Рукопись, найденная в Смолевичах

8 августа 18… года Пещера в скалах на побережье Корнуолла После полудня «Отступать», — сказал капитан. И они отступили. Почти до самого большого зала, того, где поначалу, сразу после выгрузки, свалили свои пожитки, а это значит — на целых два изгиба коридора. Тяжелой сладости тлеющего ладана здесь почти не ощущалось, по крайней мере, пока. У Теодора перестало драть горло и щипать глаза, так что он наконец смог проморгаться и пропищать: — Кроля, стой! Раз-два! Кролик затормозил возле очередной каменной сосульки. Выполнив команду, он так и остался стоять, глядя на свой собственный нос и не обращая внимания на яростно трепыхающегося хозяина. Барышни тоже остановились, причем Натали продолжала витать в воздухе, то и дело об сосульку стукаясь, от чего та в конце концов начала слегка вибрировать — не слишком заметно, но все же ощутимо. Марья Сидоровна квашней повалилась на ближайший камень, а Полина сделала еще несколько потерянных шагов и прислонилась к стене. — Охохонюшки, — постанывала кикимора и жмурилась болезненно. Из глаз у нее текли мелкие и частые слезинки. — Вот ведь окаянные, чтоб им пусто было… — Да выпусти же меня, ушастый! — пищал Теодор. Вывернуться самому из кроличьей пасти никак не получалось. А кролик, кажется, отпускать его и не собирался. Видно, на него ладан тоже подействовал, причем сильнее, чем на остальных. — Слышь, чего говорю? — нетопырь заверещал так отчаянно, что летучие мыши, обитающие в дальнем закоулке пещеры, пробудились и растревожились. Кролик моргнул и тряхнул головой. Он все прекрасно слышал и понимал. Но, странное дело, слова хозяина доходили до него как будто через толстый-претолстый моток пеньки, которой плотник, бывало, все конопатил «Дмитрию» бока. Но все же до него дошло, что хозяин, кажется, хочет освободиться. — ПФУ! Выплюнутый нетопырь отлетел аршина на два в сторону и шлепнулся на голые камни. — Кроля! Твою ж мать… Всего обмусолил, с ног до головы! — Теодор, приняв человеческий облик, попытался подняться, но неожиданно наткнулся рукой на что-то мягкое и шерстистое, которое к тому же вдруг задвигалось, а потом и заговорило: — Ты это… Падай, да оглядывайся! Не ровен час, нос мне оттопчешь, дак. Куда я — безносый-от? Теодор подпрыгнул чуть не до низкого потолка. Ну и денек сегодня… Змеебабы, пираты, ладан, а теперь еще и медведь. Винни! Про него Теодор и думать забыл. — Что это вы там, никак, ладаном начадили? Ровно в церкви! То-то мне все дурь какая-то снится… — Не мы, — ответил Теодор. — Выкуривают нас. Отступаем — капитан велел. Винни встал — уже человеком: — А где он, капитан-то? — Велел отвести женщин в укрытие. А сам — там. — Один? А пиратов сколь? Душ, поди, десять? Нехорошо, однако… Нехорошо. Теодор был полностью согласен. Очень нехорошо. Как бы силен ни был капитан, а одному против десятка — нехорошо. Прямо сказать — совсем паршиво. Он посмотрел на дам. Может, доберутся сами? Натали наконец приземлилась, да и Марья Сидоровна вроде бы слегка очухалась — сидела ровнее, глядела бодрее и вообще уже немного походила на даму, все меньше напоминая тетку. Хуже всех была Полина, до того бледная, что почти даже синяя. Она так и стояла, привалившись к стене, с закрытыми глазами, то ли спала, то ли была без чувств. Теодор недолго сомневался. — Кроля! — Пчхи! Сиреневый грызун тряхнул ушами и громко чихнул. Из носа у него вылетел клочок белесого дыма. Не очень вежливо, конечно, но зато в голове немного прояснилось, и сразу стало лучше слышно. И видно. — Вот что, ушастый, — сказал Теодор. — Давай-ка, веди наших дам к доктору. — А вы? — спросила Натали. Черные кудри ее полностью развились, и длинные волосы свободно свисали чуть ли не до пояса, из-за чего барышня стала похожей на русалку, ту, что из утопленниц. — А мы тут поосмотримся, — ответил за Теодора Винни.

