*** ОБРЫВОК ПОДСЛУШАННОГО РАЗГОВОРА *** — Нет, — послышался мамин голос. И повторил: — Нет. Пожалуйста, — взмолилась Барбара Штайнер. — Только не мой мальчик. — Лучшие результаты в классе, — сказало одно чудище. Так гулко и сухо. — Не говоря уже о спортивных способностях. — чёрт побери, зачем ему понадобилось выигрывать все эти забеги на фестивале? Дойчер. Черт его дери, этого Франца Дойчера! И тут до него дошло. Не Франца Дойчера то была вина, а самого Руди. Он хотел показать своему прежнему мучителю, на что способен, но кроме того, он хотел показать это всем. И вот теперь все — у них на кухне. — Но я слышал, что там делается, — дубовый голос отца нельзя было не узнать. — Да, но поймите, герр Штайнер, это всё — ради высокой цели. Подумайте о возможностях, которые будут у вашего сына. Это на самом деле привилегия. — Привилегия? Это бегать босиком по снегу? Прыгать с десятиметровой вышки в воду метровой глубины? Руди прижался ухом к двери. — Болтовня, — сухой голос, негромкий и деловой, на все имел готовый ответ. — Наша школа — одна из лучших, какие только есть. Выше чем мирового класса. Мы создаем элитный слой немецких граждан во имя фюрера… Руди больше не мог слушать.
— И что?... — Лизель во все глаза смотрела на друга. — Что они решили? Руди тяжело вздохнул. — Наверное, надо рассказать, что было пару дней назад...*** ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО ЭТОГО *** Мужчины в белых халатах сидят в спортивном зале. Перед ними стоит длинный стол. На столе папки, протоколы и странные металлические предметы. Среди них лежит продолговатый измерительный инструмент, похожий на усик гигантского насекомого. Рядом расположилась черная коробочка со стеклянными глазами, которые смотрят на мир пустыми, мертвыми зрачками. Каждому цветовому оттенку глаз соответствует свой номер. С деревянной планки свисают образцы волос — гладкие, волнистые, кудрявые, черные, светлые, русые. Мужчины строго смотрят по сторонам, словно судьи в поисках истины. Они ищут нечто. Это нечто они называют «расовой истиной». Несколько немножко испуганных мальчиков стоят перед этой компанией чужих мужчин и ждут решения своей участи. Из одежды на мальчиках только трусы. Их черепа должны измерить, а их самих проверить на принадлежность к «хорошей расе». Руди Штайнер шёл третьим. Он встал на весы и измерил свой рост. Затем один из мужчин взял продолговатый измеритель и приложил холодные металлические дужки к скулам мальчика. Он соответствует стандартам? В медицинских рекомендациях было написано, что в качестве положительного результата принимаются «преимущественно нордические», «вестические» и «фальские» черепа. А как дела у черепа Руди? Мужчина странно помял губами и записал что-то на листе, где из изобилия букв и цифр мальчик смог разобрать только своё имя. А мужчина тем временем взял из чёрной коробочки образцы глаз и стал сверять их с цветом глаз Руди. Та же операция была проделана и с волосами. Нельзя сказать, чтобы Руди сильно волновался — ему было всё равно, к каким стандартам относится его череп или волосы, — однако свербящее чувство где-то в груди не давало ему покоя. Что будет, если этим людям не понравится цвет его глаз? Что делают с теми, кто не подошёл? Невольно мальчик вспомнил слова отца, сказанные после происшествия с Джесси Оуэнзом: "У тебя прекрасные светлые волосы и большие надёжно голубые глаза. Ты должен быть счастлив, что оно так, понятно?" Тогда он ничего не понял, но теперь всё стало ясно. И Руди молил Бога о том, чтобы слова отца оказались правдой. Мужчина закончил измерять и сверять, сел за стол, взял в руки печать и влепил её в лист. Затем он торжественно встал и вручил его Руди. Остальные мужчины одобрительно закивали головами за его спиной. На строке "Элитная национал-политическая школа г. Мюнхена" красовалась зелёная печать, въедаясь краской в бумагу, пропитывая её всей напыщенностью нацистской завышенной самооценки. Выражалась она в трёх кратких словах: "Нордический тип. Годен".
