loose lips sink ships

Она не представляет, как ей писать. Смотрит пустыми глазами на холст и не может сообразить, что делать. Говорят, что нужно срисовать парня-натурщика, у которого кожа все еще не утратила загар, полученный где-то на лонг-айлендском берегу, а по рукам плетутся нити татуировок: что-то похожее на иврит или арабскую вязь. Кларисса уверенна, что он банально не знает правильного перевода всех этих линий, что вытатуировал у себя на теле. Там с одинаковой вероятностью может быть «Только Бог может меня судить» и «Я люблю сосать за деньги». А может просто набор букв и слогов, тоже абсолютно бессмысленный, будто показывающий: «Эй, мальчик, это твоя жизнь, она такая же. Бессмысленная». Слишком рискованно выводить чернилами слова на коже. Слишком. Пожалеть потом можно еще сто раз. Жизнь перевернуть могут еще сто раз. А чернила как были, так и останутся. Сводить татуировки чертовски больно – она знает. Поэтому Кларисса предпочитает рисунки, а не слова на коже. Интерпретируй, как хочешь, но смысл всегда будет соответствовать главной задумке. Рисунки проще и сложнее. Шифр и открытая книга одновременно. Рисунки – это унисекс татуировочного мастерства. Карандаши шуршат грифелями по бумаге. Парень не шевелится, сидит послушно уже двадцатую минуту. Выдрессированный. Терпеливый. У нее внутри просыпается крамольное желание протянуть «умничка» и потрепать по голове. Чтобы он оскалился и взбеленился. В любом случае у Клариссы холст девственно белый, она даже карандаш в руки не брала. Солгала, что болит голова, поэтому ничего делать не будет. Преподаватель вроде проглотил, хоть и смотрел неодобрительно. А еще взял с нее обещание нагнать остальных на следующем уроке, потому что работу сдать они должны в конце месяца. У них вообще весь этот семестр сосредоточен на человеческой анатомии, так что с парнем по имени Джордан лучше познакомится просто сейчас – гостем он будет частым. Лучше бы они срисовывали вазы, где мертвые хризантемы в букетах увядают у всех на глазах, сворачивая лепестки-иголки.

