Exceptions

Сегодня я в очередной раз убедилась в том, что обложка далеко не всегда соответствует содержанию. Со стороны дверь, за которой я собиралась прозябать остаток дня, выглядела весьма вменяемо, ухоженно что ли, и я ожидала увидеть какую-то милую светлую комнату, где все стены были заставлены книжными полками и зелеными растениями, а не это Богом забытое место, в которое я в итоге попала. Серьёзно. Я словно не в дверь зашла, а в параллельную реальность, в которую не вступала нога ни единого человека. Тут холодно, в нос ударяет резкий запах сырости, и я не представляю, как это место может служить пристанищем всех важных документов и протоколов, что обрели свой дом здесь. Ловким движением локтя Бенедикт толкнул выключатель, озаряя комнату холодным механическим светом старых ламп, что сразу заполнили пространство неприятным дрожащим гулом. Возможно, книжные полки с в ряд выставленными на них бумажными папками разных размеров и годов все же отвечают моим типичным представлениям об архивах, но меня не отпускает такое едкое чувство, словно я попала в какой-то низкопробный ужастик. Атмосфера тяжелая, давящая, а иногда и вовсе возникает такое ощущение, будто эти каменные стены, выкрашенные в цвет какого-то грязного оттенка, неожиданно начнут своё движение и просто раздавят нас, как двух маленьких букашек. Здесь много старой документации, что сразу бросается в глаза, поскольку некоторые картонные папки уже заметно пожелтели и высохли, словно готовясь к своей скорой смерти, которая произойдет именно в тот момент, когда последняя строчка окончательно потеряет всякую возможность быть прочитанной, растворяясь на этом желтом фоне. Негромко чихаю от обилия пыли, которая просто не дает мне нормально дышать, неприятно щекоча легкие и грубым комом застревая где-то в горле. Мне кажется, что совсем недавно тут кто-то был. Сидел, работал, пил чай из огромной коричневой кружки, что оставлена на столе, а потом в спешном порядке покинул это место, оставляя после себя именно тот хаос, в котором он привык работать и находить свой собственный порядок. Небольшой письменный стол располагается прямо около небольшого окна, в котором, я уверена, открывается только небольшая форточка. Старая железная рама уже полностью проржавела, и, кажется, что заставить её открыться — это вызов едва ли не вселенского масштаба. На гладкой поверхности стола, что скрывается за слоем пыли толщиной в несколько дюймов, словно впопыхах, оставлена та самая чайная кружка с присохшим ко дну ёмкости чайным пакетиком и темной пленкой, в которую уже превратилось все её содержимое. Аккуратно провожу по пыльному рабочему месту рукой, неконтролируемо рисуя на нем непонятные закорючки именно тогда, когда мой взгляд цепляется за несколько папок, сходных с теми, с которыми я веду свою молчаливую работу. Единственное отличие — эти намного старше, что без труда можно понять по присущей этой бумаге ветхости, которую легко можно уловить даже при самом первом, мимолетном взгляде на эти вещицы. Края смяты и отогнуты, разорваны в нескольких местах и вовсе выглядят так, словно возьмешь в руки, и все развалится. Вдыхаю в легкие побольше кислорода, сдувая и стряхивая грязь со стола, а после мимолетно прикрываю глаза, пытаясь сосредоточиться на том, что я должна делать, а не на том, о чем я не должна думать. Если честно, я не скажу, что, находясь здесь, я испытываю страх, но абсолютно точно никаких приятных чувств в моей слабой душонке не возникает. Особенно в тот момент, когда воображение так услужливо решает подкинуть мне картинки из всех когда-либо просмотренных мной фильмов ужасов, а подсознание приветливо помогает вышеназванному в том, чтобы довести меня до нервного срыва, рисуя