— Так тебя... отобрали? Руди вздохнул, всё ещё не осмеливаясь поднять глаза на Лизель. — У родителей не было другого выхода. Те партийцы сказали: "У вашего сына идеальный тип, в таких молодых людях страна чрезвычайно нуждается, и если он не поедет, это будет считаться предательством с вашей стороны". Ну ты поняла, что они имели ввиду. Если бы папа не согласился, нас бы всех забрали. Не услышав ответа подруги, мальчик наконец взглянул на Лизель. Та смотрела на него широко раскрытыми глазами, которые постепенно приобретали влажный блеск. Казалось, она не понимает. Ничего не понимает... — Эй, свинюха, ты слышишь меня? Лизель тихонько шмыгнула носом и, наконец выйдя из минутного оцепенения, отвернулась. — Лизель? — Руди начал чувствовать, что зря рассказал ей всё это сейчас. — Лизель? И ты ничего не скажешь? О том, каким идиотом я был на фестивале Гитлерюгенда — из-за тех побед меня заметили! Я не просился к ним. Лизель снова повернулась к нему. Глаза её были подозрительно красными, а руки блестели от вытертой влаги, однако голос был пропитан деланным равнодушием: — И когда ты едешь? — Через пять дней, — буркнул Руди, снова устремляя взгляд на ступеньки. — Я не хочу уезжать отсюда. От мамы, папы, братьев с сёстрами, друзей. Я не хочу уезжать от тебя, — тут в его взгляде проснулось нечто напоминающее подростковую нежность. Лизель натянуто улыбнулась, однако доля этой улыбки была вполне искренней. — Это получается, тебе всё-таки придётся бегать по снегу босиком и прыгать с десятиметровой вышки... А я с кем тут останусь? С кем буду играть в футбол, воровать книги? Папу забрали на фронт, Максу пришлось уйти. У меня остался только ты... Почему все от меня уезжают? — тут слёзы наполнили её глаза, и Руди это не понравилось. — Свинюха, — он ободряюще обнял её за плечи. — Ну, это же не навсегда. Я буду приезжать на каникулы, да и Мюнхен тут совсем рядом... — Да, но это будет не то... — Я знаю, но разве есть другой выход? Если я не явлюсь, нас заберут. И тогда уже навсегда. — Я ненавижу Гитлера! — тихо, но яростно прошептала Лизель, обращаясь к ступенькам. Руди промолчал на такое заявление. Впрочем, он и сам давно усомнился в провозглашаемом величии фюрера. Больше говорить было не о чем. Поэтому друзья просто сидели рядом, предчувствуя крутые перемены в их жизнях. Ржавое небо уже сменило цвет на грязно-рыжий с оттенком серого, а из-за крыш большими шагами подступала ночь. Услышав почти одновременно прозвучавшие крики "Руди, домой!", "Свинюха, где тебя носит?", Руди и Лизель наконец поднялись и молча побрели каждый к своей двери. На порогах они оглянулись друг на друга, и каждый сказал "До завтра". Другие слова сейчас были не нужны, и друзья закрыли за собой двери, оставив на Химмель-штрассе звенящую тишину. *** Пять дней пролетели быстро. Жизнь текла как обычно, за исключением навязчивого чувства разочарования в связи с близкой разлукой. Руди и Лизель много времени проводили вместе, но теперь эти минуты отравляло осознание того, что скоро всё это закончится. А навсегда или нет — Бог его знает. Последний вечер выдался душным и тяжёлым, обещая грозу. Лизель с Руди снова сидели на ступеньках, только уже дома Штайнеров. Оба молчали, наблюдая, как тёмно-синяя туча медленно ползёт по черепицам крыш, подбираясь к кусочку светлого неба и стремясь скорее его поглотить. Лизель в своей голове сравнивала этот кусочек неба с собой. Как ни странно, Руди тоже. — Ты придёшь завтра меня проводить? — спросил он, не отрывая взгляда от неба. — Конечно. Кто ж знает, на сколько ты уедешь. — Ну, вообще-то, до следующих каникул. — Ну да, всё лето вас там будут готовить, а только в середине осени отпустят на несколько дней домой. На это Руди ничего не ответил. Друзья ещё помолчали, глядя, как туча пожирает свет. Ещё несколько минут, и он окончательно померк. В секунду, когда островок света был проглочен непреклонной тучей, Лизель показалось, что померкла её последняя надежда. На что — она не очень осознавала, но была уверена, что утратила нечто важное. Лучшего друга. Он уедет завтра почти навсегда. — Свинюха, — тихо проговорил Руди. — Ты ведь будешь меня ждать? Лизель посмотрела на него. Кивнула, улыбнулась. И заплакала.*** Отрывок прощания *** Лизель видела в вагонном окне лицо Руди. Взволнованное, страдающее. Он махал рукой изо всех сил — ей, маме с отцом, братьям и сёстрам, Розе, пришедшей проводить его. Но несмотря на невыразимую тоску, книжная воришка чувствовала, что крохотная часть огромной дыры в её душе минуту назад заполнилась: она обняла его. Она обняла Руди Штайнера на прощание.
