Helpless

Сегодня на кладбище на удивление много народу, как будто всё население города вдруг вспомнило о своих усопших родственниках. Повсюду слышны голоса, повсюду копошатся люди. Наверное, готовятся к зиме, наводя порядок на могилках. Люблю зиму. Зимой на улицах меньше людей, а, значит, меньше происшествий. Следовательно, мне — меньше работы. Основная деятельность приходится на весну, когда вокруг слякоть и грязь, и позднюю осень, когда начинает подмораживать и прохожие скользят по раннему снегу. Летом в городе почти нечего делать, и тогда я перебираюсь ближе к окраинам, к водоёмам и на природу. Особенно досаждают любители отдохнуть где-нибудь в палатках — нередко приходится спасать незадачливых обывателей от ими же созданных пожаров. Про утопающих не хочется даже говорить. Я жутко боюсь воды, но ради них пришлось поневоле научиться плавать. Холмик передо мной ещё высок и не разрушен дождями и сильным ветром. Эллисон умерла недавно, и сорняки попросту не успели проложить себе путь в этом месте. Я пришёл сюда попрощаться. Ветер треплет мои и без того не расчёсанные и взлохмаченные волосы — сегодня некогда было приводить себя в порядок. Сначала меня раздражали эти волосы — некогда было состричь отросшие концы; затем они выросли, и я как-то даже привык к ним. Так и хожу, отпугивая ими людей. Позавчера умер тот наркоман, которого я спасал целых шесть раз — не выдержало сердце. Он умер в больнице. Я знал, что время его на исходе, но всё равно вызвал скорую. В последний раз. Надеюсь, он не мучился так же долго, как малышка Элли. Её мама говорила, что Элли умирала почти сутки. Этого следовало ожидать, но осознание того, что умирает не взрослый человек, а десятилетний ребёнок, заставляет чувствовать себя виноватым. Я ведь был у неё в то утро, видел её часы — уже даже не оранжевые, они слабо отсвечивали бледно-жёлтым, почти в тон её лица. Сегодня я покидаю этот город. Прожив здесь почти два года, решаюсь сделать это именно сейчас. Обычно смена жительства происходит поздней весной или даже летом, но, уверен, эта зима будет для меня настоящим испытанием, если я останусь. В этом городе я впервые за долгое время нашёл себе друга, в этом же городе и потерял его. Этот город подарил мне множество различных моментов — хороших и не очень, а ещё этот город дал мне надежду на то, что я такой не один. Но надежда эта оказалась призрачной и исчезла быстрее, чем я мог себе представить. После разговора с той странной девушкой прошло недели две. Я видел её несколько раз, когда вытаскивал людей из лап внезапной смерти. Не знаю, видела ли она меня тогда. Надеюсь, что нет, а то решит ещё, что я какой-нибудь психопат, который вздумал преследовать её. Я надеялся, что она такая же, как я, а она оказалась самой обыкновенной. Что касается её часов, то этот вопрос так и остался без ответа. Мы говорили о многом, но не уверен, что она до конца поверила мне. Впрочем, это неважно. Я уже давно привык, что люди мне не верят. Да и нужно ли мне это доверие? Каждый раз приходится терять тех, к кому успел привязаться. Они уходят в вечность, оставляя на сердце глубокие раны. Я устал убивать самого себя. Я бы давно умер сам, если бы мог. Но не могу. Моё время мне неизвестно. Видимо, я не до конца исполнил возложенную на меня миссию. А может быть, я занимаюсь не тем, чем должен? Как знать… К сожалению, за столько лет я так и не нашёл ни одного ответа. На шее нервно забилась венка, и я удивлённо огляделся по сторонам, вздрагивая. Таким образом организм реагирует лишь на одного человека — девушку с двойными часами. Значит, она где-то рядом. Неужели она тоже часто ходит сюда? За последние две недели я её здесь не видел. Так и есть: она спешит по узкой, вымощенной тротуарной плиткой дорожке, и часы её, наводящие на меня тихий неизведанный ужас, подрагивают при ходьбе. Отворачиваюсь, делая вид, что не заметил, но через пару минут стук каблуков становится слишком громким. Поворачиваюсь опять, и вижу, что она направляется прямиком… ко мне? Сердце замирает и начинает стучать с ускоренной силой одновременно, а в голове такой бардак, как будто мозг взбили миксером. Она и правда идёт ко мне. Нервно сжимает ручки сумки, выдавая своё волнение, шагает широко, забавно поднимая колени, словно редко ходит на каблуках, и подходит близко, так близко, что обдаёт меня ненавязчивым ароматом своих простеньких, но довольно приятных духов. Люблю, когда женщины приятно