Это будет цена, цена. Чашу с ядом – она одна – Я, хмелея, допью до дна. Это просто цена, цена.
I
– Эйприл? Здравствуй… – Ох. Ох-ох… Лео! Ты себе не представляешь, как я рада тебя слышать! Как ты?! – Все в порядке, Эйприл, но спасибо, что спрашиваешь. Я слышал, что ты сильно беспокоилась обо мне, и решил сам тебе позвонить. – Как ты? Судя по голосу… лучше? – Ты знаешь… Я, наверное, еще потому не удержался… хотелось поделиться… Я смог пошевелить ногами. Сегодня. Возможно, теперь… – Лео! Это же невероятная новость! Как же я за тебя – за вас всех! – рада! Я уверена, что теперь все будет хорошо. Вот просто ни секунды в этом не сомневаюсь. – Спасибо. За то, что беспокоилась, и за то, что сделала для нас. Донни наверняка без твоей поддержки… уставал бы гораздо сильнее. – Как он, кстати? Наверное, тоже радуется? – Н… нет. Ну, ты ведь понимаешь… Это же Донни. Он… Кажется, он чем-то обеспокоен, но не говорит, чем именно. Но, учитывая, что он всегда себя накручивает… – Я поговорю с ним. Будем надеяться, что это его типичная неуверенность в себе так проявляется. Потому что… ну… если бы что-то было не так, он бы наверняка тебе сказал, правда же? – Я тоже так думаю. Спасибо, Эйприл, мне было очень приятно с тобой поговорить. – До свидания, Лео, милый! Поправляйся! Я скоро к вам зайду! – До свидания, Эйприл. Лео защелкнул телефон и привалился плечом к стене. Ложиться обратно в постель совершенно не хотелось. Разговор с Эйприл слегка умерил степень распирающих его эмоций, и сейчас ему было уже не мучительно великолепно, а просто хорошо. – Но это же хорошо? Смотри! Ведь раньше такого не было! Донни?.. Лео заворожено наблюдал за тем, как пальцы на ноге снова – вот! вот! – пошевелились. От охватившего его облегчения покалывало кожу, и если бы у Лео были волосы, они наверняка сейчас встали бы дыбом от переизбытка нахлынувших эмоций. Не то, чтобы он не верил в такой исход. Положа руку на сердце, не просто верил, а был абсолютно в нем уверен. Всё обязательно должно было вернуться в норму – не могло не вернуться. Ведь неужели… неужели он может навсегда потерять возможность ходить? – Нет, это невозможно. С ним такого не случится. Слишком многое он не успел сделать. Слишком многим нужен. Дон мягко улыбнулся и постучал ликующего пациента по подушечкам пальцев второй ноги. – Это… рефлексы спинального автоматизма… Они показывают, что… ну… что рефлексы у тебя есть. – И? О чем это говорит? Я восстанавливаюсь? – Возможно, Лео. Всё возможно… Дон по-прежнему улыбался, но его улыбка категорически не понравилась Леонардо. Что-то было с ней не в порядке. Одновременно хотелось и вытрясти из Донни все, о чем тот не договаривал, и… и не хотелось. Сейчас – наверное, впервые за этот кошмарный месяц – Лео был почти счастлив. За Донни уже тихо притворилась дверь, а Лео все так же сидел в кровати, бездумно растирая только что двигавшиеся – двигавшиеся! – ноги. Что бы там ни мешало Донни разделить с ним радость, это что-то не имело значения: он мог двигаться! Мог! Значит, все было не зря! Значит, если продолжить работу… если постараться еще сильнее… Лео откинулся на подушку, продолжая дико, неистово улыбаться. Он сможет. Он заново научится ходить, чего бы это ему ни стоило. Неожиданно в груди шевельнулся маленький червячок тревоги. Что-то неуловимое – какая-то тень мысли или образа – мелькнуло в голове у Лео, отравляя радость. Нахмурившись, он попытался потянуть за это видение, поймать его и идентифицировать. Многолетняя привычка не позволяла отмахиваться от любых уколов интуиции – слишком высокой порой была цена за его легкомыслие. Цена… Вот! Лео распахнул глаза: кажется, поймал. Цена! За все есть своя цена, и за его исцеление – тоже. Что Лео готов отдать за возможность