всевозможные сценарии дальнейшего развития событий. Пытаюсь равномерно вдыхать кислород, чтобы не поддаваться панике, но сердцебиение упрямо ускоряет свой бег, возомнив себя Усейном Болтом в финале стометровки, и теперь я отчетливо чувствую, что в этом помещении не так много кислорода, чтобы я могла нормально дышать. — Куда это положить? — не успеваю испугаться громкого голоса за своей спиной, живо вспоминая, что в этом месте я всё ещё нахожусь не одна. Честно, никогда бы не стала радоваться этому факту больше, чем сейчас. Меня только что нагло вышвырнули из жизни, которую усиленно проецировали мои собственные страхи, и я должна сказать за это «спасибо». Тут мне нравится больше. Всем телом поворачиваюсь к молодому человеку, что стоит посередине этой своеобразной комнаты с озадаченным видом, и по его поведению можно понять, что единственная истеричка-паникер в этом здании  именно я. Бенедикт явно ничего не боится, и этот факт приносит даже небольшую нотку зависти в мои мысли. — Куда-нибудь, — отмахиваюсь, замечая его странный взгляд, и, на какое-то мгновение мне даже стало казаться, что он видит меня насквозь, избавляясь от своих язвительных шуток в самый нужный момент, и молча, но с ощутимым грохотом, ставит папки на стол. Вновь обращаю внимание на своё рабочее место, когда взгляд цепляется за ту самую папку, которую я несколькими минутами ранее крутила в руках, но только сейчас я замечаю, что на этой пожелтевшей картонке каллиграфическим почерком было выведено всего два простых слова, от которых моя душа ушла в пятки и начала биться в предсмертных конвульсиях.

Томас Маус.

«В жизни, как и в спорте, для победы — все средства хороши. Извини, Мири. Я был близок к проигрышу, а проигрывать я не люблю.» Тяжело сглатываю, пытаясь проглотить ком в горле и собирая всю волю в кулак, отрываю взгляд от этой папки, вновь смотря на молодого человека, который, кажется, уже собрался уходить. — У тебя все нормально? — поспешно интересуется он, ловя на себе мой опустошенный взгляд и старательно делая вид, что ему не все равно. — Ты точно хочешь остаться здесь? Может, лучше перенести все обратно? Я уже ухожу, а Норберт явно не будет против компании. Грустно усмехаюсь, осознавая, что он, оказывается, может разговаривать нормально, и с этим человеком даже возможен диалог без использования всяких умных словечек и ядовитых фраз. И я ненавижу себя сейчас. Правда. Хочу уйти, но мы же гордые. Мы же, блин, лучше сдохнем от страха, чем признаемся в том, что проиграли. Чертова дура, обожающая совершать пробежки по острию ножа. — Да, нет. Всё отлично, — не могу описать словами, насколько тяжело мне даётся это предложение, которое, согласно задумке, должно было прозвучать твердо и убедительно, но на выходе получился только жалобный писк брошенного котенка. — Сейчас возьму тряпку, уберу тут, и, да, все будет отлично. Слушай, если тебе не трудно… — недовольно осекаюсь, надеясь, что мне все-таки не придется его о чем-то просить, но быстро осознаю, что у меня совершенно нет другого выхода, — открой, пожалуйста форточку. Кажется, я не смогу сделать это самостоятельно. — Здесь почти минус, — коротко резюмирует Бенедикт, взлохмачивая свои светлые волосы свободной рукой. Он смотрит на меня, как на полнейшую дуру, и, возможно, имеет на это полное моральное право. — Здесь дышать не чем, — равнодушно парирую я, обнимая себя руками в глухой надежде успокоить собственный страх, что каким-то странным порывом сковывал каждую клеточку моего тела. Я прекрасно понимаю, что боятся тут нечего, но давно уже стало понятно, что все чувства, которые я испытываю — иррациональны. Вы сойдете с ума, пытаясь найти их причину и логическое обоснование. — Поэтому лучше иди