***
Бывает иногда такое странное чувство, когда не знаешь, как поступить, услышав совершенно неожиданную новость. Различные чувства обуревают душу, разнообразные мысли забивают воспалённый мозг, но идёт время, а нужное решение так и не всплывает. Какая-то давящая безысходность, когда знаешь, что нужно сделать что-то, но не знаешь, как конкретно нужно поступить. Приходится бросаться из крайности в крайность, продумывать сотни вариантов, но в итоге всё сводится к начальной точке. Это ужасно. Бессилие разрушает сильнее безрезультатного действия. Тяжело сидеть просто так, сложа руки. Сразу начинаешь мысленно следовать прошлому себе и воображать, а воображение пугает. Такое ощущение, будто всё происходит в дурном сне, и всё время ждёшь — скоро ли можно проснуться, но никак не просыпаешься. Потому что все самые страшные сны — это те, что происходят наяву. Вчера утром я случайно узнал о том, что у меня есть сын. На фоне всего происходящего эта новость стала последней каплей, помогшей окончательно растоптать меня в бытии. Наверное, я должен чувствовать себя круто, ведь у меня есть сын и всё такое, только вот ему примерно девяносто лет, и в данный момент он находится в своём загородном доме, где доживает свои последние дни. Довольно странно узнавать о том, что одна из тех, с кем у меня были отношения почти сто лет назад, решилась родить от меня ребёнка. Я ведь не помню ни лица её, ни имени, никаких подробностей нашей жизни… Навряд ли она была моей женой — я точно знаю, что в последние лет триста не заводил семью. Скорее всего, очередная недолгая интрижка. За такую бесконечно долгую жизнь у меня было несколько тысяч девушек, сотни семей, десятки детей, но в последние лет пятьсот я перестал заводить серьёзные отношения, а потом и вовсе ограничился общением с противоположным полом только для удовлетворения физических потребностей. Так проще — не болит потом душа, не щемит в сердце, когда ты бессильно наблюдаешь за тем, как над головой любимого человека скоротечно заканчивают отсчёт последние секунды. За последние два дня я успел закончить старый блокнот, завести новый, и четырежды побывал в Атланте. Узнал, что моего сына зовут Виктор, ему девяносто три года и у него парализована половина тела после обширного инсульта. Из близких у Виктора нет никого — мать умерла ещё лет пятьдесят назад. Виктор был единственным ребёнком, да и своей семьёй обзавестись не удосужился. Есть какие-то дальние родственники по линии матери, которые не особо утруждают себя заботой о своём богатом дядюшке, который сколотил достаточно приличное состояние, и терпеливо ждут, когда же он отправится в мир иной, чтобы спокойно получить всё его наследство. Несмотря на возраст, Виктор не страдает старческой забывчивостью, неплохо играет в шахматы, изредка читает книги и умудряется помогать вести дела своей фирмы. Два долгих дня были потрачены на принятие решения. Что-то подсказывает мне, что я должен навестить его. Впервые в жизни я увижу своего сына, достигшего столь почтенного возраста, и это странно. Около него я буду выглядеть по меньшей мере как внук. Забавно. Почему-то хочется, чтобы Николь была рядом. Не представляю, как расскажу ей обо всём, но сейчас я остро нуждаюсь в поддержке. Пока жду окончания рабочего дня, успеваю спасти ещё парочку человек, попутно сетуя, что забыл взять свой блокнот. Придётся запомнить оба случая. Николь торопится к метро, но, увидев, как я машу ей, притормаживает и направляется ко мне. Синеватое табло показывает какое-то странное значение, и я невольно начинаю испытывать дежавю. Её циферблат выдает эти числа каждый раз, когда мы видимся. Может ли это считаться совпадением? — Привет, — я улыбаюсь ей так, словно мы давно не виделись. Мне и правда кажется, что так и есть. — Привет, — Николь сосредоточена и серьёзна, но всё же улыбается в ответ. По её виду заметно, что девушка спешит. — Ты что-то хотел? — Да, — киваю, желая сказать, что рад видеть её и что ей так чертовски идёт эта новая блузочка, но сдерживаю свои порывы, — у меня к тебе дело. — Прости, — она оглядывается, потом снова устремляет свой взгляд на меня, — но я не играю в такие игры, ты же знаешь. Меня это не интересует. — Я не об этом, — нетерпеливо отмахиваюсь от её слов, как от назойливой мухи. Замечаю, что переступаю с ноги на ногу, словно заминаясь. Я что, волнуюсь рядом с ней? — Мне нужна твоя помощь кое в чём другом. Понимаешь… — вздыхаю, пытаясь предугадать её реакцию, — я тут узнал, что… В общем, у меня есть сын. — Сын? — Николь как-то странно смотрит на меня, делает непроизвольный шаг назад и резко сникает, — сын… Она в шоке, понимаю, но и моё состояние ничуть не лучше. Жить столько времени, не думая ни о чём, и вдруг осознать, что где-то на этой планете у тебя жил твой взрослый ребёнок. Конечно, я не собираюсь качать свои права, требовать свою долю или что-то ещё, как это обычно делают