вновь ходить, обслуживать себя самостоятельно, не прибегая к унижающей помощи братьев, за право хранить и оберегать их, в конце концов? Мгновение назад Лео готов был решительно ответить, что всё, что угодно. Но теперь, поразмыслив, покатав в воображении различные варианты, он испугался. Господи, а если цена, которую он так легкомысленно готов был пообещать, не спросив, – не он сам, не что-то, принадлежащее ему? Если цена… это благополучие кого-то из родных? Лео с силой закусил губу, почувствовав, как зубы, прорвав тонкую кожу, проваливаются глубже в плоть. Боль отрезвляла, избавляла от эйфории, принося с собой холод ужаса. Он почти чувствовал потустороннее присутствие рядом. Некто – или нечто – неживое и нематериальное внимательно слушало мысли Лео, готовое поймать его на слове, на мысли, на мечте. Нет. Нет, пожалуйста! Он ничего не обещал. И никогда не пообещает. Пусть… пусть лучше так. Только бы не кто-то из них. Лучше так. Лео с тоской посмотрел на свои ноги, провел по сухой и холодной голени ладонью, не почувствовав ровным счетом ничего. Перевел взгляд на позабытый Майки комикс, ярким пятном раскрасивший аскетичную комнату. Улыбнулся враз одеревеневшими губами. Снова перевел взгляд на ноги. Если это – цена, то он готов заплатить. Справимся своими силами, без чудес. Или не справимся.II
Раф шумно выдохнул через затрепетавшие ноздри. Скрываться смысла не было. Какая разница, где он встретит этих засранцев – на крыше или у самого ведроголового в этом его пафосном зале? Хотя, конечно, лучше все-таки в зале, иначе Раф рискует предстать перед очи блистательного (ага, банки консервной!) Шреддера в не совсем актуальной кондиции. Отлепившись от стены, Раф, разминаясь, повел плечами и приготовился перепрыгнуть на крышу резиденции клана Фут. Внезапно железная рука, ухватив его за плечо, резко дернула назад, в тень укрытия, обрывая в зародыше так и не выполненный прыжок. Чья-то холодная ладонь закрыла Рафу рот, а голос – до боли знакомый, но в то же время будто бы чужой – едва слышно прошелестел над самым ухом: – Сидеть. Выкованная годами привычка беспрекословно подчиняться этому голосу и на этот раз сработала: Раф послушно замер. Руки, удерживающие его стальным капканом, исчезли так же внезапно, как и появились, и Раф, осторожно развернувшись, сумел-таки встретить глазами немигающий черный взгляд. – Отец... Оставь... – выдохнул Раф ему в лицо, с трудом – исключительно из уважения! – сдерживая порыв отпихнуть родителя прочь и сорваться по запланированному маршруту. – Нет, – жестко и предельно ясно обозначил свою позицию Сплинтер. – Ты не понимаешь! – Рафа разрывало на части от нетерпения, от жгучего, опустошающего желания вырваться прочь и совершить наконец задуманное. – Ты не остановишь меня, – так и не сумев подобрать подходящих аргументов, не сумев выразить все, что кипело сейчас внутри, Раф, как обычно, выдавил из себя лишь обрывки мыслей, хвосты, висящие на поверхности: – Ты не помешаешь мне... – Продаться?.. – с ледяным спокойствием закончил за него Сплинтер и, как показалось Рафаэлю, презрительно дернул усами. Рука сама собой метнулась вверх и вперед. Ослепившая на миг Рафа ярость не позволила ему осознать, кого и за что он бьет. Им двигало лишь дикое, животное желание смять, уничтожить препятствие. А заодно сделать больно тому, кто только что причинил боль тебе. Разумеется, вместо теплой, хрусткой скулы Сплинтера кулак встретил лишь ледяную от ночного холода каменную кладку. Рассаженные костяшки тут же полыхнули болью, слегка отрезвляя и вместе с тем позволяя проникнуть в сердце другой боли – гораздо более острой. – Следуй за мной, – не удостоив больше сына вниманием, Сплинтер развернулся и не спеша направился в сторону пожарной