обратно. Не стоит быть такой упрямой в отстаивании собственных интересов, — вновь слышу его философские рассуждения, и даже в какой-то степени чувствую, что это придает мне сил. — И я не только это имею ввиду, — вижу слабую улыбку, что скользит на его лице, скрещенные руки на груди, и понимаю, что он настроен решительно, а потому мне вновь придется строить из себя сильную и независимую женщину, способную справиться со всем самостоятельно. Ужасный спектакль, плохая роль, но первый шаг для неудачной актерской карьеры уже сделан, и от него не спрячешься. — Хорошо, — соглашаюсь, стремясь запечатлеть в своей памяти его озадаченное лицо в тот момент, когда до молодого человека окончательно дошел смысл сказанных мной слов. — Я открою сама. Веду себя как человек, лишенный здравого смысла, но Бенедикт делает тоже самое, раз за разом пытаясь мне что-то доказать. Это все равно, что стоять и орать против ветра. Силы потратишь, но результата не получишь. Он пытается навязать мне своё мнение, но не думаю, что он имеет на это право. Молодой человек закатывает глаза, пробубнив что-то непереводимое себе под нос, и, устало взяв деревянный стул, плетется по направлению к окну. Довольно улыбаюсь, отмечая, что одержала хоть какую-то маленькую, едва ощутимую, но победу. Отхожу, пропуская Бенедикта к окну, и стараюсь не смотреть в его сторону, хотя краем глаза все-таки цепляю его рваные движения, и такие неприятные для слуха скрипы. Кажется, здесь и правда никого не было уже лет триста, и папка с именем Томаса Мауса прямое тому подтверждение. Внезапно пришедшая мысль больно бьёт по голове, припаивая к этому самому месту одной лишь только строчкой, бегло пробежавшей в голове. Невольно оглядываюсь по сторонам, начиная слишком быстро перебирать папки, лежащие на столе, и с облегчением осознаю, что здесь нет того, чего я так боялась. Наверняка это выглядело достаточно странно, но, надеюсь, человек рядом был слишком занят, чтобы обращать внимание на подобную выходку. Правда, если бы эта вещь и была тут, она бы все равно ничего не изменила. Слышу очередной скрип, и, коротко оглядывая Бенедикта, понимаю, что, твою же мать, источник звука далеко не он. — Нет, — разочарованное и такое короткое слово вместе с огромным количеством воздуха, что тут же клубится вокруг, вылетает неосознанно, и я сама не успеваю ухватить тот момент, когда оно увидело свет. Потухшим взглядом смотрю на парня, понимая, что, черт побери, я не одна это слышу. Молодой человек забавно хмурит брови, за несколько больших шагов преодолевая расстояние до двери, и несколько рьяно дергает ручку, осознавая, что любая его попытка абсолютно тщетна. — Приехали! — раздосадованно выдыхает он, разочарованно стукнув ладонью по деревянной поверхности, что задрожала под натиском его силы, но не решила отворятся от подобного чудодейственного воздействия. Вздрагиваю, присаживаясь на край письменного стола, и просто смотрю на него, стараясь не подпускать панику на расстояние пышечного выстрела. Но, думаю, уже можно. Он ещё несколько раз стучит, пытаясь докричаться до человека, что закрыл дверь, и ещё, чисто логически, не мог далеко уйти, но, к сожалению, по ту сторону пусто. Снаружи только тишина. Звенящая и обжигающая, но намного менее удушающая, чем внутри. — Ты можешь позвонить кому-нибудь? — слишком резко спрашиваю я, решив умерить свой пыл на полпути, и продолжение этого вопроса звучит уже куда-более сдержаннее. — Чтобы тебя выпустили. Кто вообще мог бы нас закрыть? Бенедикт бросает на меня изумленный взгляд, приближаясь и вновь забирая себе полуживой стул, который он ставит задом-наперёд, садясь на него и в беззащитном жесте складывая руки на деревянной спинке. — Кто угодно, — произносит, возмущенно