***

Огромная змея, похожая на выловленное из воды бревно-топляк, такая же черная, лоснящаяся, неторопливо пробиралась по скалистому склону, уползая все дальше и дальше от берега, на котором становилось слишком шумно. Слишком людно. Нельзя сказать, чтобы Лэм не любила людей. Наоборот, она их обожала. Больше того, жить без них не могла, причем для полноценной жизни ей было необходимо общение на регулярной основе. Хочешь-не хочешь, а раз в месяц вынь человека да положь. Хотя бы одного. Можно и больше, но тогда уже на втором Лэм начинала капризничать, чаще всего придираясь к возрасту: теперь ей все время хотелось чего-нибудь помоложе. Понежнее. Помягче. Лэм знала за собой эту слабость, но всячески старалась не поддаваться ей, потому что, увы, означало это только одно — она стареет, и ее, как многих женщин в возрасте, тянет на молодое мяско. Некоторые ее приятельницы на этом и погорели. Больше всего жаль было дурочку Медузу, с которой Лэм любила поболтать порой о том, о сём. Но ее сгубил юный проныра в крылатых сандалиях. Лэм не желала себе такой же судьбы, а потому старалась придерживаться установленного ею самой правила: раз в месяц — один человек. Такой режим позволял утолить законный голод, но не давал разъедаться, что тоже служило ей к выгоде. Толстеть Лэм не хотела: она берегла свою природную гибкость, и, кроме того, и так была пышна — в нужных местах. Вполне достаточно. Но сегодня был особенный день. Сегодня был день ее позора. День беды. День, когда она упустила свою жертву. Тут надо заметить, что это был не первый подобный случай — бывало такое и раньше, уходили от нее, напуганные до смерти, израненные вдрызг, но уходили. Нечасто. Раза три. Или два? Но вот так, чтобы прямо у всех на глазах… Такого сих пор не случалось. Неприятно! Адмирал высказал ей потом, в каюте, где она в слепой ярости бросалась на собственный хвост. Упустить летучую мышь, к тому же надежно прибитую к мачте. Уронить себя в глазах всей команды. Недопустимо! Потому что — кто же теперь будет ее бояться? На что она теперь годна? И еще много обидного сказал ей адмирал. Очень, очень неприятно! Особенно неприятно стало, когда он намекнул на расторжение контракта. Действительно, была у них такая оговорка: в случае неспособности стороны Л. (Ламия) выполнить по первому требованию стороны А. (адмирал) свои прямые обязанности, а именно: истребление по выбору А. любого лица без различия вида, расы, пола и возраста, а также утилизация останков истребленного (буде таковые случатся), сторона А. вправе разорвать договоренности без предварительного уведомления — сущая формальность, как думалось. Ну, потому что сложно себе представить, чтобы ламия, древнейшее из ныне живущих созданий, вдруг да оказалась неспособной кого-то растерзать. Про те два раза, когда жертва от нее ускользала, Лэм благоразумно не упоминала. Просто потому, что оба эти раза случились очень давно. Еще и адмирал, наверное, не родился — или откуда там берутся на свете все эти новые кровососущие. Так вот, он намекнул, и весьма прозрачно, что положение ее сильно пошатнулась. Она же знает, что карьеры выстраиваются годами, в ее случае — даже веками, а рушатся — в одно мгновенье. И он, адмирал, может задуматься, так ли ему необходима в экипаже престарелая ламия с подмоченной репутацией. От расстройства Лэм тут же распалась на клубок змей поменьше. Адмирал сказал, что не все еще потеряно, и он предоставит ей возможность поправить свое реноме. Нужно лишь найти в глубине скалы того недобитого нетопыря, в каком бы облике он сейчас ни был (ясно же, что непростая мышка), и добить. Его и всех, кто с ним рядом. Все очень просто. Редко так бывает, что наказание