лестницы. Рафаэль потерянно, разбито последовал за ним. Теперь придется отложить до другого раза, да уйти так, чтоб не заметили… А ведь настроился уже, эх ты ж… – Не имеет значения, что именно ты пытался купить собой, сын мой, – некоторое время спустя продолжил Сплинтер, будто и не прерывал диалога. – Цель не важна. Важна цена. – Я хотел, чтобы Лео... – мрачно, уже не надеясь переубедить, но тем не менее упрямо пытаясь доказать, снова начал Раф. – Я знаю, – движением руки остановил его мастер. – Ты хотел просить для него лечения. Цель твоя благородна. И путь к ней – тоже. – Тогда почему вы меня остановили? – Я забочусь о Леонардо и его желаниях. – Но ведь и я забочусь! – Раф забежал вперед, вполоборота развернулся к мастеру, пытаясь поймать его взгляд. Может... может, они просто не поняли друг друга? – Нет. Ты заботишься о себе и своем чувстве вины. Подумай о том, рад ли будет Леонардо вернуть свое здоровье ценой жизни или свободы своего брата. Подумай, Рафаэль, и ответь себе, ради кого ты пошел на эту сделку. Раф ничего не ответил. Черт... Если с такой стороны посмотреть... Но ведь тогда... что же тогда делать? Неужели... Неужели... всё? Почему-то Раф был уверен, что все эти квохтания Дона с Майком вокруг Леонардо ни к чему толковому не приведут. Логически этого объяснить не мог, но звериным, мистическим нюхом чуял – не помогут. Думать об этом не хотелось до зуда в мозгах, до зубной боли, и Раф, чтобы заглушить непрошенные мысли, брякнул первое, что пришло в голову: – Отец... а как вы меня нашли? Дурацкий вопрос, конечно... Выследил, небось, как же еще? Лео же вечно откуда-то знал, где искать непутевых младших. Вот и отец наверняка... – Я шел туда же. Рафаэль споткнулся на ровном месте.III
Сплинтер с тщательно запрятанной в глубину глаз тоской наблюдал за снующим по логову Микеланджело. Мальчик старательно, с непривычным для него рвением, наводил порядок в доме. Его энтузиазма хватило даже на то, чтобы распотрошить диван, выгребая из-за подушек горы оставленного преимущественно им же самим мусора. Если бы все было так просто, сын. Если бы все было так просто… Сегодня, отправляясь в руки к кровному врагу, Сплинтер не чувствовал той лютой тоски, что пожирала его сейчас – лишь нетерпение и уверенность в правильности своих действий. Но, увидев готовящегося совершить то же самое Рафаэля, с болезненной четкостью осознал, как подобный поступок будет воспринят другими – теми, кто останется. Нет, подобную боль он не позволит им причинить – ни себе не позволит, ни своему неистовому второму старшему сыну. Ибо это – та цена, которую платить нельзя. Если все остальные доступные методы, как говорил Донателло, уже перепробованы… Остается только ждать и надеяться. И если ничего не изменится само, значит… так тому и быть. Сплинтер чувствовал, что это откровение – неожиданное для него самого – станет самым болезненным в его жизни. Как чувствовал и то, что поднялся теперь еще на одну ступеньку выше по лестнице мудрости. Что ж, теперь осталось провести по этой лестнице и сыновей. Усилием воли Сплинтер заставил свою ладонь оторваться от шершавого, рельефного из-за неровно наложенной краски дверного полотна, возле которого стоял, должно быть, уже вечность. Кто сказал, что будет просто? Если бы жизнь была гладкой, как стекло, мы проскользили бы по ней без остановки до самого конца. Быстро и незаметно. А ведь жизнь – не каток: назад не развернешься. Доехал до конца и уходи. Дай дорогу другим. Пожалуй, подобной растерянности Сплинтер не чувствовал с тех пор, как совершенно неожиданно для самого себя оказался отцом четырех мальчиков-мутантов, которые нуждались в нем не меньше, чем он нуждался в них. Сейчас ситуация повторялась, только вот уверенности в