пахнут. — Привет, — говорит она, нервно теребя рукой свою сумочку и переступая с ноги на ногу. — Привет, — голос звучит суховато оттого, что редко говорю вслух. Я удивлён. До крайности удивлён. Её синие часы меняют значения настолько быстро, как будто чувствуют волнение своей хозяйки. Она заминается, поправляет волосы, потом дёргает край своего пальто, словно не знает, зачем пришла и с чего начать. Мне также неизвестна причина её появления, ведь в пошлый раз мы расстались не совсем дружелюбно — посчитав меня за психа, она поспешила уйти. А сейчас пришла сама… Странный народ эти девушки! Возможно, мне, как и подобает истинному джентльмену, полагается продолжить разговор, поинтересоваться о цели её прихода, но, кажется, весь мой набор истинного кавалера забылся по прошествии некоторого времени. Не считая маленькой Элли и изредка — её мамы, я крайне редко общался с кем-то без необходимости. Некоторое время мы просто стоим рядом, думая каждый о своём. Я смотрю на распятье, установленное на могилке Элли и изо всех сил стараюсь не поворачивать голову в сторону девушки. Очень хочется взглянуть на её часы, на неё саму, задать кучу ненужных и дурацких вопросов, но я просто продолжаю стоять, не говоря ни слова. В конце концов, она — первый человек, добровольно подошедший ко мне. Тут многое захочется спросить. Тем более, если у этого человека над головой двойные часы. — Это твоя сестрёнка? — спустя какое-то время (я не следил, сколько прошло), наконец, осмеливается задать мне вопрос девушка, и я, пытаясь скрыть идиотскую улыбку, качаю головой. Почему-то мне приятно, что со мной разговаривают. Словно я ещё не умер. Я ещё жив. Меня видят, у меня спрашивают, и это так замечательно! Наверное, я попросту устал жить в тени, просто сам не замечал этого. — Просто знакомая, — не сумев сдержаться, улыбаюсь во весь рот. Понимаю, что она может расценить это иначе — стоя над могилой недавно умершего человека, радостно скалюсь, но никак не могу натянуть маску равнодушия.Голос у неё такой приятный, располагающий к себе, да и сама она весьма недурна: высокая, но не выше меня, стройная брюнетка с карими глазами темнее моих. У неё бледная кожа и красивые губы, причём нижняя чуть толще верхней, и потому по форме они похожи на сердечко. На щеках проступил румянец — то ли от волнения, то ли просто покраснела кожа от холодного ветра. Невольно начинаю испытывать эйфорию — так бывает иногда, когда знакомлюсь с новым человеком. Редко, но новые знакомства доводят меня до экстаза, и это — дополнительная причина, по которой я стараюсь не заводить знакомств. Слишком быстро привязываюсь к людям. — Жалко девочку, — сочувственно произносит девушка, словно чувствуя некоторое облегчение от того, что нашла повод завязать разговор. — Она была мне как сестра, — не знаю, зачем, говорю я, но ничуть не жалею. Наверное, просто хочется излить душу. К тому же, я больше никогда не увижу её, так к чему секреты? Порой чужим людям мы открываемся легче, чем родным. Особенно в дороге, особенно незнакомым, случайным попутчикам, с которыми судьба сводит нас лишь на короткое время, чтобы потом вновь навсегда развести в противоположные стороны. Не знаю, как вы, но лично мне за мою долгую жизнь ещё ни разу не встречались мои нечаянные собеседники. Быть может, оттого, что я слишком много путешествую? — Прости, — говорит она и добавляет, — мне очень жаль. Её тон звучит искренне, и я даже удивлён: обычно эту фразу, уже давно ставшую дежурной, произносят из-за формальности. Просто потому что так положено. Как будто соболезнования. Как будто по-настоящему. — Мне пора, — я действительно собирался уходить, и момент отбытия из города был просто отсрочен появлением этой девушки. — Всего хорошего. Говорю это тоже искренне, от всей души желая ей добра. Тайна её часов будет мучить меня до конца моих дней — целую вечность, но это всё же лучше, чем я буду мучить её саму. Она действительно ничего не знает. Поворачиваюсь, чтобы уйти, бросаю прощальный взгляд сначала на дорогую сердцу могилку, потом, не удержавшись, на циферблат девушки, который остаётся прежним, затем снова на крест, и делаю шаг в сторону. И в этот же самый момент сердце пропускает один, второй и даже третий удар, гулко ухает куда-то внутрь меня, чтобы уже оттуда забиться с такой силой, словно я пробежал без остановки целый километр, потому что она, неожиданно взяв меня за руку, тихо произносит: — Не уходи.

