Zaubererbruder

В Страстную субботу* дождь зарядил ещё сильнее, чем в дни до этого, и подмастерья были безумно счастливы, что Мастер освободил их от работы. Небо никак не могло прояснеть. Мельница была объята тусклым солнечным светом; подмастерьям ничего не стоило снова лечь на боковую после обильного завтрака. Но Крабату было неспокойно; он знал, что не должен спать, и поэтому сидел в общей комнате и смотрел в окно. Наконец Юро тоже вышел из комнаты и пошёл наверх, в спальню, удивлённый, но не сказавший Крабату не слова. Тот мрачно таращился перед собой и слышал, как дождь барабанит по крыше, но не прислушивался к этому. Он долго сидел, застыв, глубоко погружённый в себя. В сознание медленно прокрадывалось неясное глухое пение, которое смешивалась с отупляющим шумом дождя. Сначала Крабат подумал, что ему показалось, но со временем пение обрело чёткость. То была мелодия и язык, совершенно чужие Крабату. Но голос он узнавал. Это Мастер, это он поёт. Крабату стало любопытно, он встал и последовал за голосом. Дверь комнаты Мастера была открыта. Стол и скамейки были убраны, линии мелом на полу сплетались в огромное крестоообразное изображение. Вдоль линий лежали незнакомые Крабату знаки и символы, на некоторых пересечениях линий стояли свечи. Мастер стоял в центре креста, преклонив колени, прикрыв глаза, повернувшись лицом к западу. Кажется, он не замечал Крабата и пел повторяющуюся тоскливую, но возвышенную мелодию. Дождь был мягким фоном для его голоса, напоминающего Крабату скрип старой древесины. Не сказать, чтобы Мельник из Козельбруха был великим певцом, но в его голосе было особое очарование. Крабат стоял, как заворожённый. Он мог только слушать и смотреть. Он был будто оглушён той силой, что наполняла комнату. Она исходила от Мастера мягко и сильно, будто река, и пронизывала всё: воздух, стены, всю мельницу да и его самого. Очищающе, обновляюще, давая силу и защищая — как свежий тёплый весенний ветер, как дождь после засухи. И всё же это была не весёлая песня, всё же в этой мелодии звучало болезненное прощание, уход и невозможность вернуться. Песня лилась в сердце Крабата, и вскоре он начал чувствовать. Чувствовать, как отвечает мельница. Это был неслышный шёпот, но он был здесь и проникал сквозь ветхие брёвна стен — неясный тихий, бьющийся в медленном ритме, будто старое сердце. Треск, вздохи половиц, щелчок тут, кряхтение там. Казалось, что каменная кладка жужжит, вздыхает. По зданию прокатывался многоголосый тихий хор из шумов и бесконечных едва уловимых движений. И Крабат был пленён им. Он стоял на пороге, не издавая ни звука — ладонь на дверном косяке, невидящий взгляд устремлён в комнату. То, что Мастер творит сейчас — это не тёмное колдовство. Оно древнее, гораздо древнее, чем любое разделение на чёрное и белое, доброе и злое. Гораздо древнее чем-то, чему учит церковь. Чужое и в то же время знакомое… Он не скоро заметил, что Мастер глядит на него единственным глазом. Он смотрел на Крабата и протягивал руку, будто приглашал подойти ближе. Чёрный Мельник продолжал петь, когда Крабат подошёл к нему, и указал опуститься на колени. Они стояли на коленях в кресте, обернувшись друг к другу — Крабат лицом на восток — и Мастер протянул ему левую руку, твёрдо смотря в глаза. Крабат так же взял левую руку Мастера левой рукой, ответил взглядом. А потом он подхватил песню. Сначала мыча без слов — Крабат не знал их — но потом к нему медленно пришли слова. Он не знал языка, но верил, что понимает их. Вместе со своим Мастером Крабат пел куплеты старой тоскливой песни и вместе с ним чувствовал жизнь в каждой, даже крохотной вещи вокруг них. Чувствовал, как вещи отвечают. В какую-то минуту чистый юный голос Крабата отделился от голоса Мастера и начал вплетать в песню свою мелодию. Он придавал голосу свою тоску и заставлял его танцевать, будто ветер в кронах старого дерева. Крабат позволил ему танцевать, прикрыл глаза и пел, будто это было единственной важной вещью на свете. Постепенно голос Мастера становился тише, пока он не перешёл на шёпот. Наконец он совсем умолк. Крабат повторил куплеты ещё несколько раз — даже без Мастера он ничего не упустил — и тоже замолчал. За пением последовала тишина, и она потрясала. Потому, что в тишине не было пусто: мельница всё ещё пела под бормотание дождя. Меловые линии исчезли с половиц, и воздух казался чище, чем был до этого. Впервые с тех пор, как он был ребёнком, Крабат почувствовал себя дома. Именно тут, в эту минуту. Потому, что теперь он знал, что на свете нет ничего по-настоящему хорошего и по-настоящему плохого, что добро и зло едины в своей противоположности. Жизнь — это ещё и те вещи, которые кажутся невыносимыми, но которые порой могут давать силу. И он благодарен Мастеру за этот урок. Они молча разошлись, и Крабат лёг спать, когда уже наступала ночь.