Сплинтере на этот раз было еще меньше, чем тогда. Весь этот лихорадочный, почти безумный месяц он каким-то шестым чувством ощущал, что теряет своего старшего сына, и не ранение было тому основополагающей причиной. Леонардо был рядом, откликался, как и прежде, на ласку (Сплинтер давно подозревал, что исключительно из личного уважения к отцу), изо всех сил старался разрядить гнетущую обстановку, царящую в логове, но старый Мастер чувствовал: что-то изменилось безвозвратно. Ушло то время, когда он мог влиять на Леонардо. Управлять – мог. Менять, исцелять – нет. Сплинтер чувствовал, как тот выскальзывает, будто вода, которую пытаешься унести в ладонях: как бы крепко ни сжимал пальцы, ты бессилен ее удержать. До сих пор подобную беспомощность, пусть и тщательно скрываемую, он испытывал только при воспитании другого своего сына – того, что сейчас метался по додзё, терзая свою боксерскую грушу в попытках смириться с тем, что открывшаяся на мгновение дверь надежды захлопнулась перед самым его носом. И захлопнулась не без участия Сплинтера. Нужно поговорить с Рафаэлем. Те способы, с которыми мальчик обычно справляется с обидами и чувством вины, сейчас могу оказаться разрушительными для всей семьи. Нужно поговорить с Леонардо. Его привычка разрушать самого себя на этот раз может оказаться губительной для всех. Только где же набраться для этих разговоров сил?..IV
Фантик, намертво вклеившийся в ковровый ворс (пожалуй, газировку и впрямь лучше ставить на стол, а не на пол), весело шуршал, никак не желая отлепляться. Оторвав упрямца пальцами, Майки довольно выдохнул: кажется, с гостиной все! Ух, мамочка-черепашка, это ж потяжелее тренировки будет! Теперь ясно, чего Лео всегда такой железный: еще бы, каждый день за ними убирать по всему убежищу… да тут черепашкой-титаном станешь… Ничего, в следующий раз он просто не будет так мусорить, да и всё. И Рафу не даст. Тогда поддерживать порядок в доме станет значительно легче. А потом, глядишь, и Лео поправится, помогать начнет… Майки нахмурился и мотнул головой. Нет уж! Решил взять уборку в доме на себя – так и не перекладывай потом на старшего! А то еще вдруг… вдруг его обещание Кому-то-Там тогда не сработает? Не-не-не. Как там Раф все время повторяет? «Сказал – сделал» Вот он сказал. И сделает. Пусть только его услышали. Пожалуйста. Зато как потом будет приятно смотреть на улыбающегося Лео, который сядет в чистой гостиной – чистой самой по себе, а не после того, как он всю ее перепылесосит! А уж как приятно будет смотреть на рожу Рафи, которому Майки с полным правом будет строго высказывать за свинячество! Нет, пожалуй, на улыбающегося Лео все-таки приятнее… А пока что… ну, пока он еще не сидит в гостиной, и все такое… Пусть смотрит на подкинутый к нему в комнату комикс, вспоминает Майки и все равно улыбается. Так же тоже можно, правда?V
Донни со злостью закрыл очередную (сотую? тысячную?) вкладку и тупо уставился в монитор. Ясно только то, что ничего не ясно. Стройные тезисы дифференциальной диагностики красиво и понятно выглядели только в безжизненных лекциях по неврологии. На деле же, при столкновении с реальными физикальными данными они разбивались, скукоживались и спутывались в какой-то невообразимый колтун. То, что пошли рефлексы – это хорошо, да. Но то, что они патологические, не такие, как должны быть, – плохо. Причем чертовски плохо, поскольку свидетельствуют они о грубых дефектах ткани или даже… о прерывании спинного мозга. И тогда… всё. Безвозвратное нарушение функции, трофические язвы, пролежни… Донни передернуло. Он помассировал воспаленные глаза, да так и остался сидеть, вжавшись лицом в подрагивающие ладони. Нужно сказать Лео. Нельзя, чтобы он… так… Господи, он так улыбался, так радовался… Нет, невозможно. Нет сил. Не сейчас. Позже. Потом. Завтра. Сейчас надо поспать, отдохнуть… Позвонить Эйприл? Поискать Рафа – куда этот болван снова усвистал? Мало Дону проблем! Нужно… Нужно сказать Лео.***