оборачивается наградой. Задание адмирала полностью совпадало с желанием самой Лэм. Да и вообще, работу свою она любила. К тому же, судя по всему, ей удастся сегодня наесться до отвала и даже попривередничать всласть: уже отсюда, сквозь толщу скал, сквозь ярды и ярды мертвых камней она чуяла жаркий ток молодой крови. Надо только отыскать того, в ком она течет. Но с этим не будет трудностей. Адмирал сегодня был щедр не только на угрозы. На новое задание Лэм отправилась при обоих своих глазах, которые обычно были надежно спрятаны: адмирал помещал их в шкатулку, которую запирал в ларец, который закрывал в сейфе, расположенном в дальнем углу своей личной каюты. Все, как предписывала традиция. Обычно Лэм прекрасно обходилась и без глаз, одним чутьем. К тому же, говорил адмирал, это дает ему дополнительные гарантии, что без глаз она от него не сбежит и никто ее не перекупит, предложив более соблазнительный контракт. Ламии нынче стали редки. Ну, и пусть себе думает. Зрение у Лэм, как и у всех змей, было так себе, к тому же она в последнее время стала ужасно близорука, но сообщать об этом адмиралу не торопилась. День позора обещал обернуться днем триумфа. Предвкушая грядущее удовольствие, ламия скользила вверх по склону. Влажные камни нежно массировали ее чешуйчатый живот. Настроение улучшалось с каждой минутой. Лэм поднялась на скалу. Давненько не доводилось ей смотреть на море вот так, с высоты. Ничего нового. Все так же, как и было тысячи и тысячи лет. Так же бегут по небу облака, так же кричат на дальних утесах глупые чайки, только вода вместо знакомой ей с рождения южной бирюзы поблескивала холодным серым свинцом. Некоторое время она просто лежала, то и дело пробуя солоноватый воздух длинным раздвоенным языком, ловила порывы свежего ветра — нагуливала аппетит. Но долго лежать ей не пришлось — она вдруг почувствовала чей-то взгляд, словно в спину ей воткнули раскаленный гвоздь. Адмирал. Добрался уже — скрытно, разумеется. Туманным облачком, почти не различимым среди низко бегущих серых туч. Наблюдает за исполнением своих приказов, а потом явится на все готовое. Любимая его забава. Лэм приподняла голову, оглянулась. Ничего и никого не видно. Но она-то знала — он уже здесь. Настроение немного испортилось. Лэм не сдержалась: как только гвоздь в спине слегка поостыл (а потом и вовсе исчез, видно, адмирал сосредоточил свое внимание на каком-то другом счастливчике), смачно плюнула в его сторону. Не долетело, конечно, да она и не старалась попасть. Но все-таки облегчение. И поползла вперед. Камень на месте ее плевка почернел и растрескался. Она проползла уже довольно далеко, как вдруг услышала какие-то посторонние звуки: не свист ветра, не шорох оползающих камней и не чаячьи крики (которые, кстати, давным-давно утихли — птицы почуяли ее приближение и предпочли убраться подальше). Откуда-то снизу, с той стороны скалы, раздавались скрипы и скрежет, явно от чего-то деревянного. Лэм никогда не страдала от излишнего любопытства (в этом она точно не была типичной женщиной), но все же добралась до края обрыва и свесила морду вниз, старательно щурясь. Там, почти царапая голыми мачтами нависающие скалы, стоял на приколе какой-то корабль. Небольшая потрепанная лоханка с убранными парусами и задраенными люками. Пустой (она никого не почуяла). Но не брошенный. Это ее не касалось. Ей нужно было найти и убить наглого нетопыря. А всякие там корабли, брошенные они или нет, ее не интересовали — если на них не было, кем поживиться. На этом — не было. И она ползла дальше. Она ползла, вроде бы и не думая, куда именно. Просто двигалась, разминая свое большое длинное тело. Черные бока шевелились широкими волнами — все-таки она за последние годы прибавила в весе. Ну, ничего. Сегодня она даст себе волю, а потом нужно будет немного себя ограничить. Вот, кстати, и случай наконец испробовать ту диету, про которую ей все уши прожужжали еще тогда, на родине: представьте себе, все очень просто, раз в месяц в полнолуние выпиваешь одного юношу не старше восемнадцати лет — в этом возрасте они все очень сочные, полнокровные. Именно юношу, не девушку, девушки — жирноваты. Только выпиваешь, а есть — ни-ни! Потом тело оставляешь на ветерке и доедаешь его, подсушенного, уже только в новолуние. Горгоны так похудели, чуть не до полного истощения, так что способ верный… Тут она вдруг, внезапно и сразу, поняла, куда и зачем ползет. Так бывало всегда: нужно просто положиться на свое чутье, и оно приведет куда надо, безошибочно указав цель. А средства к достижению цели у Лэм были при себе. Там, внизу, за толщей серых камней, были живые и неживые. Для голодной ламии это не имело особого значения. Живая плоть, несомненно, питательнее, но мертвая тоже очень даже неплоха. Есть в ней такое, знаете ли, особое послевкусие, некоторая пикантность, изюминка, так сказать. Не всем нравится, разумеется. Это понимать надо. Лэм — понимала. Но если можно было выбрать между живым и мертвым, то выбирала живого. Так вот, там за каменной стеной она чувствовала сразу многих — и живых, и неживых. И, натурально, живые интересовали ее больше. Потому что живой — это свежая и, что немаловажно, горячая кровь. Двое живых были совсем далеко и низко, почти на уровне моря. Еще несколько двигались от главного входа в глубь пещеры, наверное, люди адмирала, и кровь в них клокотала глухо, порченная страхом, и еще много находилось почти в самой ее середине, в этих кровь текла еле-еле, медленно и лениво, словно нехотя. И был еще один. Прямо тут, под ней. Источник крови, жаркой, живой, юной — он был совсем близко, и кровь била в нем ключом. Лэм чувствовала его всем своим телом, приникшим к обдуваемой ветром скале. Ламия замерла, прислушиваясь и принюхиваясь. Да, она не ошиблась. Совсем близко. Но была еще и какая-то странность: она никак не могла определить точно его расположение, она, которая не промахивалась мимо своей цели, даже не имея при себе глаз. Никогда. Ну, сегодняшний случай вряд ли стоит брать в расчет: в конце концов, он случился впервые за последние четыре тысячи лет, да и вообще, это не она промахнулась, а нетопырь подло увернулся, но не в этом дело. Вот тут, сейчас, она не понимала, где именно находится этот горячий источник — он словно был подернут какой-то дымкой, скрывающей его от неотвратимого (хотя и подслеповатого) взгляда Лэм. И в то же время она чуяла его, каждый удар этого сердца, не так, как на адмиральском корабле, среди множества людей, среди множества разных сердец, биение которых сливалось в поток беспорядочных звуков, в назойливый и беспрестанный шум. Нет, это сердце пульсировало в гулкой пасти пещеры, отдаваясь в сознании Лэм четким ритмом негромкой мелодии — спокойным, сдержанным и… великолепным. Она прикрыла глаза, представляя себе, как доберется до исполнителя этой музыки, как вспорет клыком слабую человеческую плоть, вырвет исходящий паром багровый комок мышц и смоет горячей кровью позор сегодняшнего промаха. Лэм заволновалась. Скорее. Нужно скорее пробраться туда. Нужно скорее попасть за разделяющую их каменную преграду, а уж там, на месте, она сумеет его отыскать. Где-то там, впереди, находился вход внутрь скалы, кажется, лаз или просто дыра, достаточно большая, чтобы Лэм смогла в нее пробраться, она давно вычислила его по вибрации камней под собственным брюхом. Но до него было еще далеко. А аппетит она нагулять