***

На литературе она удерживает вино в желудке, психику в норме, а рассудок в рамках приличного, не смотря на то, что снова обсуждают работу Эдгара По. А может все получается, потому что в этот раз не стихи, а всего лишь «Морг». А может дело в том, что она на перемене выкурила-таки оставшиеся сигареты, пока дрожала от внезапного холода у пожарного выхода. Совсем как пару дней назад. Только теперь рядом не было Уорнера (не то чтобы он ей сильно был нужен, не то чтобы ее волновало, что с ним). Уорнер снова не разговаривает с ней. Он не разговаривает ни с кем. Даже с преподавателем. К третьему уроку он в принципе выглядит так, будто его все конкретно заебало и он борется с желанием послать все на хуй, но слишком вежлив, поэтому ограничивается коротким «Мне нечего сказать» на вопросы об игре образа. Кларисса улавливает, что преподавателя такое не расстраивает, скорее его это настораживает. Как и всех в классе. Видимо раньше за ним таких перепадов настроения не водилось. Кларисса наперед знает, какие сплетни будут ползти чуть позже: тлетворное влияние новенькой губит на корню такого талантливого мальчика. Учитывая его утрешнюю стычку с Кэнджи, которую видела половина из здесь присутствующих, непривычную угрюмость и замкнутость, все это, конечно же, свяжут с ней. Быть другого не может. Кларисса по-прежнему молчит, по-прежнему не слушает тему урока и ее по-прежнему не спрашивают. Как раз то, что нужно. Она не помнит, чтобы хоть кто-то из учителей спрашивал у нее что-то кроме имени. Папочка позаботился состроить ей какое-то охуенное алиби, вроде «она еще не оправилась от произошедшего, дайте ей время». Идеальная сестра просто скорбит о потере проблемного, но горячо любимого брата. Идеальная семья страдает так, как положено страдать публичным людям: чуть больше года, справляясь каждый по-своему, и тактично намекая, что лучше журналистам не лезть и дать им побыть в трауре. (В тот момент, когда Валентин выступает с заявлением сразу же после похорон Джонатана, Кларисса уже пересекает Атлантику в надежде вообще никогда не возвращаться в Штаты) У него кампания в том ноябре была как раз на носу, и даже тогда он умудрился использовать факт смерти сына, как оружие, которым подкупит избирателей. Это ведь ее отец. Ей бы не особо удивляться, что он всегда все обращает себе на пользу. Где-то исказить факты. Где-то кого-то подкупить (через третьи лица, чтобы ниточки не привели к нему). Где-то кого-то подставить и убрать с дороги. Обещание, что он положит все силы на то, чтобы вычистить город от наркотиков и тех, кто их продает, действует безотказно. Его дела всегда громкие, скандальные, о них пишут во всех газетах от «Нью-Йорк Таймс» до «Бостон Глобал» и «Вашингтон Геральд», рыба в сетке на зависть остальным крупная, маститая, и она не уходит безнаказанной. Никто не узнает правды о том, что происходило за дверями их пряничного домика. Ни о самоубийстве Джослин (в газетных некрологах напишут, что жизнь такой блестящей женщины несправедливо оборвалась из-за тромба, а отнюдь не из-за слишком большого количества снотворных таблеток), ни о том, что происходило между детьми Валентина (в кругу друзей и знакомых ревность Джонатана скорее была поводом для шуток. Джейс смеялся, Джонатан улыбался, Саймон шуток не понимал и беспокоился, поэтому очень скоро пропал из их жизни, а Кларисса тянулась за очередным стаканом алкоголя, оплакивая друга и себя заодно), ни о том, как умер Джонатан (передозировка это вполне себе хорошая версия, которую проглотила общественность, дальше копать не нужно). В их семье правда погребена под тоннами лжи, где ей и самое место. Какое-то время Клариссе было даже жаль, что все получилось так. Какое-то время, первые дни (когда барселонское солнце будило ее раньше нужного), она даже жалела о том, что он мертв. Смерть это слишком легко. Смерть исключает возможность боли – физической и моральной. Кларисса атеистка, так что ей не приходилось тогда уповать на то, что Джонатан где-то в аду, мучается за все свои грехи. Клариссе оставалось только жить. Наполовину питаясь злостью, наполовину – экстази. И это помогало. Не бог весть какой способ бороться с травмами, но по-другому было невозможно – в отрицание уйти не получалось, поэтому она уходила в беспамятство. Не сказать, что сейчас что-то изменилось. Девчонка с соседнего ряда кладет записку ей на стол ровно за секунду до того, как прозвенит звонок. Бумага, расчерченная клеткой, шуршит под пальцами, точно осиновые листья, и Кларисса какое-то время думает ее выбросить, даже не прочитав. Но потом любопытство берет верх. Внутри почерк убористый, италический, с забавными хвостами над гласными. Сегодня у Джека вечеринка. Приходи. Пятничные вечеринки. Они всюду в Нью-Йорке одинаковые. Хоть ты на Манхеттене, хоть в Гарлеме. Везде мишура из алкоголя, травки, возможного мета или ЛСД (если кто где найдет и толкнет со скидкой в десять процентов в честь начала выходных), орущей из колонок музыки, красных пластиковых стаканчиков, упившихся в хлам тел, валяющихся в отключке просто на ступенях, зажимающихся в углу парочек, проблевывающегося молодняка, который мешает не то, что нужно и можно. Стандартно. Никаких отклонений от курса. Разница будет только в качестве выпивки и в том, скольких под утро выпустят из участка под залог. Судя по адресу и контингенту, выпустят большую часть, если не всех влипших. Кларисса не хочет проваливаться во всю эту поебень снова. Она свои школьные вечеринки уже отжила. Ту кул фо скул, и все в этом духе. Вопрос оказывается закрыт очень быстро. Он почти не доставляет ей никакого дискомфорта.

