Незнакомка

— Лиля? — у Глеба зверски чешется нос, а еще ему кажется, что вот-вот отвалится неудобно выгнутая рука. — Ммм? — невнятно отзывается девушка, продолжая широкими движениями расчерчивать блокнотный лист. — Долго еще? Лиля как раз поднимает внимательный, сосредоточенный взгляд, снова прикидывая на карандаш его пропорции. — Потерпи еще минутку, — говорит она, принимаясь быстро штриховать что-то. С полгода назад, уходя от клуба с забавной девчонкой, он еще не знал, во что выльется это знакомство. Да и до сих пор не знает, к чему кривить душой? — Свободен, — возвещает Лиля. Фара со стоном возвращает руку в нормальное положение, убирает с лица выпавшие из низкого пучка волосы и под конец сего действия оглушительно чихает. Девчонка смеется и произносит сквозь каркающие звуки: — Будь здоров. Она учится на скульптора, поэтому у неё жесткие маленькие ладошки с сухой, перечерченной сеткой из шрамиков кожей. Эти шрамы напоминают Глебу налипшие в беспорядке нити паутины — тонкие, белые, нежные. А еще у Лили руки вечно перепачканы в графите. Серо-ртутные разводы зачастую украшают ребро правой ладони. В антрацитово поблескивающей пыли выпачканы по обыкновению и подушечки крепких узловатых пальцев. Во всех её сумках валяются в бесчисленных количествах огрызки карандашей, обломки графитовых стержней и порезанные на треугольники ластики, норовящие вывалиться в самый неподходящий момент. — Можно? — Голубин, растирая покалывающее предплечье, косится на блокнот. — Конечно, — девчонка разворачивает лист к нему. Глеб смотрит на себя, одновременно узнавая и не узнавая. Лиля поразительная, она видит в нем то, что недоступно ни ему самому, ни другим знакомцам. Фару не перестанет удивлять редкая способность девчонки подмечать красоту практически во всем, что доступно её глазу. *** Она часто рисует его. Наверняка у неё уже куча разномастных эскизов, небрежно сваленных где-то в уголке её общажной комнаты, которую она ласково зовет берлогой. Ну, да, апартаментами скудно обставленную комнатенку в старом, совкового периода общежитии точно не назвать. Но Фаре нравится бывать в берлоге. Здесь уютно, хоть потолок давно не белен и в пятнах сырости, старомодные обои в цветок линялые совсем, налились пузырями под потолком, грозятся однажды и вовсе отвалиться от холодных стен. Зато поверх них английскими острыми булавками наколоты Лилины работы на больших листах, как будто метафора в пику: вот как возвышается искусство над тленом и запустением. Где-то среди этих рисунков, выполненных и по университетским заданиям, и по самостоятельным инициативам, есть его, Глеба, изображения. Вообще, когда Фара впервые увидел учебные работы с обнаженными полностью или почти полностью людьми, он удивленно спросил: «Они вам позируют без одежды? Вот прямо так и стоят посреди аудитории в чем мать родила?». Лиля, улыбнувшись снисходительно, утвердительно кивнула головой, рассыпая кудряшки по покатым плечам. Для неё этот факт давно уже не был поразительным, из ряда вон. Вскоре перестал он быть таковым и для Фары, после того, наверное, как Лиля в порыве вдохновения раздела его до исподнего и, усадив на холодящий зад сквозь тонкий трикотаж белья табурет, принялась рисовать с разных ракурсов. Она, не отрываясь от работы, болтала с ним о всяких безделицах, рассказывала разные университетские байки про натурщиков, что, бывало, могли чудить не хуже студентов. Глеб слушал её трескотню, и зажатость, вызванная незнакомой обстановкой, отступала, расслаблялись закаменевшие мышцы, уходила настороженность из взгляда. Только позже он понял, что так хитро она отвлекла его, избавила от скованности. По долгу дружбы (дружбы? он и сам не знает) в общаге у Лили Голубин заседал часто, как и она в тех квартирах и студиях, где ютился сам Глеб. Их часто видели вместе. Ничего предубедительного, просто оба бродяги, и все чего-то ищут. А искать вместе, конечно же, веселее. В комнате у Лили