разводя руки в стороны, — Сюда почти никто не заходит. Замок старый, а дверь иногда и сама открывается. Увидели, что приоткрыта, захлопнули. Вот и все объяснение. Его тон рассудителен, выдержан и абсолютно сосредоточен, что действует на меня отрезвляюще. В конце концов, это лишние доказательство того, что я не одна. Лишняя зацепка, что позволяет держаться на плаву. — Ты можешь позвонить кому-нибудь из них, — робко продолжаю, совершая легкий кивок в сторону входной двери, где, по моим расчетом, все ещё должна прогуливаться куча разных человечков в спортивной форме. — Тебя выпустят, а я продолжу заниматься делами. Произношу это, подходя и беря папку с документами к себе на колени, чтобы отвлечься от насущных мыслей, и даже несколько показушно, но начать делать то, ради чего я и ввалилась в это подземелье. Время клонится к вечеру, и, если я не начну, я проведу здесь всю ночь и остаток собственной жизни. Вдыхаю холодный морозный воздух, что струится из окна, и тут же давлюсь им, когда до моего слуха доносится такое беспечное и легкое: — Я не взял телефон. И мозг ты тоже не взял. Какой молодец. — Мириам, — вздрагиваю от его произношения моего имени, но не поворачиваю головы, — почему ты такая злая? — наклоняюсь над документами, стараясь не замечать, что Бенедикт смотрит на меня через экран видеокамеры. Какого спрашивается черта? — Я не злая, — произношу, закатывая глаза, и даже не перевожу свой взгляд на портативную видеокамеру, что лежит у него в руках. Боковым зрением вижу, что он очень счастлив сейчас. Улыбается и наклоняет голову к плечу, словно несколько смущаясь всей этой ситуации, но выглядит он сейчас как ребенок, дорвавшийся до нового велосипеда. Глаза горят, блестят радостным блеском и улыбаются, будто бы их обладателя эта ситуация забавляет. Слишком доволен, что несколько раздражает в сложившейся ситуации, но нужно признать, что это выглядит слишком мило. Вызывайте службу спасения. У меня переохлаждение мозга, и, если честно, такими темпами отсюда можно и не выйти. — Подожди. Ты взял камеру, но не взял телефон? О чем ты думал вообще? — негодующе произношу я, кидая на него взгляд, так и орущий «я-закопаю-тебя-прямо-на-этом-чертовом-месте». И я действительно его закопаю. Конечно, маленькая девочка Мири рада компании тогда, когда может случайно сойти с ума от страха, но дали бы ей хотя бы маленькую выборку из двух человек, и эта ситуация явно сложилась по другому. Честно, наше с ним общение как-то не особо ладится, и в некотором смысле я даже не особо вижу в нем смысл. Он хочет доказать, но я совершенно убеждена, что это — лишнее. Человек может изменить свои убеждения, но этого, как минимум, нельзя сделать по принуждению. Это бессмысленно. Бенедикт смотрит на меня, немножко приопуская камеру, чтобы я вновь могла видеть его глаза, в которых так и плещется эта язвительная насмешка, еще не слетевшая с его языка, но уже готовящаяся это сделать. Он медлит, старательно растягивая драматическую паузу, во время которой я успеваю придумать несколько сценариев для нанесения тяжких телесных повреждений одному из быстрейших биатлонистов планеты. — Думал снять занимательный фильм о приведениях в старом архиве. Порадовалась бы, что я не винтовку с собой прихватил. — А какая разница? Норберт сказал, что меткость — не твой конек. Так что, опасность мне не угрожает. — Я с такого расстояния не промахиваюсь. Он говорит это таким тоном, от которого веет насмешливостью на несколько сот километров вокруг, но мне смешно и в какой-то мере нравится его самоуверенность, что в данной конкретной ситуации совершенно не знает границ своей вседозволенности. — Да неужели? — ядовито вытягиваю я, стараясь скинуть его самооценку с красивого