Отряхни её от забвенья

Тэру любила город. Все эти пыльные наклонные улочки, залитые горячим золотом солнца, сухая трава за чужими заборами и мягкие бока бродячих котов… Всё это нравилось ей просто до безумия, маня своим кротким очарованием. В один миг. А в другой становилось столь приевшимся и обыденным, что хотелось бежать без оглядки. К счастью, такое с ней приключалось не так уж и часто: только в особо тяжелые времена, когда казалось, что в любую секунду в ней может что-то сломаться. Надломиться с таким омерзительным хрустом и не срастись больше никогда. Тогда Тэру, напуганная этим странным ощущением, вскакивала и скорее бежала к брату. Он всё понимал — братик был взрослым — и не говорил ни слова. Только тянул ей свою крепкую тёплую ладонь и мягко прижимал к плечу, пока вся она дрожала непонятно от чего, и это были отнюдь не слёзы… — Ну что, идём? — спрашивал он после, и вместе они долго гонялись за солнечными зайчиками, бродили вслед за бродячими котами по замшелым узким тропинкам и ворошили покрытые паутиной городские легенды. И эта круговерть, этот разноцветный калейдоскоп событий настолько захватывал маленькую Тэру, что глаза у неё ещё долго сияли берилловыми искорками, а руки — пахли спелыми абрикосами. А ещё это всегда спасало от легкой дымки уныния, нависшей над домом. А потом брата не стало. Чувства обратились холодным безразличием. Оно подбиралось с наступлением темноты, и его холодное дыхание ядом выжигало всё внутри. Что-то внутри Тэру надрывалось от неистового пронзительного крика, но никогда бы в жизни она не позволила себе проронить хоть один маленький вздох — искусанные, скривленные губы служили тому свидетельством. Ей никогда не было страшно. У неё всё было в порядке. Брат, искалеченный и отчего-то такой чужой, мягкими шагами подбирался к скомканной постели и садился совсем рядышком. — Что-то случилось, Тэру? — тихо спрашивал он, и в голосе его отдавалась равнодушная пустота. — Что-то случилось?.. Холодные пальцы его скользили всё ниже и ниже — по вискам, дрожащим ресницам и скулам — пока не смыкались едва ощутимо на шее, оставляя за собой смазанные кровавые следы. — Что-то случилось? — повторял он ещё раз и наклонялся до того близко, что в его пустых глазницах можно было разглядеть черную, омерзительно-склизкую бесконечность. Тэру не пророняла не слова. Внутри неё серым пеплом осыпался нечеткий силуэт какой-то улыбающейся незнакомки с берилловыми искорками в глазах. Соичиро был бесплотным призраком, глупой выдумкой отчаявшейся девочки, только вот на утро на плавных изгибах ключиц она непременно обнаруживала нечёткие алые следы…

***

А потом что-то меняется. Словно кто-то распахивает ранним морозным утром окно, и душная запылённая комнатушка наполняется отзвуком капели по подоконнику, робкими трелями птиц и инеем на стекле. И вместе со всеми этими странностями мягко прокрадываются в жизнь слова. Незаметным поначалу, робким потоком они вливаются в ежедневную отстраненную суету, саднящую боль в горле и слезы в глазах, и противиться им с каждым разом становится всё сложней. Первое сообщение от него приходит ночью, когда по прогнувшимся карнизам стучат тяжелые брызги капель. Косые струи хлещут по приоткрытым створкам балкона, и за окном осыпается пожаром из листьев осень. Тэру сжимается в скрипучем кресле, пропитавшимся густым ароматом мужского одеколона, от которого в горле поднимается неприятный ком, а рядом — в ногах — недвижимой статуей замирает брат. Руки — в кровь, под глазами — черные тени, из горла витиеватым паром рвется то ли стон, то ли вздох. Протяжный, длиною в вечность. Сегодня он до странности молчалив и отчужден, и губы напряженно дрожат, но зато — ни слова. Наверное, оно и к лучшему. Привычное его «что случилось?» отдает всегда в груди у девушки неясной тупой болью, но причины её она найти не может. Или просто вспомнить не способна. А ещё они устали. Друг от друга и от боли тоже. Кто из них страдает больше — неясно. Но на ключицах у Тэру неизменные алые мазки, а тень Соичиро с каждым днем всё бледнее и несчастнее. Потому что, наверное, даже плод измученного воображения может устать быть таковым. На полу вибрирует телефон, и дрожь расходится горячими волнами по всему телу. Девушка вздрагивает, сжимая плечи, и тянет ослабевшую руку вниз. Холодный корпус тяжело опускается в ладонь, и по позвоночнику бегут мурашки. Брат кривит окровавленный рот в усталой усмешке и снова не говорит ничего.

