поверь, у нас все х о р о ш о
когда Эллисон переезжает в Бикон Хиллс, ее программа-максимум включает в себя парня и "жили они долго и счастливо", но судьба — сука еще та, поэтому ручку ей подает Лидия Мартин с такой милейшей улыбкой, что Эллисон не может не запрыгнуть на заднее сидение ее машины в конце первого же дня; Лидия покупает сладкую вату, шепчет на ухо какие-то странные глупости, ладонь ее — узкая, маленькая, осторожная — не позволяет себе ничего лишнего, лишь поправляет упавший локон, убирает за ухо, замирает на мгновение. а потом Лидия смеется: прости, мол, эта привычка у меня с детства осталась, я слишком люблю помогать; и Эллисон смеется тоже, мир будто красками новыми загорается, закаты здесь чудесно-чарующие, ветер теплый и мягкий, а дожди засушливый Бикон Хиллс будто стороной обходят; все кажется ярким таким, солнечным, прекрасным, что Эллисон голову теряет, Эллисон растворяется в том, от чего нужно подальше держаться, от чего лучше бежать, вот только поздно.я заслонил тебе солнце, я заменил тебе социум и, наступая на горло, я перекрыл тебе воздух
Лидия не кричит, Лидия шепчет, и это убивает, ранит, царапает, задевает, глагол любой выбирай, Лидия наизнанку все вывернет, Лидия все так не оставит; в ней не дьявол живет, она сама — падший первый, что с оскалом окровавленным вниз сорвалась, хохотать не забывая, и за ней другие неслись, перья из крыльев едва ли не горстями вырывая, и крики истошные где-то в глотках дохли, кричать нечем, если воздух сквозь легкие проходить не научился. Эллисон вначале не понимает — Лидия губы алой красит, тени тушует и стрелки выводит к виску, каблуками ее убивать можно (и Эллисон, если честно, не уверена, что она этого не делала никогда), а ногтями точно желудки вспарываются в мгновение: Лидия — смерть, обтянутая человеком, и Эллисон осознать этого не может чертовски долго. а потом Лидия заваливается на розовые простыни, не здороваясь даже с Крисом, который догадываться первым начал, он только арбалет перезарядил и в ночи исчез, пока Лидия рану в боку пальцами тонкими — в багряном измазанными, и кровь эта явно не ее — зажимает и требует зашить, да с какой-то сталью в голосе, с таким нажимом, что Эллисон поддается, вопросы вороном в голове вьются, по плечам оседают, копятся и перемножаются; Лидия отмахивается лениво и губу закусывает чуть сильнее — Эллисон хорошей швеей не была никогда.наложи пару швов на свои запястья: ты знаешь, бывало и хуже петелька на шее совсем разболталась: давай-ка, потуже
Лидия кусает — не целует, кусает, из губы кровь брызжет, а чокнутая эта облизывается, капли мизинцем левым собирая — Эллисон смотрит ошарашенно, зрачки в расфокусе, она под нирваной, что лепестками аконита создана, алкоголя в ней на пару человек, не меньше; Лидия шею прикусывает, плавно спускается ниже, и Эллисон вполне даже хорошо, и можно подумать, что Лидия пьяна не меньше, а кусают только тех, кто по-настоящему дорог, и, и, и; и Лидия кусает повторно, синяки по коже белоснежной в местах укромных расползаются, слово "мое" как клеймо (Эллисон чудится моя, и она тает, но Лидия шепчет: "мое", и роли розданы, других не предвидится). Эллисон привязывают грубо: на чувствах играя, эмоции весом давят, и позвоночник ломается почти, на слове едином держится, Эллисон кажется, что слово это "любовь", но Сатана любить не умеет, это сбой в микросхемах, да и мальчик на порше в танце ведет увереннее, влюбленные (мертвые) девочки в лигу высшую не заглядывают, им дорога лишь на край света кирпичом желтым вымощена. когда Эллисон заикается было о выходных, Лидия затыкает ее в миг — пальцы длинные, язык хитрый, крики со стонами с потом и кровью смешиваются, Лидия безбашенная, она с ума каждый раз все сильнее сводит, Эллисон и так на дне уже самом, упс, крошка, впереди девять кругов, ты еще не все видела, расслабься. и может быть ещё хуже; не веришь? ох, детка.обольемся бензином, потом подожжем
это все для того, чтобы было теплей
— знаешь, я устала, — перед зеркалом губы тянуть, к самым уголкам, и поярче, естественнее, так, чтобы боль первой причинить, рану всковырнуть, и гноя под самую корку струйкой тонкой; Эллисон себя не узнает: взвинчена, истощена, даже не остатки себя прежней, копия нелепая тени той, что крохи с пола барского подбирала, и голову в плечи втяни посильнее, ожоги по коже все еще тянут неприятно, укусы зацелованные разводами вечными, по ключицам своим Эллисон будущее предугадывать научилась: любви много, а Лидии еще больше. и везде; ей-богу, она, блять, везде; и это такой п и з д е ц. Лидия себя героиней считает, но от образа у нее лишь в венах героин, и Эллисон р(е)вет, пальцы в рот на две фаланги как шанс единственный на одиночество, фотографии общие под потолком давно уже лишь снисхождение вызывают, и в глазах столь родных смерть лишь видна, на дне бьется о помощи мольба, но ее лишь избранные замечают; или уже нет — Лидия с охотниками на оборотней сходится на удивление легко, и талант ее не во благо, а вопреки, не защищать и спасать, лишь боль нести, а потом горло в хлам, до связок порванных, до шепота скользкого и тетрадей исписанных жутким почерком таким, что проще Некрономикон в оригинале прочесть; Лидия свое защищает на сотню процентов, а на Эллисон ярлык висит со встречи первой. — ты же знаешь, что я тебя никуда не отпущу, да? — и спрашивать, что во мне такого, чертовски глупо? — в тебе ни-че-го. ты — никто, понимаешь?я в твоей голове будто червь-паразит это мой способ быть с тобой рядом
когда Лидия на Эллисон смотрит: расцарапанную, несчастную, уничтоженную, под корень растоптанную, абсолютно бездыханную, Лидия видит себя. и улыбается довольно. в одиночестве гнить априори хуево, Лидия никогда больше не останется одна. (зрачкам мертвым только и остается, что в бездну смотреть)