розового облака, на котором она уже давно устроила себе хижину. — Ну ты и… — осекается, пытаясь подобрать нужные слова. — Ведьма, — уверенно заканчивает он, кидая в меня какую-то наскоро скомканную бумажку, что сразу же летит мне в голову и, отскакивая, приземляется прямо перед носом. Закатываю глаза, недовольно оглядываясь на него, и пытаюсь предупредить то, что постоянно говорят мне при первой возможности. Это почти ритуал, который, за моё достаточно продолжительное пребывание в этой стране, уже успел плотно засесть в печенках. Надоело, честное слово. — Ну давай, скажи что-нибудь про волосы и глаза, — улыбаюсь, рассматривая один из собственных локонов, что при этом освещении кажется рыжим, хотя и не является таковым в полной мере. — Блесни стереотипом. — Вот, — он подозрительно доволен, словно сейчас уличил меня в чем-то противозаконном. — Значит, тебе блистать стереотипами можно, а мне нельзя? — этот человек просто топит меня. Нагло закапывает меня где-то под льдами Гренландии, и радуются тому, что меня там точно никто не найдет. — Мои стереотипы, — поднимаю указательный палец вверх, привлекая его внимание, — вовсе не стереотипы, а доказанный факт, испытанный на собственном опыте. А твои — лишь вымысел, взятый из народа. Хотя, можешь бежать, — прерываю собственную мысль, оглядываясь, будто боясь, что меня кто-то может подслушать, и продолжаю, добавляя практически шепотом. — Вдруг порчу наведу? — А потом тебя на костре сожгут. — Да пошел ты! — заливисто смеюсь, удивляясь быстроте его язвительного ответа, что, словно заготовленный, вылетел за несколько секунд. — Далеко? Меня раздражает его насмешливость, мимолетно выводит из себя, и, клянусь, ещё немного, и я приложу его головой об ступеньки, а потом скажу, что все так и было. Германия лишится хорошего спортсмена, что, наверное, прискорбно, но я лишусь главного раздражителя, чему, скорее всего, можно будет порадоваться. — На тренировку. Только сильно не качайся, чтобы мозг не комплексовал по отношению к мышцам, — возможно, я говорю слишком открыто, ядовито и зло, но, блин, я просто не могу это контролировать. Это всего лишь шутка, и я уверена, что он это понимает. Просто есть такое правило, раз уж начал играть, отступать нельзя. Может быть, будь мы в другом месте, я бы не сказала это, ибо я не могу утверждать, что моя нелюбовь к его виду деятельности всегда летает на таких высотах, но она старательно подпрыгивает туда именно в тот момент, когда я вижу ту папку и тот красивый почерк. Это почти как спичка, поднесенная к керосину. — Я бы пошел, если бы из этой комнаты был выход. Только ты подружке своей позвони. Я не настолько худощавый, чтобы в форточку вылезти, — проговаривает, все ещё разглядывая меня через объектив, чем непомерно выбешивает мою маленькую персону. — Или мозга твоей подружки не хватит для того, чтобы открыть замок? Она тоже слишком много качается, да? Сволочь. Просто маленькая, наглая, самодовольная сволочь. — Убери уже камеру, — прошу, повышая голос, и рьяно кидаю в него тот же снаряд, что совсем недавно он кинул в меня. — Она не так глупа, как ты думаешь. Уверена, что выгляжу, как разъярённый хомяк, чей гнев может вызывать только сочувствующую улыбку, но с этим уже все равно ничего не поделать. Пока он, наверное, не знает, но хомяки бывают очень страшны в своём гневе. — Да неужели? — я его прибью. Просто. Выпущу пулю промеж глаз, перекрою кислород, лыжи выкину… А в остальном да, я очень милая и безобидная девушка, которая не обидит даже Божью коровку в жаркий летний день. Он вновь передразнивает, и, кажется, это единственное, что он делает, когда мы находимся в одном пространстве, и я должна благодарить Бога за то, что это здание все ещё