***

Осень словно решила взять реванш за последние солнечные дни, отвоёванные у неё летом: погода резко испортилась, да так внезапно, что никто из прохожих не успел вовремя сориентироваться. Небольшая забегаловка, претендующая на звание кафе, постепенно начинает полниться людьми, спешащими укрыться от непогоды. Резкий проливной дождь настолько силен, что почти невозможно разглядеть что-либо на расстоянии вытянутой руки. Нечаянные посетители, вознамерившиеся переждать ливень за чашечкой горячего напитка, косятся в сторону нашего столика, занимая свои места, но мне откровенно плевать. За столько лет я успел привыкнуть к такой реакции к моей персоне. Меньше всего сейчас хочется выходить на улицу, но венка на запястье начинает пульсировать так сильно, что я попросту срываюсь с места. Визг тормозов настолько оглушителен, что на несколько секунд я перестаю слышать вообще что-либо. Холодные капли попадают за шиворот, неприятно мочат кожу, пропитывают собой одежду, и я спешу обратно, оставив прижатого незадачливого и растерянного пешехода к стене здания. Эх, парень, парень, внимательнее надо быть, когда перебегаешь дорогу в неположенном месте, особенно в такую собачью погоду. Всё ещё оглушённый, сажусь обратно на стул, беру всю пачку бумажных салфеток, красивым веером сложенных в салфетницу, и вытираю мокрое лицо и руки. Усмехаюсь, перехватив недоумённый взгляд девушки, сидящей напротив. Её часы замедлили свой ход, и это страшно интересует меня. Она откладывает в сторонку раскрытое меню и вопрошающе смотрит. — Пешеход, — мой тон звучит настолько буднично, что она удивлённо приподнимает брови, желая получить ответ сиюминутно. Я бы на её месте уже давно набросился с расспросами, но её выдержке нужно отдать должное: вместо того, чтобы досаждать глупыми вопросами, она терпеливо ожидает, когда я соизволю рассказать обо всём сам. Она желает получить ответы, а я сижу и пытаюсь прикинуть, сколько денег лежит у меня в кармане, и хватит ли их на то, чтобы расплатиться за этот неожиданный поход в кафе. Конечно, в любой момент можно смотаться домой, чтобы взять денег, но за сегодняшний день я устал настолько, что уже не хочется лишний раз прыгать туда-сюда. — Расскажи мне, — она не выдерживает первой, — я хочу знать всё. — Ты хочешь, чтобы я раскрыл тебе все свои секреты? — спрашиваю я, на что она, замешкавшись, утвердительно кивает, и синий циферблат моргает, меняя значения. На этот раз — в бОльшую сторону. Не знаю почему, но это радует меня. — Но ведь я даже не знаю твоего имени, — я решаю немного поиздеваться, видя, как она почти сгорает от любопытства. Если бы она только знала, насколько сильно я сам хочу узнать причину нашей встречи! — Николь, — девушка торопливо протягивает руку, отчего-то затянув с ответом, и ко мне закрадывается подозрение, что она лжёт. — Билл, — беру её руку и касаюсь пальчиков губами. Она легонько вздрагивает, словно никто прежде не целовал её рук при знакомстве, но руку не отдёргивает. И то хорошо. — Так о чём ты хотела спросить? Она смущается, убирая руку, приглаживает волосы и опускает взгляд. Затем, словно опомнившись, что мы тут не на свидании, откашливается негромко и вновь устремляет на меня свой взгляд — на этот раз куда более серьёзный. — Ты говорил, что видишь… — она замолкает, когда официант приносит сделанный ею ранее заказ, и продолжает говорить после его ухода. — Так вот, ты говорил, что видишь часы над головой. — Хочешь, чтобы я сказал, сколько тебе осталось? — это очень грубо с моей стороны, но я всегда отличался некоторой