Он не улыбался, и у Дона, к его глубочайшему стыду, немного отлегло от сердца. – Лео? Что-то случилось? Почему ты не радуешься, как ребенок у Рождественской ели? Как ты узнал?.. – Дон. Эйфория прошла. Я успокоился и способен к конструктивному диалогу. Речь Лео была отрывиста и суха, резкостью своей что-то болезненно напоминая Дону. Внезапно его осенило: команды! Так звучал голос Лео, когда он готовился к сражению. – Лео, я… все это время читал литературу… Много, разной – по неврологии, по травматологии, по нейрохирургии… Мне чертовски сложно это говорить, я даже не знаю, как… – Просто скажи, Дон, – Лео, изловчившись, ухватил брата за загривок и притянул его голову на уровень своих глаз, – просто скажи: да или нет? Честно скажи. – Честно? Честно: не знаю. Пока что… пока что ничто не говорит о том, что… все это… изменится. В какую бы то ни было сторону. Лео, – полушепотом позвал Донни во внезапном порыве. У него возникло почти мистическое чувство, что если сейчас сказать что-то правильное, то всё вдруг неожиданно, само собой, станет хорошо, – а хочешь, мы все вместе пойдем к причалу? Помнишь, мы часто сидели там, на пирсе… У океана закаты такие красивые… Лео поднял на Донни тяжелый взгляд и, словно пересилив себя, слабо улыбнулся: – Стоишь на берегу и чувствуешь солёный запах ветра, что веет с моря. И веришь, что свободен ты и жизнь лишь началась*, – негромко процитировал он, и Донни с болезненной отчетливостью осознал, что вот теперь – именно теперь, сейчас, в этот миг – всё кончилось. Камень полетел с вершины, и ни удержать, ни остановить его больше нельзя. Всё кончилось. Он не смог. – Лео… – Донателло прижался лицом к безжизненным, ставшим какими-то чужими, коленям брата. – Все хорошо, Донни, – теплая шершавая ладонь опустилась ему на макушку и мягко, почти невесомо, провела от затылка к виску. Глазам стало мокро и горячо. – Нет, все плохо! – Дон поднял залитое слезами лицо. Пусть заметит, пусть. – Я не могу ничего сделать! Я знаю, что все ждут от меня чего-то… Надеются, что я еще немного поработаю и обязательно что-то придумаю… Все, даже ты… – Я… – начал было возражать Лео, но Донни не позволил ему продолжить, отрицательно мотнув головой и с силой вцепившись в ногу брата. – Не надо только мне лгать, ладно? – голос Донни стал глухим, будто в глотку ему натолкали стекловолокна. – Я знаю, что и ты тоже надеешься. Не на чудо – на меня. А я… Ничего не могу. Я бессилен, брат. Я бесполезен. – На чудо я, пожалуй, тоже надеялся… – почему-то скривился Лео. – Но, Дон, твои знания… – Мои знания остаются при мне! Я не склонен себя недооценивать, поверь мне, Лео. И именно мои знания говорят мне о том, что… всё. То, что мы сегодня наблюдали – не сигнал исцеления, а как раз наоборот. – Что ж… – Леонардо какое-то время помолчал, продолжая ласково водить ладонью по напряженным плечам брата. – Нет, так нет. Мы же сможем жить с тем, что есть, правда, Донни? В голосе Лео скрипнуло что-то острое, болезненное, и как бы быстро он ни постарался подавить это, Дон услышал. Господи, он ведь и правда верил… Как долго еще простоит эта его хитиновая оболочка спокойствия, когда внутри все бушует и взрывается? – Лео… Я люблю тебя, брат. На этот раз Леонардо замолчал надолго. Неужели Дон угадал, и Лео сейчас… решает? В груди тянуло, будто кто-то ледяной рукой ухватил за сердце и пытался его оторвать. Наконец замершие было ладони, слегка подрагивая, продолжили свой осторожный танец, и Лео тихо, но наконец-то не безжизненно, проговорил: – Я тоже люблю тебя.