находится в твердом здравии, а не в креативных развалинах наших перепалок, в которые мы его могли бы превратить. — Она не возьмет трубку сейчас, но я попробую, — выискиваю черную сенсорную коробочку, наизусть набирая в неё номер Эвы, и, что совершенно не странно, даже после нескольких попыток, единственное, что я слышу — монотонные гудки, сопровождаемые механическим голосом оператора. — Она не берет. — Даже не сомневался, — безэмоционально произносит. — А это для истории. Потом, может, благодарна будешь. — С чего вдруг? — удивлению в моем голосе может позавидовать даже горе-актер, что постоянно переигрывает в своих спектаклях, но я правда не понимаю смысла того, что он мне говорит. — Ну мало ли. — Это не ответ. Он убирает камеру в карман, неторопливыми движениями подходя к столу, и берет пару папок, видимо, собираясь помогать мне в моём очень интересном дельце. Атлет выглядит сосредоточенным, уверенным, иными словами так, будто он делает самую правильную вещь в собственной жизни, а потому мне не очень комфортно произносить то, что я не могу не произнести в силу своего любимого характера. — Не стоит мне помогать только потому, что у тебя нет другого выбора. — Считаешь, я не справлюсь? — он усмехается, но эта усмешка уже не содержит тот океан язвительности, что характерен ей при нашем общении, а от озорного детского блеска его глаз мне и вовсе становилось тепло. — Откуда у тебя вообще такое мнение? — слышу его голос и кидаю мимолетный взгляд на стол, где яркими неоновыми буквами в моём сознании вспыхивает имя Томас, и вновь перевожу взгляд на Бенедикта, что выглядит очень заинтересованным при этом механическом свете. Вытягиваю губы в нервной улыбке, и, я не понимаю почему, но я хочу рассказать, в глубине души абсолютно точно понимая, что этот вопрос, как и ответ на него, не особо и интересен, как, собственно, и вся моя жизнь. Ему неинтересна моя жизнь, поскольку он имеет свою. Эта такая маленькая простая истина, которая хочет сказать нам о том, что наши проблемы и наши разочарования, они исключительно «наши», и никому, кроме нас же, они не нужны. Человек всегда остаётся одинок, и, иногда мне казалось, что если ты с кем-то поделишься, тебе далеко не всегда станет лучше. В какой-то момент открывшись, ты вновь закроешься, и на этот раз гораздо более основательно. — Так получилось, — уклончиво начинаю я, болезненно кривя лицо, — но я не скажу тебе ответ на этот вопрос, прости. Я хотела всё рассказать сначала, но вовремя одумалась, отказавшись делать тот крайний шаг, что в очередной раз столкнёт меня с обрыва. — Просто потому, что его нет, да?  — Просто потому, что я не считаю нужным его озвучивать, и, если ты не хочешь, чтобы я грохнула тебя прямо здесь, заткнись и продолжай делать свою работу. — Все-таки ведьма, — бубнит Бенедикт, а я позволяю себе только закатить глаза, с улыбкой замечая, что в данной ситуации я — никакая не ведьма, а самый настоящий «узурпатор». Нет, серьёзно, захватила тут человека в заложники, заставляю его работать без еды, воды и связи с внешним миром, а он, бедняга, думает, что делает это на добровольной основе. Это уже клиника, друзья. Практически все время, что мы провели тут, мы работали молча. Просто отработанными движениями продолжали вклеивать эти чертовы справки по своим местам, надеясь, что кто-нибудь уже откроет эту дверь, но этого все не происходило, и, чем быстрее шло время, тем меньше оставалось шансов на то, что нас выпустят. Эва не брала трубку, в коридоре снаружи не слышалось ничьих шагов. Блестящая история, из положительных моментов которой, я могу выловить только то, что мне больше не страшно. Короткие диалоги, легкие насмешки, просто не позволяли мне попадать в это состояние, и, к