прямолинейностью. Николь отрицательно качает головой, что сильно удивляет. Видимо, я ошибался, полагая, что её, как и большинство остальных, волнует именно это. — Тогда что? — Я тут… изучила кое-что, — она мнётся, и я не могу понять, почему — то ли стесняется, то ли боится смутить меня. — Ты утверждаешь, что можешь помогать людям избежать смерти, так? — Николь несколько смелеет, когда я делаю утвердительный кивок. — Как это происходит? Как ты можешь это предвидеть? — Всё просто: их часы над головой дают резкий сбой, — пожимаю плечами. Для меня это обычный факт, для неё — открытие. — Когда кому-то грозит опасность, я это чувствую. Вот тут, — кладу руку на стол и отворачиваю рукав, показывая запястье, — начинает очень сильно стучать. Не знаю, как это работает, но я могу перенестись в любой конец города именно туда, где требуется помощь. Вернее, меня как будто переносят. Не поверишь, но я и сам не знаю, как и почему это происходит. Николь с подозрением смотрит в мою сторону, но пока что молчит. Делаю глоток горячего, но уже начинающего остывать чая, вперив взгляд в чашку, как будто важнее и интереснее неё сейчас нет ничего на свете. Зачем Николь пришла? Если ей не нужно узнать дату своей смерти, то чего же тогда она хочет? Все хотят знать, когда придёт время покинуть этот мир. Все, но не она. Не уверен, что именно это и является причиной двойных часов, однако решаю взять на себя смелость предположить, что эти вещи как-то связаны между собой. — То есть, ты хочешь сказать, что не знаешь заранее, кого и где тебе предстоит спасти? — в карих, почти чёрных глазах растёт недоверие, но я слишком привык к такому, чтобы обращать внимание. — Именно так, — ощущаю, как по телу медленно разливается тепло от чая. Хочется откинуть голову назад, закрыть глаза и наслаждаться тихим блаженством. Забавно наблюдать за тем, как меняются значения на голубом табло. Как будто кто-то, выдав цифры, вдруг решает, что ошибся, и начинает быстро переделывать их так, чтобы никто не заметил подмены. Николь смотрит на меня что-то обдумывая, а я жду, стараясь угадать, каким будет следующий вопрос. — Как давно ты в городе? Честно говоря, я огорошен. Ещё никто не задавал мне таких вопросов при первых встречах. Людей обычно волнует, сколько они проживут, сколько осталось их родным, близким, любимым, их врагам, но никто не интересуется, кто я, откуда я, как давно я здесь. Николь выжидающе смотрит, и я понимаю, что для неё это очень важно. Возможно, даже важнее её собственного времени.  — Около двух лет. Это имеет значение? Она кивает, напрягается, словно что-то вспоминает, прикидывает в уме, а затем серьёзнеет. — Моя семья погибла, — внезапно говорит Николь, — почти все. Брат, сестра, тётя, родители… Остались только бабушка и я, — она грустно вздыхает, ставя свою чашку с кофе на столик. — Неужели им всем было суждено покинуть меня раньше времени? — Никто не знает, раньше времени или в срок умирает тот или иной человек, — стараясь быть мягким, отвечаю ей. Она тоже познала горечь утраты, и не раз. Такая молодая, и столько душевной боли. Ей также довелось пережить множество смертей. Так же, как и мне. Николь тяжко вздыхает, и до меня доходит вдруг, о чём она хотела меня спросить. Теоретически я мог быть там. Теоретически мог спасти кого-то из её родных. Возможно, я и был на месте аварии, возможно, спас кому-то жизнь. Кому-то, кто не был ей близок. Но не от меня зависит, кому сколько суждено прожить. И если время человека подходит к концу, он всё равно умрёт, даже если я вытащу его из-под обломков, спасу