебя, я любила его еще больше. Я понятия не имела, насколько сильно люблю его, пока не услышала, как он поет тебе колыбельные посреди ночи. Еще один ребенок мог лишь прибавить любви в нашу маленькую семью. И я оказалась права. Ты и твоя сестра — лучшее, что случилось со мной и вашим отцом. Прости, если когда-либо заставляла тебя усомниться в этом. Мама делает глубокий вдох, затем закрывает глаза. Ее голос мягок, когда она говорит: — Ты знаешь это растение, Китнисс. Знаешь, как сделать отвар. Все это есть в книге. — Она открывает глаза, отчего у меня сбивается дыхание. — Когда ты почувствуешь, что время пришло, ты тоже можешь перестать его пить. Потом она поворачивает ко мне спиной и идет прямиком в свою комнату. Я лежу в постели, все еще пытаясь переварить услышанное за последние два часа, и тут до меня доходит. Все те годы, что я росла, насколько могу припомнить, была лишь горстка торговцев, переехавших в Шлак, обычно мужчины, чьи семьи не могли обеспечить их работой в городе. Но женщина, решившая выйти за шахтера? Я знаю лишь одну, и она лежит в своей постели в комнате напротив. Я сажусь на кровати. Это я идиотка, а не она! Вылезаю из-под одеяла, прерывая сон Прим, что хорошо, потому что я не смогла бы говорить об этом шепотом, даже если бы захотела, так что зову: — Мама? Слышу, как она вздыхает. — Ты наконец-то поняла, Китнисс? — Ее голос чист, как днем, как если бы она только и ждала, что это щелкнет в моей голове. Я отодвигаю обе шторки в стороны и неуклюже захожу в ее комнату. — Мам? — Мои глаза наполняются слезами. — Ты пожертвовала спокойной жизнью ради папы? — Ты жалеешь, что я это сделала? — чеканит она, продолжая спокойно лежать. — Я… нет. Я не знаю. — Теперь слезы свободно текут по моему лицу. — И все остальное, о чем он рассказал? — спрашивает она устало. — Это ты тоже поняла? Я отступаю, неуверенная в этом. — Мама? — зовет Прим, заходя в комнату с сонными глазами. — Что происходит? — зевает она. — Сегодня твоя сестра узнала кое-что о себе и теперь решает, что с этим делать. И это на многих может отразиться. — Он не нравится тебе, да? — спрашиваю я обвиняющим тоном. — Тебе бы хотелось, чтобы вместо него был Гейл? Она вздыхает. — Я считаю, что он обладает лучшими качествами для молодого человека. Ты уже достаточно взрослая, чтобы решать, чего ты хочешь. Проблема не в том, что он мне не нравится. Напротив, очень даже нравится. Но готов ли он стать осужденным, покинутым и даже отвергнутым своей семьей? Потому что именно это случится, если что-то получится. Эта мысль и страх ударяют по мне так сильно и неожиданно, что я падаю на колени. Он не променяет свое идеально спланированное будущее на меня, ведь так? — Я не могу. Я не… Прим теперь окончательно проснулась, ее испуганные голубые глаза скачут с моей матери на меня, и я окончательно растворяюсь в ворохе рыданий и всхлипов. Впервые с тех пор, как умер папа, сон настигает меня в маминой постели, где я уютно устраиваюсь рядом с женщиной, которую ранее вечером назвала идиоткой только лишь потому, что ее любовь была сильнее ее страхов.