*** А теперь последуем за Руди. Он трясся в вагоне несколько часов перед тем как прибыть на мюнхенский вокзал, где его и остальных новичков ожидал человек в военной форме. Точнее, чудище в очках и в шинели с нашивками. Ребят погрузили в грузовик и повезли. И снова Руди трясся около часа, исподлобья разглядывая сидящих напротив него мальчишек. Таких же, как и он: слегка напуганных, нервничающих, томящихся в неизвестности. О национал-политических школах ходили разные слухи, особенно в кругах, где не особо почитали Гитлера, и слухи эти были не самые положительные. Тем более, что отец сказал, когда на прощание прижал Руди к себе: "Береги себя! Самое главное, береги себя!". Конечно, от всех этих мыслей у Руди возникло не самое лучшее предчувствие. Грузовик тем временем подъехал к огромному каменному зданию, напоминающему замок. Во дворе, где они остановились, сновали туда-сюда одетые в чёрную форму воспитанники. Как муравьи, подумал Руди. И правда, школа оказалась настоящим муравейником. В толкучке Руди попал в свою комнату, где уже расположились четверо его соседей, в такой же толкучке проследовал в общий зал. Муравейник прекратился, только когда в зал торжественно вступили несколько важных человек в форме, хлопнув дверьми. Один из них поднялся на трибуну и начал горланить свою речь, вещая о величии фюрера, о том, что вы все должны любить его, подчиняться ему, служить на благо Германии, "Ты — ничто, а твой народ — всё", и так далее. Руди слушал в одно ухо, а сам разглядывал лица. Просто лица, всех, кто здесь находился. Лицо горланящего с трибуны было красным от возбуждения (Руди заметил, что он плюётся, когда говорит, и мысленно посочувствовал людям в первом ряду); лица стоящих по бокам от него офицеров были каменными и совершенно непроницаемыми, как будто чипированными; в лицах же воспитанников, казалось, ещё осталась доля мысли и какой-то детскости, которую из них собирались выбить учителя, стоящие вдоль стенок с напыщенными от важности и боготворения фюрера физиономиями. Словом, Руди занимался чем угодно, кроме слушания речи оратора (всё, что он говорил, мальчик и так слышал по сто раз в старой школе). Он опомнился, только когда весь зал одновременно вскинул руки под углом 45 градусов и завопил "Хайль Гитлер!" Всё более менее успокоилось только к вечеру, когда Руди и его соседи по комнате собрались укладываться спать. К ним уже зашёл дежурный и приказал улечься по постелям, однако мальчики не торопились — надо ведь было познакомиться. В итоге, Руди узнал своих новых товарищей: Вальтера, всем своим видом олицетворяющего идеального ученика и человека (если вы понимаете, о чём я); Клауса, который явно был отпетым хулиганом, отправленным на перевоспитание; Карла и Фрица — двоих близнецов с очень слабым желанием вообще находиться в этой школе и чему-то учиться. Все они, кроме близнецов, находились в этой школе уже около года, и поначалу смотрели на Руди с небольшой неприязнью, однако добродушный характер мальчика очень быстро расположил их к нему. — А чем ты провинился, что тебя отправили сюда? — поинтересовался Клаус, жуя украденный из столовой кусок хлеба. — Хорошо учился и получил четыре медали на спортивном фестивале, — пожал плечами Руди. — А, так ты как наш Вальтер! — усмехнулся хулиган. — Этот тоже отличником был, хотя в спорте не так, чтобы очень... — Заткнись, Шрётер! — огрызнулся Вальтер. — Между прочим, хорошо учиться — это вовсе не плохо. Хотя, откуда тебе знать, ты ведь даже не пытался... — Короче, — пропустив его реплику мимо ушей, продолжал Клаус, обращаясь к Руди, — мы тебя тут быстренько адаптируем. Главное, изображай шелкового перед офицерами и делай всё, что говорят — тогда не влетит. И ещё: складывай одежду в шкафу правильно, а то дежурный всё скинет на пол, и будешь потом убирать. Следующее утро началось с суматошного подъёма, зарядки в полусне и полноценного завтрака, о котором Руди мечтал, наверное, всю жизнь (пожалуй, это был единственный плюс этой школы). Затем начались занятия, где воспитанникам вещали о вреде евреев, фюрере, фашизме и т.п., затыкая промежутки между этими речами какими-то деталями самого изучаемого предмета. К концу уроков Руди уже начало тошнить от слов "фюрер" и "еврей", а в глазах рябило от флагов со свастикой и портретов Гитлера. После теории начались тренировки. Руди распределили в класс бегунов, и это было вторым плюсом школы. Показав отличные результаты, он заполучил расположение учителя, что было весьма полезно. Кроме бега, учеников мучили муштрой, после которой все обычно выдыхались. Руди, однако, не выдыхался — школа Франца Дойчера по злой иронии сослужила свою службу. Всё тоже самое повторилось и на следующий день (будни здесь не отличались разнообразием), однако с небольшим новшеством, случившемся за завтраком. Не успел Руди жадно накинуться на еду, как гудящий зал неожиданно затих. Мальчик повернул голову туда, куда повернули все остальные. В дверях зала появились несколько офицеров и человек в длинной рясе и с крестом на груди. — Что это? — шёпотом спросил Руди у сидящих рядом