из-под колёс или вытащу из пожара. Просто потому что пришло его время. Смерть не обмануть. Она приходит именно тогда, когда и должна. — Никто не вправе изменить судьбу, даже я. Николь совсем сникает. Отворачивается, боясь, что увижу её слёзы. Ей тяжело, ей трудно. Только что была вскрыта больная рана. Это как сидеть в кабинете стоматолога с пульпитом. Тупая ноющая боль особенно даёт о себе знать по ночам, когда всё вокруг спокойно и не предвещает ничего плохого. Ты пьёшь таблетки в надежде, что это лишь временно, что зуб пройдёт и больше не побеспокоит, и боль действительно отступает. Но однажды станет настолько больно, что не поможет двойная доза обезболивающего. И ты мучаешься, плачешь даже, делаешь всё возможное, чтобы хоть как-то унять дикую боль, считаешь время до утра, чтобы потом побежать в больницу. И вот, сидя в высоком кресле, смотришь в потолок, чтобы не так сильно слепила глаза яркая лампа. Стоматолог деловито, но с некоторой долей жалости спрашивает, давно ли болит и как болит, осматривает полость, осторожно стучит по больному зубу, проверяет чувствительность нервов. Колет укол, применяя анестезию. И вот уже боль отступает, прячется куда-то вглубь, притупляется под воздействием анальгетика, но не проходит окончательно. А в какой-то момент, когда ты, немного успокоившись, покорно сидишь с широко открытым ртом, каждый раз напрягаясь от звука бормашины, игла невзначай касается участка, почему-то не подвергнутого действию лекарства, и тебя пронзает настолько адское чувство, что ты рефлекторно дёргаешься, подаёшься вперёд, отворачиваешь голову, возможно, даже откидываешь от себя руку врача, причинившего тебе эту нечаянную боль. Хочется выть и проклинать всё на свете, но нужно возвращаться в кресло и заканчивать процедуру, чтобы окончательно убить всю боль, мешающую нормально жить. Нужно вылечить ноющую рану, чтобы больше ничто не беспокоило тебя. То же самое сейчас происходит и с Николь: она чувствует вернувшуюся боль, расковырянную нашей беседой, и ей плохо. Плохо от того, что она не может найти того, кто помог бы ей залечить глубокую рану. — Послушай, — мне отчего-то хочется успокоить её, утешить, даже приободрить, — каждому человеку знакомо чувство одиночества. Кому-то больше, кому-то меньше, но одиночества ещё не удалось избежать никому. Порой хочется объять своё одиночество, объять свою печаль, унести далеко-далеко, — не замечая, начинаю цитировать слова одного поэта семидесятых годов, — выстроить из неё дом и на… — На целых триста лет запереться в нём и никому не открывать дверей, — подхватывает Николь и договаривает вместе со мной. — Ты знаешь Скацела? — я удивлён. — Мы были однажды в Чехии, — Николь улыбается, не скрывая гордости, — правда, я тогда была маленькая и мало что помню. Папа любил эту страну. Это ведь его родина. — Правда? Твой отец был чехом? — Наполовину. Он родился в Праге. К сожалению, им с семьёй пришлось эмигрировать из страны в… — она напрягается, вспоминая, — кажется, в шестьдесят восьмом или девятом. — Гражданская война, — усмехаюсь я, отпивая свой чай. — Тогда там творилось невесть что. Улицы полны русских. Демонстрации, забастовки, беженцы… — Ты ведь был там, — она кладёт руки на стол и подаётся вперёд, приближаясь к моему лицу, — ты ведь видел всё это, не так ли? Мысленно даю себе по лбу за неосмотрительность, понимая, что проболтался. Непозволительная оплошность. Кажется, она слишком много знает обо мне. Даже больше, чем следует. И мне это совершенно не нравится. Не нравится потому, что я не знаю, что ответить.