loose lips sink ships

В конце октября ее коньячно-медовые отрастают до уровня лопаток, падают на плечи кривыми завитками, впитывают влагу воздуха. Они все еще хранят в себе призрачные следы того, как в марте были грубо обкорнаны по линии скул даже не ножницами – лезвием. Они цветом точно листья кленов, которые ровным рядом растут возле входа в новую школу. Кларисса поправляет юбку в клетку, докуривает сигарету, думает о том, чтобы выкрасить их в ярко-алый или же индиго (чтобы цветом соответствовали либо стоп-сигналу, либо вечернему испанскому небу), а потом со вздохом поднимается по ступеням. Ступеней ровно двенадцать. Священное число в клубах «анонимных». Она улавливает в этом недоброе предзнаменование. У нее еще синяк на скуле скрыт тональным кремом и фантомно болят надтреснутые ребра, когда она входит внутрь. Карминовые отпечатки губ остаются на оранжевом фильтре «Парламента», выброшенного в ближайшую урну. Настроение: меланхолия, которую нужно запивать либо виски, либо гранатовым соком. Заинтересованность в новых знакомствах: нулевая, с перспективой уйти в минус. Желание: сесть в ближайшее такси и попросить довезти на вокзал, а оттуда любой маршрут, который будет выбран случайно и с закрытыми глазами. (Она ведь так уже делала) Реальность: прогнуться под обстоятельства и смирится с тем, что за каждым ее шагом теперь следят. Окружение: тишина, располосованная на квадраты и прямоугольники, солнечные отпечатки на полу коридора, свежие розы в стеклянной вазе. Она старается на них не смотреть. Оторви и выброси. Оторви и выброси. Оторви и выброси. Строгая директриса недовольно смотрит на кончики ее татуировки, которые так по наглому выглядывают из-под накрахмаленного воротника блузки. Кларисса уверенна, что не впишется в школу, где правильные католические мальчики и девочки благодарят Господа за еду перед обедом\завтраком\ужином, а на Рождество ставят спектакли о рождении Иисуса. По этой же причине она наебнулась уже на второй ступени «анонимных», по этой же причине Валентин обошелся только клиникой, пусть и дорогой. Кларисса абсолютно полая внутри, когда дело касается веры. И еще не любит вверять себя в руки каких-то невидимых существ, которые должны на нее повлиять. Эффект Плацебо просто разбивается об ее ребра и сердце оседая у ног нереализованными мечтами родителей о нормальном ребенке.

***

Уроки истории предполагают обсуждение того, что уже произошло, предполагают зубрежку дат, предполагают анализ действий людей, которые к Клариссе не относятся, и никогда относиться не будут. Она не видит смысла в том, чтобы ворошить прошлое: свое, соседа по парте или же политика, который умер пять десятков лет назад. Она терпеть не может историю. Поэтому Кларисса рисует шариковой ручкой стрелки ирисов на последней странице тетради, скучая по мерному биению метронома, пока остальные увлечены правлением семьи Кеннеди. Уж лучше бы они обсуждали Нью-Йоркскую мафию.