слову, иногда у нас даже получалась зацепиться за какую-то общую тему для разговора, вести диалог, как абсолютно нормальным людям, и мне очень жаль, что это не длилось слишком долго. — Мне нужен крепкий чай или что-нибудь покрепче, — коротко произносит Бенедикт, зевая и откидывая прочь очередную папку. Я редко соглашаюсь с его убеждениями, но в данный момент он говорит самую правильную и логичную вещь в этом мире, отрицать которую у меня нет ни сил, ни желания. Нам явно нужен алкоголь, чтобы не окочуриться прямо тут. В противном случае, когда нас откроют, выходить уже будет не кому. Ледышки вообще не особо передвигаются. На самом деле, я просто не могу понять, что происходит вокруг меня, осознавая всю абсурдность ситуации, в которую мы попали. Знаете, я, конечно, догадывалась, что я тут далеко не самый значимый человек, которого в любом случае искать не будут, но… Бенедикт. Это не дает мне покоя. Спортсмена, что пришел в гости к своему тренеру, оставил у него все свои личные вещи и бесследно исчез, помогая девушке с документацией… Неужели этого спортсмена никто не ищет? Как Норберт-то мог не заметить такую пропажу, в конце концов? Вдруг я его убила тут? С особой жестокостью? И тадам! Нет в Германии ещё одного перспективного атлета, а вот внеочередной заключенный в тюрьме — есть. Наверное, это какой-то Божий знак, но именно в момент подобных размышлений я слышу слабенький скрип двери и щелчок, что издает ключ, проворачиваясь в замочной скважине. — Надеюсь, я вам не помешал, но, даже если и так, мне все равно, — гордо, с порога возвещает нас спаситель, и, если честно, совсем слабо, но моё подсознание вспоминает черты этого лица. Его большое лицо, обрамленное длинными волосами, улыбается, смотря на нас с позиции победителя, и я вообще не понимаю, с чего он смотрит на нас именно так. Я помню этого человека, не могла не помнить, и единственное, что он вызывает во мне — калейдоскоп различных чувств, сродни тому, что чувствует ребенок, которого заставляют пить противное лекарство. Неприятно, горько, хочется заплакать от не справедливости и просто убежать, чтобы не чувствовать этот противный вкус. — Двери всегда к счастью закрываются, — он похабно ухмыльнулся, кривя свой большой рот в пренебрежительном выражении, и в тот момент, когда его взгляд настигает меня, я глубоко надеюсь, что его память не соизволила нужным запоминать такую никчемную для его жизни фигуру. К горлу подкатывает ком, такой огромный и противный, что мне становится тяжело дышать и произносить хоть какие-то слова. Бегло оглядываясь на Бенедикта, как на единственный спасательный круг, что есть у меня при этом крушении, я с удивлением замечаю, что он тоже не особо рад видеть человека, что открыл нам дверь. Ему неприятно, он болезненно морщится, словно какие-то старые воспоминания накрывают его волной, но, во всяком случае, он с хорошей актерской игрой делает вид, что ничего не происходит и он ничего не чувствует. На самом деле, Бенедикт действительно хороший актер, но я могу различить эту фальшь, поскольку я, по сути, делаю и переживаю тоже самое. Чувствую какой-то странный укол любопытства, что пронзает моё сердце насквозь, но сдерживаю себя, прикрывая глаза и не желая смотреть на молодых людей. За окном, за которым уже сгущались сумерки, было тоже достаточно интересно. Скоро там зажгутся первые звездочки, и мне больше ничего будет не нужно. Только бы побыстрее попасть домой, прогуливаясь под этими яркими точками, что освещают наш путь с высоты и, наверняка, снисходительно улыбаются, когда человек в очередной раз начинает свои дурацкие размышления на их счет. — Добрый вечер, Томас, — с напускным равнодушием произносит Бенедикт, вставая и подходя к нему для