товарищей. — Это пастор, — прошипел Клаус. — Он сообщает о погибших. Все воспитанники сидели склонив головы, уставившись в свои тарелки. Бегая по ним глазами, Руди заметил, как все напряжены, как будто безмолвно произносят "Только не я!". Пастор тем временем плавно прошествовал по залу, направляясь к соседнему от Руди столу. Остановившись возле мальчика лет одиннадцати, он положил руку ему на плечо и что-то прошептал на ухо. Руди не разобрал, что именно, но успел заметить, как скорбно исказилось лицо мальчика, прежде чем из его горла вырвался тихий всхлип. — Идёмте со мной, герр Шварц, — мягко и гулко произнёс пастор. Мальчик обреченно встал и последовал за шелестящей фигурой к выходу. Двери за ними закрылись, и в зале на несколько секунд воцарилась тишина. Потом все снова загудели, обсуждая несчастного Шварца, явно ему сочувствуя. — И что с ним теперь будет? — немного ошеломлённо спросил Руди. — Его повезут домой, на похороны, — ответил Вальтер. — А потом привезут обратно? — Куда ж он денется. Руди молча сунул вилку в рот. "Да, — подумал он, — не хотелось бы оказаться на его месте". *** Спустя неделю Руди уже познал все правила и суть школы.*** СПИСОК УСПЕХОВ *** 1. Дежурный два раза выкидывал его вещи из шкафа; 2. Он получил похвалу от учителя физкультуры 3. а так же несколько ударов за неупоминание в своём сочинении фюрера; 4. Ещё он был выгнан с урока биологии за демонстративное невнимание к учителю (в тот раз изучали расоведение); 5. Написал два письма домой (одно родителям, второе — Лизель); 6. Поучаствовал в школьной драке, которую сам и затеял
В целом, Руди был доволен своими успехами. Школа могла бы показаться и вполне сносной, если бы не посекундное упоминание Гитлера и евреев. Всё происходящее казалось некой машиной, шлифующей молодые умы под стать всё тому же Гитлеру, зомбирующей их, создающей из общества отдельных личностей одну сплошную массу, из которой можно вылепить всё что угодно. Где-то в глубине своего сознания Руди понимал, что именно так всё и работает, но, конечно, догадками ни с кем не делился. На второй неделе пришло письмо от родителей. Они радовались, что у сына пока всё хорошо (конечно, написал он им именно это), и советовали ему не лезть на рожон, зная его характер. Про то, что он устал от бесконечного повторения имени фюрера, Руди писать побоялся — вдруг письма учеников прочитывают, перед тем как отправить домой. На следующий же день пришёл ответ и от Лизель. Она писала о том, как видела Маму с аккордеоном, сидящую в спальне, и про книгу, которую сделал для неё Макс перед уходом. И ещё о том, что ей неимоверно скучно одной, и что в футбол на Химмель-штрассе играть стало совсем неинтересно, так как не осталось нормальных игроков. Руди же читал между строк: Лизель писала, что она скучает без него, что признает его лучшим футболистом улицы. Он представил девочку, сидящую в своём подвале и выводящую буквы на листе бумаги. Она тепло улыбается, радуясь возможности связаться с лучшим другом и слегка наклоняет голову набок. Эта картина могла бы показаться очень домашней и уютной, однако Руди ощущал пустоту, скопившуюся вокруг девочки. Пустоту и тишину молчания. Некому сейчас разделить с ней радость от новой украденной книги, или развеселить, или отвлечь от раздумий. А её Маме так же требуется поддержка, потому она не может дать Лизель того, что мог ей дать Руди. И ему резко захотелось оказаться рядом с ней, сморозить какую-нибудь глупость, чтобы она засмеялась, скрасить её одиночество. Книгами, был уверен Руди, сколько ни читай, а сыт не будешь. Как уже было сказано, дни в национал-политической школе разнообразием не отличались, поэтому подробно их расписывать нет смысла. Иногда только приходил за завтраком пастор, чтобы наполнить чью-то жизнь болью и увести в море скорби. Руди сочувствовал уходящим, но старался не задумываться об этом. Так текли недели. Письма разрешалось отправлять раз в месяц, и Руди с нетерпением ждал июля, чтобы вновь написать родным. Когда он наконец пришёл, мальчик тут же отправил заранее написанные письма и вскоре получил ответ. Родители ничего нового не сообщали, поэтому большее внимание Руди уделил письму Лизель. Она сообщала, что недавно в лесу рядом с Молькингом упал самолёт, что бомбежки продолжаются, что у фрау Хольцапфель погибли оба сына, и, самое главное, что Папа вернулся. На восстановление, после аварии. Пожалуй, этой новости Руди обрадовался больше всего — он чувствовал ликование Лизель, запечатанное в строчки. По крайней мере, теперь она не одна, думал он. Лето