Здравствуй, Тэру. Моё имя — Дейзи, и отныне я тот, кто всегда будет рядом. Нам будет непривычно поначалу, но я верю, что мы осилим и это. Пиши мне. Всегда, когда тебе станет одиноко, или захочется плакать, или поделиться хоть с кем-нибудь мыслями. Я не стану тебя осуждать, даже если все твои сообщения мне будут жалобами и криком о помощи. Делись со мной всем, что приходит тебе в голову, а я в свою очередь поддержу, дам совет и утешу. Я искренне хочу, чтобы ты разделяла свою боль со мной, потому что половина её не так страшна, как единое целое. У каждого человека свои звезды, и я надеюсь, что мы станем ими друг для друга.

Соичиро, шатаясь, поднимается с места и приобнимает сестру за дрожащие плечи. Она молчаливо кусает губы, и боль в груди нарастает тяжелой гулкой волной. Слова медленно вливаются в разум, живой горячей ртутью бегут по венам, наполняя их мягким теплом, и слёзы обжигают веки. В горле першит, и она сворачивается в клубок, с ужасом ощущая, как что-то невесомо касается острых лопаток, как что-то теплыми струями сбегает по взмокшей футболке. Лихорадочно вздернутый подбородок. Белое лицо, лишенное всякого румянца; глаза уже не те — полные живого выражения нежности и искорок — а пустые, холодные омуты, те самые, что были в начале; кровавая пена в уголках истрескавшихся губ; и густая теплая жидкость бежит по дрожащим пальцам, что неощутимо (но ласково) гладят по спине. Что-то, а не брат мучает её на протяжение бесконечной череды дней; что-то, а не брат нашептывает на ухо едко-равнодушное «что случилось?». Потому что Соичиро мёртв. Потому что это — плод её измученного воображения. Осознание стайкой мурашек поднимается по напряженным позвонкам и мышцам, и от него рот наполняется болезненной горечью. Она знала обо всём с самого начала. И про то, что кровь на ключицах — полностью её вина, и про то, что мучило её не «что-то», прикидывающееся столь чужеродным образом брата, а она сама — глупышка, испугавшаяся боли и слёз, огородившая себя стеной отчуждения и нелепой отговоркой «всё хорошо». О том, что в этом воображаемом брате есть крупица настоящего, Тэру не догадывается, сломленная обрушившимся на неё горем. Но, наверное, об этом ей лучше не знать, потому как боль её сильна и без того. — Уходи, — надрывающимся шёпотом бормочет она и поднимает красные, опухшие глаза к чёрной фигуре над ней. Соичиро скалится, шипит, а в глазах его плещется целый океан ярости и страха. Даже плоду воображения бывает страшно умирать. Но когда человек, из чьих мыслей ты родился, перестает в тебя верить, выбора практически не остается. В окна бьются утренние сумерки и робкое холодное солнце, и вместе с ними подобно испуганному василиску тает маслянистый призрак брата, подёргиваемый предсмертной неверной рябью. А потом Тэру открывает глаза.