всегда витает запах гипса. Кажется, что она сама источает этот чуть приторный и удушливый, но тонкий аромат. Порой к нему примешивается какая-то тяжелая маслянистая нотка запаха то ли красок, то ли каких других художественных материалов. И Фаре это неожиданно нравится. Лиля иногда под настроение играет на гитаре и поет песни Сплина, Земфиры или еще чьи-то, Глебу неизвестные. Она старается петь низко и негромко, чтобы непоставленный голос не дрожал, не обрывался на высоких нотах. Голубин никогда ей не подпевает, предпочитая слушать, пристроив подбородок на скрещенные руки. И тоска, сквозящая в её голосе, светлая, честное слово. Он знает о ней не так уж и много, как и она о нем. Они вскользь знакомы с окружением друг друга. И каждый находит друзей друг друга слегка пафосными и замороченными не в меру. Лиля не теряется в кругу Глебовых приятелей и подруг, но заметно меньше говорит, больше слушает и вообще выглядит настороженной, будто ожидающей подвоха. Хотя её принимают с некоторым любопытством и располагающей, пушисто-махровой дружелюбностью. Знакомым Голубина она была интересна в той степени, как интересна бывает студенту-биологу впервые увиденная в окуляр микроскопа редкая бактерия. Девчонка, обладающая редкостно-острой интуицией, чувствовала это и умело избегала докучливого внимания. Глеба бесили её чересчур философски настроенные друзья, слишком творческие, до катастрофической напыщенности и засаленных беретов над вихрастыми нечёсаными макушками. Не нравились эти томно-печальные глаза, наполненные всей выстраданной горечью мира. Он не понимал наигранных до гротеска мук творчества. Поэтому вел себя сдержанно, но с прорывающимися нотками задавленной агрессии, редко вставлял острое словцо. На него не раз обижались, Лиля потом сквозь задыхающийся смех рассказывала ему, как отчитывали её знакомые, недовольные поведением «этого заносчивого юнца». Помнится, больше всего его рассмешило это старомодное обращение — юнец. *** Фара оторвался от созерцания листа, переборол желание провести по жирным до глянцевого блеска линиям, зная, что пальцы смажут их, что на коже останутся темные пятнышки. Лиля убрала эскиз в папку, пристроила её на переполненной беспорядком полке, бесцельно поворошила конспект, валяющийся на столе. На стертой до серого картона обложке красовался четкий круг — отпечаток от кружки с кофе. — Знаешь, один преподаватель сказал мне, что ты моя муза. Голубин уставился на Лилю любопытным и чуточку ошарашенным взглядом. Девушка выглядела смущенной, блестящие глаза и порозовевшие щеки совсем не скрывали прочувствованной ей неловкости. — Ну, — она вдохнула, как перед прыжком в холодную воду, — он еще заметил, что все работы с тебя, хоть в гипсе, хоть на бумаге, куда более живые, чем с других натурщиков, что ли. Лиля вздернула подбородок. Глебу был до одури знаком этот птичий отчаянный жест, помогающий девчонке держать последние крохи самообладания. Он неосознанно придвинулся ближе, в расстояние задержанного выдоха. — Кажется, я серьезно больна тобой, — тихо обронила она, совсем не следя за реакцией Фары, признавая факт скорее для самой себя. Обычно Глеб не лез за словом в карман, у него всегда было вдоволь и умных слов, и колких замечаний. Но тут они вдруг все растерялись, разбежались по закоулкам. Голубин неловко сгреб девчонку в объятья, обхватывая руками узкие плечики, поглаживая их кончиками пальцев, иррационально подрагивающих. — Надеюсь, я не ошиблась, — почти шепотом проговорила она куда-то под ключицы Фаре. — В чем? — спросил он, заглядывая в глаза. В них искрилось какое-то странное знание, похожее на взрывающиеся галактики, недоступное пока ему. Девушка молчала. Глеб, едва выдерживающий то, что так щемяще-нежно разлилось в грудной клетке между сердцем и желудком, губами прижался к её прохладному лбу. Казалось, мир молчал. А пульс, отдававшийся в его висках, отбивал музыкальное: «Ли-ля». Ли-Ля. Ли. Ля.