дотекло до августа. Учебный год закончился ещё в июне, и сейчас все готовились к следующему, начиная с сентября. Но пока был август, и воспитанники наслаждались редкими глотками чуть увеличившейся свободы. Самым горьким было то, что в школе оставили только новичков, чтобы готовить их по усиленной программе, особенно в спорте. Все остальные уехали на каникулы, и у Руди ныло сердце оттого, что он не может сейчас вернуться домой. С ним в комнате остались только близнецы Фриц и Карл, которые предпочитали общаться между собой, и это особо не скрашивало жизнь. Единственное место, где можно было забыться, это тренировки, на которых Руди выкладывался как мог, чем очень радовал учителя, хотя такой цели перед собой на ставил. Он уже отправил письмо родителям и ждал ответа. Однако в первую же неделю августа мальчика ожидало кое-что другое. *** На очередном завтраке Руди с жадностью уплетал свою порцию (привычка хотеть есть впиталась у него с рождения), наблюдая за ссорой сидящих напротив него Карла и Фрица. Неожиданно весь зал стих. Этот момент всегда вызывал у Руди холодок в животе, преимущественно потому, что он заранее сочувствовал тем, кто сейчас получит оповещение. Но под всем этим всегда скрывался ещё и страх быть предметом сочувствия. По своему обыкновению, пастор зашелестел между столами. Ученики, в том числе и Руди, сидели взглядами в тарелки. Шелест всё приближался. Внутри у Руди боролись два желания: либо чтобы шебуршание рясы сейчас же прекратилось, либо чтобы оно усилилось так, чтобы миновало их стол. Но вот оно замолкло. Тёплая рука легла Руди на плечо. Дыхание на мгновение спёрло, а внутри всё оборвалось и задрожало. В это время над ухом раздался тихий голос пастора, такой же шелестящий, как и его ряса: — Мне жаль, молодой человек, этой ночью ваша улица была по ужасной ошибке разбомблена. К прискорбию, выживших нет. Каждое слово било мальчика, сжимая горло. Как Макс раньше дрался с фюрером в своём воображении, так Руди сейчас дрался со словами пастора. Этого не может быть. — Идёмте со мной, герр Штайнер. Руди не шевельнулся. Слова его держали. — Пойдёмте, мальчик мой, — чуть мягче, но требовательней произнёс пастор. — Иди же! — испуганно шикнули на Руди близнецы. Слова победили. Побитый, Руди медленно поднялся и поплёлся вслед за пастором, замечая по бокам испуганные сочувствующие взгляды. Изредка он натыкался и на равнодушные. А слова перешли к новой тактике: они начали душить его. "Выживших нет...". Комок в горле нарастал, забирая дыхание. Руди не мог больше сопротивляться. Но он не верил. Твёрдо не хотел верить. — Я не верю вам... Слова, теперь уже его собственные, тихо слетели с губ и беспомощно встали перед удивлённым пастором, который обернулся на возмутительную реплику — раньше себе никто такого не позволял. — Простите? — Я не верю... Руди встал как вкопанный. Кулаки его сжались, а на лице блуждала немного безумная улыбка, которой он пытался победить душившие его слова. Глаза предательски заблестели, наполняясь влагой — от нехватки воздуха, убеждал себя Руди. Пастор помолчал секунды две, а потом мягко взял мальчика за плечо, уже обожжённое этой ладонью сегодня, и всё-таки вывел из зала. "Ваша улица разбомблена, выживших нет..." — слова душили. Нет, уже задушили: слёзы текли градом. *** Руди ехал домой. Точнее, туда, где был его дом. Голова его билась об оконное стекло в такт покачиваниям поезда, а внутри неё были пустота, слёзы и непонимание. Взгляд безжизненно скакал вместе с поездом по деревьям за окном. На лице отсутствовали какие-либо эмоции, только брови стояли домиком, пытаясь удержать этой крышей поток слёз в голове. Но крыша явно прохудилась — глаза были красные. Сидящий напротив мальчуган лет шестнадцати с интересом и опаской рассматривал странного соседа, сжимающего в руках чемодан. Этот юноша оказался довольно прозорливым: по форме воспитанника национал-политической школы, непроницаемому лицу и чемодану он смекнул, что мальчик едет домой по особому случаю. Очень осторожно, он всё же решился спросить: — Эй, ты оттуда? Руди не сразу услышал вопрос. Слова проникли в остекленевшее сознание только через несколько секунд, после чего он оторвал взгляд от окна и перевёл его на юношу. Ответного вопроса "Откуда оттуда?" не требовалось: — Да. — А куда едешь? — дружелюбно попытался продолжить разговор мальчуган. — В Молькинг. Тут юноша на секунду оцепенел от догадки, и улыбка сползла с его лица: — А ты, случаем, не с Химмель-штрассе? Во взгляде Руди появился интерес. Мальчик кивнул. — Вот это да... — поперхнулся