Первая ночь

Наконец их оставили одних. Кутерьма улеглась, понемногу затих шум веселья. Скрип половиц в коридоре возвестил, что последние гости уходят. Стало тихо, так тихо, что Анна ясно слышала стук собственного сердца и сердца… мужа? Ей хотелось попробовать это слово на вкус, хоть и боязно было немного. Начиналась другая жизнь. А Яков смотрел и нежно улыбался. Анна ни за что бы не созналась, но новая, грядущая жизнь пугала ее, венчание пугало, а эта улыбка, родная и знакомая, вернула враз уверенность и покой. И Анна улыбнулась в ответ. Яков сделал шаг к ней, коснулся ее руки и, как и прежде бывало, легкое его касание взвихрило разом сонмище эмоций. И удивительно отчетливо Анна поняла, что сейчас произойдет нечто, и это нечто переменит ее жизнь, свяжет ее с Яковом неразрывно, и никогда уж они не позволят себе разлучиться. О том, что произойдет в действительности, Анна имела самое смутное представление, и оттого была немного напугана. И в то же время, точно ребенок подле рождественской елки, предвкушала что-то восхитительное. И Яков поцеловал ее, нежно, так долго и томно, что Анне сперва не хватило дыхания, а после, кажется, рассудка. Как в том сне. Дал ей лишь мгновение, чтобы вздохнуть, и снова поцеловал. Ей и воздух-то был не нужен, пока она могла дышать одним с ним. Рука Якова легла ей на затылок, вторая - на талию, и кстати. От поцелуев закружилась голова, ноги подогнулись, и Анна обмякла в объятиях мужа. - Анечка, - шепотом было у самых губ. Прежде ей не нравилось слащавое, кукольное это сокращение, но на устах Якова оно было, как поцелуй. - Яков, - шепнула она в ответ, не рискуя ничего сделать с его именем, таким сильным, таким надежным. Яков чуть отстранился, и с улыбкой начал вытаскивать шпильки, разрушая методично шедевр, на который куафер извел без малого два часа. Анна замерла, стояла не шелохнувшись, неподвижнее, чем тогда, перед парикмахером, точно движением могла что-то нарушить. - Пять… - Яков отложил шпильку на столик. - Сколько их? - Двадцать четыре, - тихо отозвалась Анна, завороженная блеском в его глазах. И Яков поцеловал ее, и целовал за каждую снятую шпильку, а сверх того — дважды за четыре пропущенных. Тяжелые локоны рассыпались по плечам. Яков запустил в них пальцы, перебирая пряди, улыбаясь как-то напряженно. Платье на ней было из тяжелого шелка, отделанное вышивкой и мелким речным жемчугом. Никогда еще Анне не доводилось чувствовать себя такой красивой, так желать этого платья. Сейчас оно было ей крепостью и клеткой, плотное и все ж таки слишком тонкое, так что ощущался жар ладоней, легших на талию. Слишком… слишком, просто слишком… такое тесное, что незнакомо заныла грудь, сбилось дыхание. Анна разомкнула губы, силясь вдохнуть, и новый поцелуй заставил всё закружиться перед глазами. Руки Якова отыскали крючки, последнюю защиту, такие крошечные, что не враз поддавались пальцам. А пальцы были ловки. Крючков — Анна могла бы сосчитать по поцелуям — было три дюжины. И платье с тихим шелестом упало к ногам, кожу тут же захолодило, несмотря на корсет и сорочку. Порывисто Анна прижалась к Якову, ища в его объятиях ободрения и покоя, защиты от смутного сосущего страха перед неизвестностью. Яков взял ее руку, поцеловал запястье. Губы его были теплыми, дыхание — томительно-жарким. Ласка эта была, кажется, интимнее всякого иного поцелуя и самого пылкого объятия, и что-то будила в Анне. Наверное - страсть. Определенно — любопытство. Она протянула руку, чуть неуверенно, робко даже коснулась холодных пуговиц форменного мундира. Поддела и расстегнула верхнюю. Лицо Якова застыло в напряжении, точно это простое, невинное движение причинило ему боль, или же… Анна расстегнула еще пуговицу. Как красив он был сегодня в этом мундире! Как покрой подчеркивал почти военную выправку, ровную его спину, разворот широких плеч. Плавность движений. Еще пуговица. - Анечка… Она обнаружила вдруг свою власть, и готова была ею воспользоваться, но Яков быстро накрыл ее руки своими и расправился с пуговицами в мгновение ока, сбросил мундир с плеч. Это было… нечестно. Анна возмутиться хотела, но Яков не дал. Поцеловал еще жарче прежнего и прижал к своей груди, так, что сквозь два тонких слоя полотна ощущался жар тела и грохот сердца. Пальцы его нащупали крючки корсета, расстегнули их один за другим — поспешнее, чем платье, но Анна тому была рада. Вдохнула судорожно, торопясь избавиться от всего, что теснит дыхание. Но боль в груди никуда не делась, боль новая, незнакомая, растекающаяся по всему телу, вызывая нервную дрожь. Желание прикоснуться. Яков потянул завязки сорочки, и ткань соскользнула к ногам Анны, оставив ее пугающе-обнаженной — чулки не в счет, от них она лишь острее ощущала свою наготу, беспомощность и что-то… то ли распутство, а то ли наоборот. Она никогда вот так не стояла голой, за исключением, конечно, бани, которой Анна никогда не жаловала. И уж точно не перед мужчиной, который замер, медленно ведя напряженным, почти больным взглядом по телу ее, от лица — вниз. И снова к лицу. Глаза их встретились, и Анна, сама не вполне понимая, что делает, в согласии опустила ресницы.