***

Следующая – микросоциология, где все время преподаватель знакомит их с концепцией и представителями Франкфуртской школы. Среди списка краем уха Кларисса улавливает знакомые имена: Фромм, Гегель, Фрейд, Кант, Вебер. К концу урока (ее ирис расцветает пышным бутоном просто по бледно-голубым линиям тетради) их просят разбиться на пары, для того, чтобы получить свое задание на следующую неделю. У мистера Касла это вполне распространенная практика, судя по тому, что такие группы уже давно сформированы в пределах этого класса. Кларисса не двигается, не проявляет инициативы, надеясь, что на нее просто не хватит. Но пара находится сама собой. Садится напротив, тоже не особо пытаясь подружится, не привлекает внимания (Кларисса только краем уха слышит шепот, пронесшийся по партам, но он явно не касается ее самой), не пытается перетянуть одеяло ее сосредоточенности на себя. Голос учителя мерно на заднем фоне объясняет задания, пока остальные чуть ли не дерутся за темы для домашки – Кларисса уже и забыла, что такое интеллектуалы, которые рвутся к знаниям и которым не плевать на свои оценки. А может им просто нравится социология. - Мы возьмем негативную диалектику Адорно. – Все тот же нежелательный сосед, который даже не советуется с ее мнением. Отлично. Она уверенна, что он сам прекрасно справится с этой диалектикой и не будет ее трогать. Кларисса начинает рисовать новый стебель для ириса. - Неожиданная встреча с кленовой девочкой. – Голос не кажется ей знакомым. Он звучит отстраненно, будто и не к ней обращаются, но что-то заставляет ее оторвать глаза от рисунка. Какое-то время она рассматривает белое горло в удавке галстука, адонисову линию подбородка, выше, цепляясь глазами за едва заметную родинку-монро над четким абрисом губ, пока не сталкивается с зелеными заинтересованными глазами. И потом она узнает его. Только сейчас на нем костюм, который подогнан строго по фигуре, дорогие часы на запястье, и весь он строгий и выверенный. Совсем не похож на себя приходского, каким был, когда они встретились в церкви имени святого Аврелия. В воскресенье вечером, когда все нормальные парни играют в плей-стейшн\трахают девчонок\напиваются до положения риз, он раздавал еду бездомным в рамках акции «Сделаем наш город лучше» или же «Доброе сердце». Тогда он выглядел чуть более чем обычно – этот мальчик-миссионер, со своим свитером из тонкой шерсти альпака, накинутым на плечи – предлагал на выбор бомжам рис или макароны с мясной подливкой. Он рекомендовал им чай так, будто был сомелье в ресторане с пятью звездами Мишлена, а они – все эти люди, которые ночевали под мостами или на улицах – были его лучшими клиентами. Кларисса в тот момент отметила слишком красивую линию скул, правильно поставленную речь (отголоски «Сент-Освальда» или же «Харроу»), и вполне счастливую улыбку, которая убивала ее вариант «30 часов общественных работ за разбой\вождение в нетрезвом виде\продажу наркотиков». Ей тогда еще подумалось, что за ненормальный альтруизм последней стадии нужно иметь, чтобы улыбаться вот так искренне находясь не в самой приятной компании. Она сидела в третьем ряду слева, ожидая, когда же к ней придет ее будущий куратор, жевала мятную жвачку, мечтая о сигаретах, и наблюдала за тем, как бездомные, словно муравьи, правильной колонной выстраивались, чтобы получить свою порцию ужина. Они чудно пообщались в тот вечер. На его чуть более чем ехидное «Мисс, не хотите порцию макарон? Они как раз альденте», Кларисса тогда ответила чуть более чем прямым средним пальцем. Короткий и емкий разговор, где надменность сочилась от обеих сторон патокой: Клариссе претила такая тупая доброта, этому – ее презрение к людям, чье положение было существенно хуже и ниже. На этом и попрощались. Затем было ее первое собрание, торжественное вручение значков новичкам, рассказы бывалых членов клуба, ее неуклюжее «Меня зовут Кларисса, мне девятнадцать и я…», провальная попытка вверить себя силам больше, чем она сама. Затем скандал с отцом, который спустя трое суток ее голодовки заменил клуб «анонимных» на трехчасовые походы к психологу, еженедельные походы к наркологу, сдачу анализов и обучение в школе, а не на дому, как планировалось ранее. Клариссу это устраивало чуть более чем полностью. Школа – не клуб. Здесь не нужно вываливать наружу свое «я не употребляю уже три месяца\год\двое суток». - Мальчик альденте. – Не остается в долгу. Дает понять, что помнит, а потом возвращается к своим ирисам – выводит контуры нового бутона, который еще не распустился. Учитель успевает похвалить его за то, что берется за задание с новенькой. - Так в этом ничего удивительного, он же у нас просто обожает обездоленных и поломанных. – Долетает комментарий откуда-то из первых парт. Видимо слава идет впереди семимильными шагами, пополняемая слухами и догадками. А может это все же не к ней, а к этому было – чертова мать Тереза, только с членом. Когда они выходят из класса, он галантно пропускает ее вперед. Под слоем макс-фактора у нее ноют скулы – то ли от синяка, то ли от правильности миссионера.