сосед, потупив взгляд. — Не повезло. Все уже об этом знают, даже в газете написали. — В какой газете? — О, да у меня есть с собой! — засуетился юноша, засовывая руку в портфель. — Вот, держи. Руди принял газету и пробежал по ней глазами. С первой же страницы ему в лицо крикнул заголовок: "Трагедия на Химмель-штрассе". Потом посыпались обрывки фраз: "из-за сбоя в системе оповещения...", "вся улица была разбомблена...", "почти никто не выжил под авиаударом...", "идут работы...", "идёт опознание жертв..." Слова мешались, путались, кружились, превращаясь в мысленный гул, но на его фоне всплыло только одно слово: "почти"... Оно отравляло сознание надеждой. — Что значит "почти никто не выжил"? — сипло спросил Руди, подняв глаза за участливого соседа. — Ну, точно не знаю, но насколько я слышал, кто-то там спасся... То ли один, то ли двое... — Жаль, что не мои... — прошептал Руди, уставившись в газету перед собой. Что ответить на это, бойкий юноша не знал. — Ну, хоть кто-то живой, — промямлил он. — Может, ты его знаешь. Но Руди уже снова отключился, глядя в окно. Крышу бровей прорвало — по щекам опять текли слёзы. *** — Герр Штайнер, идите за мной. Руди вылез из машины, в которой его привезли к белому аккуратному зданию госпиталя. Мальчик вспомнил, как лет пять назад они вместе с остальными Штайнерами и отцом во главе встречали маму, которая выходила оттуда с новорожденной Беттиной на руках. Счастливая, радостная... — Сюда. Голос провожатого свернул с главного коридора направо. Сейчас их интересовал совершенно противоположный воспоминаниям отдел госпиталя — морг. Руди должен был опознать их. Провожатый встал перед тяжёлой дверью и повернулся к мальчику. — Я понимаю, вам будет тяжело, но старайтесь сохранять спокойствие — будьте достойным сыном Германии... — Почему вы обращаетесь ко мне на "вы"? — тихо перебил его Руди. Ему было сейчас всё равно, что о нём подумают. И уж точно наплевать на то, каким сыном Германии он должен быть. Руди знал одно: он — сын своего отца, который лежит сейчас за этой дверью. Провожатый был молодым солдатом, совсем ещё зелёным и явно способным мыслить самостоятельно. Он был обескуражен вопросом голубоглазого мальчика, стоящего перед ним. И дал слабину. — Послушай, — зашептал он, — я понимаю, каково это — у меня самого недавно отца убили на фронте... Просто соберись, ладно? И постарайся успокоиться. Он открыл дверь. В лицо Руди ударил ослепительный, до тошноты стерильный свет, а слух оглушила мёртвая тишина. Мёртвая в прямом смысле. Руди медленно двинулся между рядами тел, у которых открыты были только лица. А у некоторых ещё и глаза, что делало картину ещё более жуткой. От света, тишины, трупов, запаха и переизбытка эмоций у Руди стали подкашиваться ноги. Он услышал, как к крадущемуся следом молодому провожатому присоединился ещё один — по звуку шагов, постарше. Мальчик услышал шёпот молодого: — Прошу прощения... Вам не кажется, что для мальчика это слишком?.. — Замолчите, герр Кляйн! — невольным шёпотом рявкнул второй. — Во-первых, это обязательная процедура, а во-вторых, он член Гитлерюгенда, и должен был научиться стойкости и непоколебимости, а так же способности достойно выносить все испытания, как учит наш фюрер! Руди всё шёл. Перед его глазами проплывали белые лица. Его тошнило. Он шёл. Лица плыли. Двое позади тихо переругивались. Вдруг Руди остановился. В потоке лиц выделилось одно. Дубовое. Отец. Первый удар. Мама. Второй удар. Курт, старший брат. Третий удар. По остальным его взгляд успел только скользнуть, задержавшись на последнем лице — маленькой Беттины. После этого ноги Руди не выдержали, его затошнило сильнее, голова закружилась и перед глазами потемнело. Он упал в руки провожатых, эхом услышав: — Опознал. Он не непоколебимый. Он не научился тому, чему учит фюрер. Он не разучился чувствовать. *** Руди очнулся в коридоре всё того же госпиталя. Над ним склонился молодой провожатый. — Эй, дружок, ты как? — спросил он. — Прости, так было нужно... — Кляйн! — раздался голос другого, старшего. — Прекратите жалеть его! Так не подобает... Дальше Руди не слушал. Он просто поднялся на ноги и, пошатываясь, побрёл к выходу. Довольно быстро его нагнал пристыженный молодой. — Можно съездить на Химмель-штрассе? — хрипло спросил его Руди. Тошнота ещё не прошла. Вопрос явно озадачил провожатого. — Ну... Там уже два дня всё убирают, сейчас ещё не закончили... В него вперилось два небесно-голубых страдающих глаза. И молодой снова сдался. — Ладно, только ненадолго. Уверен, что выдержишь? Руди кивнул. Они