***

Ее волосы промокают под моросящим дождем, тут же вьются змеиными кольцами, пока она стоит на повороте рядом со школой, чтобы заскочить в «Севен ап» за новой пачкой сигарет перед последним уроком. Желтобокие такси гудят, проносятся мимо рядом с машинами бизнес и не очень класса. Сплошной убийственный каток на четыре ряда. Красный все еще мигает одиноким глазом на той стороне улицы. Внезапно дождь прекращается в радиусе полуметра у нее над головой. Разбивается о плотную траурную ткань зонта. - Не иди туда. Она делает вид, что приняла его за своего водителя. Кто еще может тащиться за ней с зонтом, если не человек, которому за это платят? Под желтым козырьком зажигается голубой. Поток машин останавливается. Кларисса переходит улицу, по привычке стараясь ступать только на белые полосы. - На вечеринку к Джеку. – Уточняет, чтобы точно не было недопонимания. Будто без этого не ясно. – Не иди туда. Заботливый мальчик превращается в обсессивно настроенного преследователя. И зачем только увязался следом? Как… щенок. Щенок с потухшими глазами. Какой-то он вытрепанный и больно нервный. Она не хочет думать, что такое случилось за три дня, что так сильно подкосило леса его уравновешенности и непоколебимости. - Я, кажется, уже говорила, куда тебе нужно пойти со своим «волнует»? Так вот, со своими указаниями можешь идти туда же. – Может начинать разговор будет ошибкой, и Кларисса успеет пожалеть, но все же открывает рот. Косит на него глазами, а внутри головы как будто заедает издевательское «уорнерова девчонка». Сколько еще таких вот? Пять? Десять? Потерянных и искалеченных. Так же сказал кто-то? Нет. Тогда сказали об обездоленных и поломанных. Кларисса вроде подходила под оба пункта. Как ни странно, он все еще остается человеком, с которым она разговаривала больше всего за эти пять дней школы.

