Перелистывая душу

«Он был чуть выше меня, что позволяло мне всматриваться в черты его лица без особого усилия. Его кудрявые волосы, которых хотелось коснуться, бледные руки с изящными костяшками, длинные пальцы, губы, брови…я хотела его. О, да, как же стыдно; назовите меня грешницей, распутной женщиной, в конце концов, проституткой. Тогда мне было плевать на эти понятия. Я хотела его, как ничто другое, как никого помимо; хотела принадлежать ему, хотела быть любимой им в той степени, в которой любила сама, хотела, чтобы он был со мной, на мне, во мне, всегда, до конца, до нашей мёртвой конечной. Боже. Если бы вы только знали, какие у него красивые руки…вы бы поняли, что таять в них — лучшая награда для такой горючей самоотверженности, как я.» «Душа рассказывает. Мистер М»

В припадке ливень пусть сотрёт стихи, Что на асфальте я писала мелом. У зеркала не простоят духи, Которые пропахли твоим телом. С тех пор табак роится в чердаке, А пепельницу вижу раз в неделю. Всё дело есть в протянутой руке, С моим полупластмассовым портфелем. Ты не подумай, не курила я, Курил отец, изредка и трубку. Как хорошо, что просто не твоя, И Бог за нас не поднимает кубки. Я не жалею…не люблю жалеть, Ведь если б тебя не было, по сути, Мне было бы труднее дотерпеть Мгновения шокирующей жути. Так пусть саднит. И пусть годам есть счёт, Пусть помнит тело вогнанные спицы. Счастливый никогда и не споёт О том, как больно иногда не спится, О том, как тошно днями умирать, А по ночам — болеть шизофренией. Тебе в зачётке нарисуют «пять» За диагноз мой, поставленный отныне, И впредь, и в вечность. Милый, я больна, Больна была, больною выживала. Так пусть остатки горького вина И твоего безудержного жала, Строка из книг и твоего письма (Ты был тогда гениален, но не краток), И наш бульвар, и белые дома — Вся эта боль; в ней много опечаток, Ошибок, криков, воплей, красоты, Хромой, седой и чуть подслеповатой, С клюкой идущей и, как я, лохматой, Являвшейся лишь там, где был и ты, — Да, пусть вся боль под стройный ряд аккордов, Под фа-мажор и скромный ре-минор, Запомнится чужим мне бергамотом, Не знающим мотив и разговор; Да, пусть вся боль каскадом рваных трелей И пальцами твоих красивых рук, Прошепчет мне о том, что не летели, О том, что не летели мы, мой друг, О том, что не летели…где же крылья? Ах, да, лежат на свалке, с дневником, Поросшим плесенью; пропитанные пылью. А в горле будут слёзы и комком. Не время лечит — лечит человек, Меня лечило пасмурное небо. Что толку в этом, если нет аптек, И вместо них — один эффект плацебо. Ты хочешь видеть правду? Так увидь, Смотри и пой, уж если хватит воли. А мне хватило. Я не стала пить, Курить, дымить, меняя болью боли, Бить кулаком поверхности стола, (Я только раз сожгла злосчастный листик, И треснул мой подсвечник из стекла), Не стала резать вены, резать кисти, Бить головой о крепостную стену И с кем-то ради шутки переспать. Всё это как-то мелочно, и бренно, И нашей «драме» точно не под стать; Орать, кричать, рыдать и к солнцу рвать Галопом, рысью, шагом, самолётом — Мне просто было некуда бежать, Твой дом был за наземным переходом. Я ни в кино, ни в театре, ни на сцене, Я не актриса, не играю роль; Я композитор и хочу жить в Вене, В Париже больше. Там стихает боль. Гранд-Оперá рисую на тетрадке, Фасад изучен вдоль и поперёк. Мой Ленинград, он на закаты падкий И любит вкрасться между моих строк. Но это всё потом. Себя переломать, Слепить из глины и отлить из стали. Звучит так просто — просто не сказать, Когда дрожат конечности, устали И пальцы рук, держащие тетрадь, Сердечной мышцы навещают спазмы, Когда заснуть не можешь, ибо спать Есть боль вводимой внутривенно плазмы. Но полно анатомии. Её Тебе хватает в Университете. Я спела песню, где с тобой вдвоём Мы под дождём не думали о лете. О, как красиво! Ливень, май и зонт, Как я, он был нелеп и бесполезен. Четыре года. И всё тот же фронт, Который с крыш домов никак не слезет, Но полно обо всём. В тебе, во мне, В дожде — всё спето ныне и повторно. Гореть с огнём и без огня из вне Становится моей привычной нормой. Да, больно мне, поверь, спустя года Слагать о небе полунизким альтом. В конце концов, абсурдно "навсегда" Написанного мелом на асфальте.