поехали. Да, не так он мечтал вернуться в родной Молькинг. Он мечтал вернуться героем, выжившим в национал-политической школе, гордо прошествовать по Небесной улице мимо знакомых мальчишек, оказаться в объятиях родителей. А ещё встретить её. О ней Руди до этого момента как-то глубоко не задумывался. Просто не могло такого быть, чтобы её вдруг не стало. Если с остальными ему пришлось как-то смириться, то здесь он был упрям. Вопреки катящимся из глаз слезам он не верил, что Лизель Мемингер тоже погибла. Он слишком сильно любил её, чтобы потерять. Руди стал вспоминать лица, увиденные в морге. Это вновь вызвало тошноту, но он продолжать перебирать их, однако так и не нашёл среди них лицо Лизель. Они подъехали к Химмель-штрассе. Точнее, к тому, что от неё осталось. Слишком много ударов за два дня. Руди был избит в прах. Словами, лицами, мыслями. Выдержать ещё один он уже не мог и просто упал на колени, отстранив рукой ринувшегося было к нему провожатого. Химмель-штрассе, окровавленная, разрушенная, запорошённая пылью, пеплом и смертью взирала на него. Изуродованные закопчённые стены домов, облик которых он помнил с рождения, резали глаза. Сама дорога была частично расчищена, по ней изредка проезжали перегруженные грузовики и проходили отряды LSE. Кое-как поднявшись на ноги, Руди двинулся вперёд по улице, оглушённо озираясь по сторонам и с трудом узнавая остатки знакомых строений. Вот лавка фрау Диллер, разнесённая в клочья. Даже портрет непобедимого фюрера не выжил. Следующим знакомым и бьющим по глазам оказалось ателье отца. Как ни странно, оно почти сохранилась, только закопчённая вывеска покосилась и стекло витрины было выбито. А потом был дом №35. С проломленными крышей и этажами, обвалившимся фасадом и грудами горелого хлама. Это зрелище загипнотизировало Руди, и он просто стоял, взирая на всё то, что раньше было его домом. Из его глаз снова невольно засочились слёзы, словно кровь из раны. А где-то сбоку находился другой дом. №33. Тоже уничтоженный. И возле него кое-кто стоял. С такими же кровоточащими глазами, только намного обильнее. Стоял так неподвижно и тихо, что Руди и не мог его заметить. Вернее, её. — Эй, может, пойдём? — осторожно спросил Руди провожатый. Тот мотнул головой. — Я слышал, что кто-то выжил... Вы не знаете, это правда? — Ещё как знаю, — вздохнул молодой. — Я лично её из того подвала вытащил. Как она там оказалась, непонятно, но такого везения я давно не видел... — Она?.. — Руди резко повернулся к нему. В груди что-то трепыхнулось. — Ну да. Это вот прямо здесь было... О, так вот и она, та девочка! Потрясённый, Руди медленно повернул голову в сторону дома №33. И увидел её. — Лизель?.. *** Девочка смотрела прямо на него, не веря своим глазам. — Руди? Обоим не хватало воздуха. — Руди, ты приехал! — голос у Лизель сорвался, и она, спотыкаясь на каменных обломках, кинулась к лучшему другу. Руди как мог крепко прижал её к себе. Сил ни у того, ни у другой не было, и они тяжело рухнули на колени (у Руди они страдали от такого обращения уже второй раз за двадцать минут). — Руди, — рыдала ему в плечо Лизель, хватая его за форменную рубашку, стараясь прижаться к нему ещё сильнее, — я так тебя ждала, я так скучала!.. Ты не представляешь, что здесь произошло... Меня когда утром достали, я думала, что сейчас умру со всеми кого увидела в следующую секунду... Ты, ты представляешь, они все, они все умерли!.. Все!.. Руди впитывал этот поток слов в себя и буквально и фигурально, гладя девочку по волосам и сжимая её плечи так сильно, словно хотел защитить её от всего, что на них свалилось, спрятать за собой. Они не знали, сколько времени так просидели, но когда опомнились, рядом с провожатым Руди стояла Ильза Германн и о чём-то с ним беседовала. На ней было чёрное платье. — Я же не рассказала, — спохватилась Лизель, утирая не прекращающиеся слёзы и вставая с помощью Руди на ноги. — Меня взяли к себе бургомистр с женой. Не знаю, как ей удалось его уговорить... — Так ты теперь живёшь у бургомистра? — покосился на беседующую Ильзу Руди. — Ничего себе... — На сколько ты здесь? — посмотрела на него Лизель. — Не знаю. Отпустили на похороны. — Ты... Хочешь возвращаться? — Это последняя вещь, которую я хочу, — мрачно ответил Руди, глотая невольные слёзы. Он всё же не хотел плакать перед Лизель. Та это поняла: — Да прекрати строить из себя... Здесь можно плакать. — Герр Штайнер! — окликнул Руди провожатый. — Я всё собирался спросить, у кого вы можете в Молькинге остановиться, да тут как раз фрау Германн... Вообщем, до похорон