***

Их обдает теплым воздухом маркета. Со сложенного зонта стекает вода. В висках настойчиво бьют молотки, а руки дрожат, когда она протягивает продавщице паспорт и двадцатку – дает о себе знать бессонница. А еще алкоголь. Кларисса покупает красные «Лаки Страйк», ожидая, что Уорнер простой уйдет прочь. Но видимо в их ситуации уходить всегда должна она. Он покупает черную шоколадку с апельсином и орехами. Скорее для вида, потому что шоколадки, в отличие от сигарет, продаются и в автоматах школы. Хоть с орехами, хоть с изюмом, хоть без. Черные, молочные, белые. - Мы еще не договорили, - долетает упрямое со спины. Кларисса понимает: если не поставит точку сейчас, то потом будет хуже. - Слушай, давай ты мне сразу скажешь, чего хочешь, и мы разойдемся. Если ты хочешь приобщить меня к своей лютеранской церкви, то я сразу скажу тебе «нет» и ты отстанешь от меня. Если ты хочешь меня трахнуть, давай обойдемся без этих тупых псевдо ухаживаний, там через два квартала вроде неплохой мотель, можем встретиться в номере после уроков. Мы сделаем это, и ты отстанешь от меня. – Скажи она такое Джейсу, он бы уже тащил ее в тот самый мотель. Приговаривая, что после она точно захочет добавки, так что это явно не последний раз. Но Уорнер не Джейс. Вот почему, когда она переводит разговор в постельную плоскость, это затыкает его. Уорнер даже отворачивается, будто Кларисса не разговор с ним ведет, а раздевается. По линии скул идут красные пятна, то ли от злости, то ли от стыда. Ему неудобно от такого проявления грубости. Пошлости. Откровенности. Мальчик, не привыкший к тарифам на секс, любовь и чувства, теряется, когда Кларисса начинает говорить с ним так. Уорнеру ближе язык филантропии и гуманизма, а не купли-продажи. Кларисса заливает его своим цинизмом, как жидким цементом. Обездвиживает. Не дает и шагу ступить. Никого из их одноклассников или ребят из школы здесь нет. Уже хорошо. Если бы были, то стало бы еще хуже, чем есть сейчас. Хотя куда уж. - Зачем ты с собой так, кленовая? – Удивление в голосе неподдельное, бесит до того, что Клариссе ударить его хочется. Просто по линии горящих красным скул. - Потому что ты слишком много себе навоображал, альденте, вот почему. Кларисса выходит на улицу, стараясь сбежать от него подальше – забота пугает ее сильнее любых домогательств. Холодный порыв ветра залетает под расстегнутую куртку, через ткань прямо к коже. Она ощущает, что ее руки, спрятанные в карманах, все еще дрожат. У Клариссы голова кругом идет, поэтому она опирается спиной на почтовый ящик, сползает по краю, не в состоянии устоять на ногах. Ткань джинсов на коленях промокает, холодит ее всю, пускает мурашки по телу, пока она старается дышать через рот, наполняет легкие влажным воздухом до отказа, так, чтобы ребра трещали под давлением изнутри, пока перед глазами пляшут лизергиновые силуэты чаек. - Блять, - вырывается непроизвольной реакцией на все, что происходит с ее жизнью сейчас. - Открой глаза, кленовая. – А Уорнер все равно оказывается рядом. Как чертов бумеранг: его посылаешь, а он возвращается. Воистину мальчик с христианским терпением. Всепрощающий, прямо. Он будто знает, что она терпеть свое имя не может. За все время ни разу не назвал ее Клариссой. – Держи. Прополощи желудок чем-то без паров алкоголя. В руках оказывается холодная пластиковая бутылка. Минералка без газа с лимоном. В голосе улавливает отвращение. Пусть и едва заметное, но оно есть. - Я тебе не кошка с поломанной лапой, - шипит уже на границе возможностей, очередная попытка оттолкнуть от себя. Обычно получалось легко. Быстро даже. Людей пугала ее грубость, она была им отвратительна, они обижались на то, что она не принимала их помощь. Единственным исключением из правил стал человек, который сейчас был на другом конце планеты. А еще этот, с золотым сердцем и просто-таки бесконечным терпением. - Тебе нужна помощь больше чем кошкам, даже если у них поломаны лапы. – Упрямо гнет свою линию. - Прекрати со мной возится, тебе щек подставлять не хватит. – Парирует, поднимаясь на ноги и открывая бутылку. Минералка царапает горло и кислит на кончике языка, но таки подавляет тошноту. Кларисса немного приходит в себя. Рядом тормозит автомобиль. У Пенгборна лицо от злости прямо красное. Никакой выдержки обслуживающего вип-персонала не хватает. На нее не хватает. Кларисса порывается объяснить, кто он и почему он цедит сквозь зубы «Мисс, пожалуйста, давайтевысядетевмашину», но надобность в этом отпадает. - Отвезите ее домой. Она плохо себя чувствует. И проследите, чтобы она поела, ее сегодня не было в столовой на завтраке. Когда ее захлопывает внутри кожаного салона, как в клетке, Уорнер торопливо стучит по тонированному окну костяшками пальцев. - Да? - Не иди на вечеринку к Джеку. – Повторяет то, с чего они разговор начали, но в этот раз уже скорее просит, нежели приказывает. Прогресс на лицо. Круг замыкается. Кларисса поднимает стекло и подкуривает сигарету. Двадцать первая за полдня. Ее лимит (не существенно, но все же) превышен.