всякие любители «бесплатного сыра», да и глупо это. Мы жили, не зная о существовании друг друга, мы не обязаны друг другу, да и вообще — Виктор и без того одной ногой стоит в могиле, не хочу стать причиной его смерти. Заявиться в свои якобы двадцать восемь, сказать, что я — его отец, и потребовать долю — как вы себе это представляете? Не скрою, лишние деньги сильно поправили бы моё положение, но я не из тех, кто способен на крайние подлости. Ввожу Николь в курс дела, и она, на удивление, соглашается — очевидно, ей это интересно не менее. Старые связи помогли, и вот уже у нас в кармане журналистские удостоверения. Карла, одна из немногих моих бывших коллег, с которыми я поддерживаю относительную связь, лишь обрадовалась, услышав имя Виктора. Она сказала, что как раз собиралась взять у него интервью, но никак не может вырваться из-за плотного графика. Мы снова остались довольны друг другом: я ей — желанный материал, она мне — возможность встретиться с сыном. Почему это так смешно звучит?***
Добраться до Атланты, с моими способностями, оказалось парой сущих пустяков. Николь волнуется, это видно по постоянно меняющему значения синему табло, но старается держаться молодцом. Она достаточно легко вошла в роль, сказала, что когда-то сама мечтала поступить на факультет журналистики, но уступила желаниям бабушки и подала документы в медицинский институт. Мы с ней репетировали немного, затем Николь помогла мне привести себя в порядок. Не заявляться же мне в дом миллионера в образе неформала! В конце концов, журналист я, или нет? Разумеется, нет, только вот Виктору и его окружающим знать об этом не обязательно. Чувствую себя неуютно в рубашке, без макияжа и с хвостиком. Николь, хохоча, долго расчёсывала мои волосы, пытаясь собрать их в кучу, а я радовался тому, что её второе табло меняет значения в бОльшую сторону. Она очень милая, когда смеётся, но Николь не любит комплименты, потому я молчу, любуясь ею. Мне удаётся взять напрокат машину, и в назначенное время мы уже колесим по дороге, направляясь за город. Николь с любопытством выглядывает в окно, я лишь усмехаюсь, глядя на то, какой простой и милой она может быть. Особняк моего сына (усмехаюсь про себя, думая о Викторе), расположен в стороне от остальных домов, словно его хозяин хочет сказать этим, что не любит гостей. Может ли это означать, что он такой же достаточно закрытый, как и я, или я просто придумываю себе всякую ерунду и сам же начинаю верить в это? Хотя, в свете последних событий, уже начинаю переставать считать себя нелюдимым. Слишком много контактов с людьми произошло за эти две недели. Нас уже ждут — ворота открываются сразу же, как только я показываю в видеодомофон своё удостоверение. Молчаливый охранник сначала показывает, где можно оставить машину, а затем провожает до покоев своего хозяина. Внутреннее убранство особняка сдержано и лаконично, сразу видно, что у его обитателя неплохой вкус. Просторные окна задрапированы тяжёлой тканью — подозреваю, что в этом доме не особо жалуют солнечный свет, однако здесь царит приятный, а не гнетущий полумрак. Кабинет Виктора располагается на первом этаже — против обыкновения, здесь достаточно светло, окна расположены почти до самого потолка, который также можно смело назвать высоченным. Деловито поправляю камеру на плече — нужно соответствовать званию оператора. Николь спешно цепляет микрофончик к своей блузке цвета засохшей розы, но я шёпотом останавливаю её, давая понять, что ещё слишком рано, и таким образом она может выдать свой непрофессионализм. Держу её за руку, чувствую, что моя поддержка помогает ей успокоиться и взять себя в руки. Наверное, Николь впервые в жизни доводится посещать такой большой дом. Виктор сидит в инвалидном кресле за массивным письменным столом, на котором царит идеальный порядок. Создаётся впечатление, что здесь никто не живёт, а нас сюда пригласили только для того, чтобы произвести впечатление. Николь деловито представляется, пихая своё удостоверение и аккредитацию чуть ли не в лицо пожилому человеку, на что он начинает смотреть на нас с некоторой долей подозрения. Стараюсь не выдавать своего любопытства, краем глаза следя за Николь, которая не знает, куда деть свой взгляд, ведь она заинтересована не меньше меня. Виктор отвечает на наше приветствие, я настраиваю камеру, Николь возится с микрофоном. На первый взгляд, всё довольно обыденно. Николь начинает задавать вопросы, держась крайне отлично, и я несколько удивлён — думал, она стушуется. Шныряю вокруг беседующих, стараясь сделать кадры с разных ракурсов, но сам занят лишь тем, что жадно ловлю каждое слово человека, о существовании которого я узнал несколько дней назад. В интервью Николь умудряется вставить пару вопросов о личной жизни Виктора, о семье и детях, но звучит это по-простому и не вызывает никаких подозрений даже у меня. Виктор сильно похож на меня — те же глаза, тот же нос, то же выражение лица при разговоре — несмотря на парализованность, он выглядит весьма респектабельно, а я невольно начинаю сравнивать его с Сильвестром Сталлоне, который, как известно, также получил лицевую травму, ещё не успев появиться на свет. Однако его дефект, если не знать и не ставить себе задачей присматриваться, не бросается в глаза. Теперь я примерно знаю, как буду выглядеть, если вдруг состарюсь. Забавно, обычно это дети наблюдают старение своих родителей, а не наоборот. Но в моём случае это не так. В моём случае вообще всё не так. Виктор жестикулирует как я, кладёт руку на стол как я, чуть склоняет голову, как и я, и в голосе его иногда проскальзывают до боли знакомые нотки. Ошибок быть не может — это явно мой сын. Сколько космических лет, сколько космических зим… Испытываю двойственные чувства от этой встречи. Я добился того, чего хотел, я увидел его и я знаю, что у меня есть сын, и что этот сын похож на меня. Я не помню, кем была его мать, не помню, где мы познакомились и как долго были в отношениях, не знаю, что двигало этой женщиной, которая, узнав о беременности, решилась рожать от незнакомого человека, который исчез из её жизни столь же стремительно, как и появился, а я ведь и не умею иначе. Если бы она была жива, я бы встретился и с ней. Наверняка эта сильная женщина стоически перенесла все удары судьбы. Она воспитала достойного сына и наверняка гордилась им. Виктор с особой нежностью и теплотой отзывается о матери и показывает нам несколько фотографий из своего архива. К моему сожалению, он не показывает кадров с молодой матерью, а в убелённой сединами статной женщине я не могу узнать ту, с которой когда-то был близок. Я смотрю на фото, а Николь — на меня, и кажется даже, что она ревнует. Бросаю взгляд на её табло — оно замерло в одном значении и лишь изредка подрагивает. Сорок минут проходят незаметно, и на смену первоначальному волнению приходит удовлетворение от произошедшего. Николь уже не выглядит такой бледной и запуганной — она уверена в себе и несколько раскованна. Мы прощаемся, я делаю несколько последних кадров и выключаю камеру, довольный и уставший. — Всего хорошего, — говорю я напоследок, выходя из кабинета первым. — А я знал, что ты придёшь, — вдруг произносит Виктор, и я замираю на месте. — Всю жизнь знал. Это ведь ты. Николь роняет микрофон и растерянно переводит взгляд с него на меня и обратно. Она не ожидала такого поворота событий, и её поведение в данном случае выглядит вполне естественно. Конечно же, я тоже застигнут врасплох, но мне кажется, что я даже рад происходящему. — Да, — мой голос звучит глухо, словно в горле пересохло, — это я. Я узнал недавно, прости. — Мама говорила о тебе, — Виктор жестом подзывает меня, и я слушаюсь, словно он — мой дедушка, а я — провинившийся внук. — Я действительно похож на тебя. — Я знаю, — я откашливаюсь, желая придать голосу твёрдость. В конце концов, я — отец, а он — всего лишь сын, пусть и выглядит как мой престарелый дед. Не хочу остаться в его памяти смазливым слизняком. — Это твоя девушка? — он кивает в сторону Николь, которая нервно теребит в руках провод от микрофона, не зная, куда себя деть. — Нет, просто коллега, — слегка привираю, но не считаю нужным посвящать его в свои дела. — А я уж думал, что это моя мачеха, — Виктор пытается шутить и криво улыбается. — Чего хотел? — Просто увидеться, — отвечаю непринуждённо, ведь это правда. — Мне от тебя ничего не нужно, расслабься. — Мама не врала, говоря о тебе, — мужчина прикрывает глаза, сглатывает и снова смотрит на меня, — ты честен и не жаден. — Приятно слышать. Я её не помню, так что… — Я и не надеялся услышать другое, — Виктор тянется к столу, выдвигает один из ящиков, достаёт оттуда пожелтевший от времени конверт и протягивает мне, — она просила передать это тебе. Если ты, конечно, хочешь прочитать письмо той, которую не помнишь. — Надеюсь, это не упрёк, — отвечаю я, протягивая руку за конвертом. Виктор неожиданно цепко хватает меня за руку и пристально смотрит в глаза. — Скажи мне, — он почти шепчет, — скажи, сколько мне осталось? Я смотрю поверх его головы, думая, ответить честно или же соврать. Зачем мне обманывать человека, который и без того считает часы до того момента, когда остановится его сердце? — Четыре года. Четыре года, три месяца и один день ровно, — говорю я, не сводя взгляда со ставшего жёлтым табло. — Ты ещё крепок, не стоит списывать себя со счетов раньше положенного. Если тебе это важно, можешь начать отсчёт от сегодняшнего часа. Если тебя не попытаются отправить на тот свет, ты проживёшь ещё четыре года. — Спасибо, — он отпускает мою руку, — теперь я могу быть спокоен. Значит, мой врач не лжёт, говоря, что я ещё поживу, — Виктор сухо усмехается — в точности как я, откидывается на спинку своего кресла и вдруг спрашивает, — а хочешь, я скажу, сколько осталось тебе?