поживете у них, понятно? Руди секунду помолчал, осмысливая, потом торопливо кивнул. — Ну хорошо. Моя работа здесь выполнена, — провожатый отхайльгитлерил Ильзе и подмигнул Руди. — Бывай, дружок, держись! После этого он зашагал вниз по разрушенной улице. — Побольше бы таких, — как-то невесело посмотрела ему вслед Лизель. И всхлипнула, случайно взглянув на остатки своего дома. Руди взял её за руку. — Ну что, может, пойдём? — осторожно предложила фрау Германн. Дети переглянулись. Вся Химмель-штрассе, вся боль потерь и счастье встречи запечатлелись в их глазах, и им сейчас никто не был нужен, кроме друг друга. Он был чокнутым, который выкрасил себя углем и покорял мир. Она была книжной воришкой, оставшейся без слов. Два островка жизни, выжившие после шторма. *** Оставшийся день они провели вдвоём, на полу в новой комнате Лизель, в прекрасном, но печальном доме бургомистра. Они говорили обо всём, что только могли вспомнить. Слова теперь не калечили — они лечили, заживляли раны в сердцах двоих детей. Уже была глубокая ночь, когда они наконец замолчали, поглядев на звёздное небо за окном. Такое непозволительно прекрасное в это время... — Что будет дальше? — тихо спросила Лизель. — Не знаю, — вздохнул Руди. — Но больше я тебя ни за что не оставлю, хочешь ты или нет. И в эту школу больше никогда не вернусь, пускай они со мной что хотят сделают. Придётся сбежать — я сбегу. — Тогда я с тобой. Руди улыбнулся. Впервые за эти два дня. — Знаешь, — опустил он глаза, — если честно, я боялся, что ты найдёшь себе нового друга в моё отсутствие... — Чего? — возмутилась Лизель. — Свинух! Хорошего же ты обо мне мнения! Тут она в притворной ярости накинулась на него и повалила на спину. Тот глухо рассмеялся (скорее это было похоже на хрип). Потом закрыл глаза, крепко зажмурил. Возникшая блестящая капля проложила дорогу к его виску и затерялась в волосах. — Руди, ты что? — нависла над ним Лизель. — Руди? — Я скучаю по ним, — сказал он куда-то в сторону, по-над полом. Тут ему на лицо упала слеза. С щеки Лизель. — Я тоже, — прошептала девочка, осторожно смахнув каплю с его щеки. Она посмотрела ему в глаза. Он так же прямо посмотрел в её. Поцелуй его, Лизель, поцелуй. И она поцеловала. Мягко и нежно, стараясь избавить его от всей боли. Это был поцелуй горечи и слёз. Но при этом сладкий. *** Похороны были через несколько дней. После них Руди должны были отправить обратно в школу, и он уже был готов сдержать своё обещание о побеге, как вдруг всё неожиданным образом разрешилось: Ильза Германн о чём-то долго говорила с мужем в его кабинете, после чего приказы вернуться неожиданно прекратились. Руди больше не учился в национал-политической школе. Он жил теперь с Лизель в доме бургомистра. *** Вот так Руди Штайнер обошёл меня. Он должен был погибнуть вместе с остальными. Но казавшееся ошибочным и неправильным решение Алекса Штайнера оказалось спасительным для его сына. Наверное, эту пропитанную болью историю нужно разбавить несколькими счастливыми моментами. Поэтому, наслаждайтесь. *** Руди с Лизель было уже по 15. Прошло чуть меньше полутора лет после той бомбёжки и после их первого поцелуя. С тех пор они всё не решались сказать друг другу то, что обоим так хотелось произнести. Наконец, на одном светском вечере, проходившем в доме у бургомистра, Руди пригласил Лизель на медленный танец. Романтичное топтание на месте и смотрение друг другу в глаза сделали своё дело: сами того не заметив, они поцеловались. А когда сообразили, что делают, рассмеялись. Правда, немного нервно. После этого возникла пауза, и Руди, собравшись с духом, неожиданно для самого себя сказал: — Я люблю тебя. Лизель в ответ лишь улыбнулась и снова поцеловала его, уже осознанно и целенаправленно. Так их дружба плавно переросла в любовь. *** Руди с Лизель выросли. Когда им было по 22, в один летний день Руди сказал: — Знаешь, Лизель, мы знаем друг друга уже почти 13 лет. По-моему, достаточно. Хватит. Лизель недоуменно на него посмотрела. — Я тебя любил, люблю и буду любить всю свою жизнь. И хочу делать это рядом с тобой. Лизель Мемингер, ты станешь моей женой? После секундного оцепенения Лизель закрыла рот руками, и в глазах её появились слёзы вперемешку с искорками счастья: — Боже мой, Руди, конечно! Господи, свинух, как же я тебя люблю! Так они поженились. *** Ну вот, думаю, этого достаточно. В жизнях этих двоих огромную роль сыграли слова. Одни ломали ударами, другие заживляли раны, третьи дарили счастье. Но в конце пути нет слов, есть только покой. Хотя я знаю, что не даю покоя людям.