***

Дальше у них поэзия Эдгара По на литературе. Этот, любящий помогать всем обездоленным и пропащим, сидит впереди. Она использует спину, затянутую в темно-синюю ткань пиджака, как ширму от всего мира класса. Ирисы продолжают расцветать на листе тетради целым букетом: их теперь шесть и это красивое число для похоронного подарка. Они по очереди сдают стихотворения Аллана преподавателю, объясняют свои причины, почему из великого множества выбрали одно и именно это. Лирику – мрачную, отчаянную, готичную – выбирают в основном из раздела «не любовная». Видимо здешнему контингенту ближе оды к природе и науке, нежели сонеты на петрарковский лад. Ее одноклассники придают каждой строчке индивидуальности своими интонациями, расставляют акценты, тратят еще минуту на все «почему?». Какая радость, что она не слышит ни строчки из «Анабель Ли». Положительный мальчик альденте рассказывает о Колизее своим хорошо поставленным голосом, в котором можно уловить летние стажировки в Бостоне. Кларисса отрывается от рисования на те четыре с половиной минуты, когда он воспевает «прообраз Рима древнего». Его дискуссия с учителем на тему «почему» затягивается еще на три. Он не столько объясняет причину для выбора, сколько рассказывает о том каков Колизей в реальности (создавать яркую картинку прозой у него получается не хуже, чем у Эдгара – лирикой). Им с По просто повезло, что они видят его одинаково величественным, не более. А потом к классу выходит Уинстон. Парень с именем пачки сигарет врывается в ее мир мягким: - Любимая! меж всех уныний, Что вкруг меня сбирает Рок (О, грустный путь, где средь полыни Вовек не расцветет цветок), Я все ж душой не одинок: Мысль о тебе творит в пустыне Эдем, в котором мир - глубок. У Клариссы начинают дрожать руки – от синего лепестка ломаная кривая к самому краю тетради – когда она слышит знакомые строчки. Она слышит уже не Уинстона, нет, и сама она отнюдь не на третьем уроке литературы, она в мотелях, она в спальнях, она на семейных ужинах, она в ванной долго отскребает свою кожу, она смотрит в зеркало и впервые в жизни думает о самоубийстве, а потом отрезает себе волосы лезвием, она… - Так! память о тебе - и в горе Как некий остров меж зыбей, Волшебный остров в бурном море, В пучине той, где на просторе Бушуют волны, все сильней, Все ж небо, с благостью во взоре, На остров льет поток лучей.* Кларисса даже не просит разрешения, чтобы выйти, она просто пулей вылетает из комнаты, лишь бы подальше от чертового Эдгара Алана По, и от него тоже подальше. Она вырывается прочь по коридору к пожарному выходу и только там, на лестничной клетке, лихорадочно начинает в голос: - Угол пятьдесят второй и Марч-стрит. Третий ряд. Номер тридцать шесть. Угол пятьдесят второй и Марч-стрит. Третий ряд. Номер тридцать шесть. Угол пятьдесят второй, - голос ее не слушается, подводит, срывается на едва слышный шепот, слова глотаются вместе с солеными слезами, - Марч-стрит. Третий ряд. Номер тридцать шесть. Угол пятьдесят второй и Марч-стрит. Без таблеток она расклеивается куда быстрее, чем с ними. Первое живое напоминание ударяет по ней куда сильнее, чем можно было предполагать. Кларисса думает о черном прямоугольнике земли, вырытом на кладбище «Флашинг» восьмого ноября прошлого года. Угол пятьдесят второй и Марч-стрит. Третий ряд. Номер тридцать шесть. Она ни разу там не была. И не уверенна, что когда-либо захочет пойти. Разве что убедится, что он действительно мертв. - Мистер Грил слегка шокирован твоим поведением. Да и остальные тоже. Я сказал, что ты ушла в медпункт. – Положительный мальчик находит Клариссу минут через пятнадцать