медвежьих объятий, в которые он оказался втянут. — Что ты делаешь здесь? Как же карьера? — Атлет улыбается, но совсем не так, как он делал это несколькими часами ранее. Вымученно, неестественно, но с намеком на искренность, и именно это делало все происходящее больше похожим на фестиваль лицемерия и поддельных улыбок, чем на встречу старых приятелей. Причем участвовали мы в нем все вместе. Говорят, что люди меняются, но, знаете, почему-то я в это не верю. Только с момента его появления в этой комнате мне стало жутко неприятно и неуютно, словно тысяча глаз смотрела только на меня одну, и, я не могу объяснить того, что я, словно припаянная к этому каменному полу, просто стою и смотрю на молодых парней так, словно впервые в жизни открыла свои глаза. — Да выучился на тренера, теперь тренирую детишек. Не всем бегать на Кубке Мира, — произносит он несколько разочарованно, смотря на Бенедикта сверху вниз, поскольку явно превосходит его в росте. — О, — он вскрикивает, роняя ехидный смешок, и я замечаю как резко их взгляды метнулись ко мне, — Мириам, — он отвешивает псевдогалантный реверанс и вновь продолжает, — как твои дела? Давно не виделись. Наверное, многое в жизни изменилось. Лучше бы я сидела в этой комнате. Лучше бы он не открывал. Стараюсь принять спокойный вид, выбрасывая в один большой ящик все воспоминания, и произношу на выдохе: — Все встречи, которые необходимы — происходят. Видимо, встреча с тобой в моей жизни запланирована не была, а дела довольно неплохо, — надеюсь, получилось уверенно, по крайней мере, голос не дрожал, а это уже огромный плюс на один большущий минус. Томас кивает, будучи полностью удовлетворенным этим ответом, хотя мне кажется, что он не услышал ни слова. Бенедикт заботит его куда больше, чем кто бы то ни было ещё в этой комнате, и все его взгляды безапелляционно прожигают только его. Знаете, не то, что бы это было обидно, но, как минимум, странно. Между ними явно что-то произошло, и мне безумно интересно узнать что. В любом случае, не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, что эти люди явно не пойдут в тур по местным пивным барам, дабы отметить долгожданную встречу. К слову, этот вывод можно сделать не только о них. — Бенни, хочешь поболтать? Посидим за чашечкой кофе, вспомним молодость. У меня там, в кабинете, все есть? — предлагает Маус, издевательски растягивая слова и вскидывая вверх свои пышные черные брови. Бенедикт ухмыляется и, легко пожимая плечами, произносит: — На свидания я с девушками предпочитаю ходить. Так что, старина, я пас. Дел много, да и уезжать уже скоро, — Бенедикт смеётся, и я не могу сдержать короткую улыбку, что лезет ко мне на лицо, когда он обходит опешившего друга, и, легко проходит по направлению к входной двери, что сейчас осталась слегка приоткрыта. — Ты идешь? — у самого порога останавливается он, кинув на меня испытывающий взгляд и заинтересованно ожидая ответа. Коротко киваю, послушно проходя на выход, но все же не могу не подарить Томасу свою насмешливую улыбку. Такие люди не меняются, нет, потому, наверное, я должна быть счастлива, что это первая наша встреча, что прошла в таком безобидном режиме, и, наверное, это первая очная встреча, на моей памяти, в которой Томас потерпел поражение. Часы, тем временем, устало приближают полночь, и я даже не собираюсь думать о том, что этот человек вдруг забыл на лыжной базе в это время ночи. Это удивительно, но абсолютно не имеет значения. Важно лишь то, что уже через двадцать долгих минут я буду дома. Время сегодня летело очень быстро, а сейчас казалось, что он идет тягуче медленно. А там… Ни архивов, ни спортсменов, ни Томасов. Иными словами, ничего из того, что нарушает моё психологическое равновесие.