после. К тому времени ее отпускает. Более менее. - Мистер Грил может идти нахуй. И остальные тоже. – Огрызается и отворачивается, чтобы Уорнер не заметил синяк под истончившимся слоем тонального крема. Проглатывает в себе невесь откуда взявшееся желание спросить: «А ты?». – Лгать было не обязательно. А он садится рядом, неодобрительно качая головой. - У тебя есть сигареты? Протягивает ей пачку (Кларисса с удивлением понимает, что он забрал из класса ее вещи), и зажигалку. - Здесь лучше не курить, сработает пожарная сигнализация, - тычет пальцем куда-то в потолок, где мерно мигает красным датчик. – Пойдем. Они спускаются по лестнице к пожарному выходу – уличный ветер залетает в коридор через открытую дверь, обдает холодом голые клариссины ноги, пока она глубоко затягивается. Отплачивая за внезапную заботу, протягивает ему пачку, Уорнер только чуть насмешливо кривит губы и мотает головой. - Не курю. - И никаких претензий? – Он не понимает, на что она намекает, зеленые глаза (цвета напитавшихся влагой тропический мхов – на десяток тонов холоднее и темнее чем ее собственные) прищуривает, будто пытается рассмотреть ответ прямо в ее голове. – «Ты убиваешь свои легкие, одна доза никотина убивает лошадь, ты же будущая мать, у курящих людей вероятность получить рак легких куда выше, курение это маленькое самоубийство, а Бог этого не одобрит»? Она перечисляет ему все, чем каждый раз ее пичкает домработница Доротея, когда видит, что Кларисса выходит на балкон покурить, прибавляя еще несколько аргументов Селин, которая в их доме то ли со статусом шлюхи отца, то ли надзирательницы – за месяц, что Кларисса живет дома, она так этого и не поняла. Уорнер на это только смеется – ямочки на щеках проступают отчетливо, Кларисса сравнивает его смех с пузырьками итальянского игристого вина: такой же легкий и ненавязчивый, даже приятный. А потом он закатывает правый рукав, чтобы показать симметричные круги сигаретных пластырей над проступающими синими венами. - И они помогают? Какое-то время Кларисса думала и себе поменять старый-добрый «Парламент» на эту синтетику, но потом поняла, что отца это бесит слишком сильно и решила оставить все, как есть. У нее и так отобрали таблетки. - Мне – да. Меня волнуют не твои легкие, Кларисса, меня волнует почему у тебя едва не случилась паническая атака от поэзии Эдгара По. Он, конечно же, талантлив и мастер вызывать в людях бури, даже если обычно эмоциональный диапазон внутри, как у мертвой мыши, но такое я видел впервые. Похоже на ПТСР. Дым так и оседает у нее в легких комком, от которого хочется кашлять. - У меня голова закружилась. - Правда? – И на секунду ей кажется, что Уорнер знает все. Не важно, что он просто физически не может знать, если он не какой-то чертов экстрасенс, Клариссу накрывает злостью за считанные секунды. – А лгать ведь не хорошо, кленовая. - Ты правды хочешь, значит? - Предпочитаю, чтобы мне говорили именно ее. – Опускает рукав рубашки, застегивает манжеты, беспечный, будто не всадил только что ей под ребро метафорический крюк и заставил болтаться на нем, как неудачливую рыбину. – Это избавляет от кучи проблем и недопонимания в дальнейшем. Так что? Смотрит на нее в упор. Клариссе так даже легче. Все делать легче, если смотреть в глаза. - Тогда вот тебе правда, альденте, со своим «волнуюсь» можешь катиться нахуй. – Выдыхает дым ему прямо в лицо, так, что на секунду резкие скулы и адонисов подбородок исчезают в белом токсичном тумане. Бросает окурок, вырывает свою сумку у него из рук (Уорнер не сопротивляется и не пытается удержать), уходит прочь. К черту новые знакомства. К черту.