уже успела, прямо невтерпеж. Гигантская змея бросилась всем телом на каменистый склон и упала на него большим клубком мелких черных змеек, похожих на ужей. Змейки расползлись в стороны, тычась повсюду головами, и вскоре одна, протиснувшись между камней, сумела найти узенький проход, ведший в глубь скалы — след древнего разлома, сглаженный веками, но не закрытый до конца. Одна за другой змейки проползли в неприметную щелку, которая заканчивалась маленькой дыркой в потолке скального грота, совершенно неразличимой среди множества каменных сосулек, нависших над протекающим в темноте ручейком неподалеку от главного зала. Одна за другой мягкими шлепками падали они на каменный пол коридора и, не расползаясь, свивались в клубок, и он, шевелясь беспрестанно, увеличивался с каждой секундой, пока, дождавшись последней своей частицы, не слились снова в огромное лоснящееся тело. Змея поднялась на хвост и встряхнулась. Чешуйчатая кожа в верхней части брюха пошла волнами, задвигалась, посветлела, и ламия предстала во всей своей полной и ужасающей красе, пышно- и многогрудая. Раздвоенный язык беспрестанно мелькал в воздухе — Лэм изучала обстановку, и обстановка ей не нравилась. Было не слишком темно, видно, не так уж и далеко был тот лаз в скале. Из коридора тянуло дымом — где-то в недрах пещеры щедро курили ладаноном*, сухой смолой священных аравийских дерев. Ей, ламии, все равно, а вот неживым от него приходится туго. Адмиралу тоже не поздоровится. Потому и сидит сейчас снаружи, переложив самую тяжелую работу на чужие плечи, и, слышно, работа уже кипит: издалека доносился шум — крики, топанье, лязг железа, и запах его почти перебивал мерзкую сладость ладанона. Лэм ненавидела этот запах, кислый и резкий, с тех самых пор, как люди додумались делать из него ножи и наконечники стрел, не уступающие остротой и крепостью ее клыкам, и тем самым почти уравняли с нею силы, ненавидела все сильнее с каждым годом, потому что все больше становилось железа в мире. Но зато и различала его повсюду, как бы ни прикидывалось оно чем-то другим, порою даже совершенно неметаллическим. И врагу, даже вооруженному до зубов, не оставалось шансов на спасение. Плевать, что видит она еле-еле. Зато и нюхает, и слышит хорошо. Вообще, нюх у нее был отменный, жаловаться грех. Вот и сейчас она точно знала, что оно где-то здесь, то самое живое сердце, стучащее спокойно и сдержанно, тот самый источник горячей крови, раздразнившей ее аппетит. Где-то совсем рядом: она почти слышала его дыхание, почти видела его тень на сумрачных холодных стенах. И железо, которым он обвешался с ног до головы, тоже давало о себе знать — воняло гадостно, ей казалось, вытяни она язык чуть подальше, так тут же и коснется его, вот-вот. Почти. Почти! Потому что та самая странность, которую она заметила еще снаружи, проявилась снова, с удвоенной, утроенной силой. Она чуяла его, но как ни изворачивалась, а увидеть его так и не могла. Лэм начала злиться. Чудовищная треугольная голова ее покачивалась из стороны в сторону, и нагая грудь топорщилась множеством черных острых сосков. Она прислушалась. Ничего. Пригляделась… Вот он! Ламия качнулась влево и со всей силы ударила рылом в высокую неподвижную фигуру, почти сливающуюся с окружающей темнотой. Гхашшш! Клыки с лязгом прочертили глубокие борозды по здоровенной каменной сосульке, растущей снизу вверх из каменного пола и упирающейся в самый потолок. Промахнулась! Слепая курица, опять промахнулась, дважды за один день! Он здесь, он здесь! Почему она его не видит? Человек на такое не способен. Что помогает ему? Кто смеет ему помогать? Лэм злилась, злилась. Самым концом хвоста ударила она по злосчастной сосульке, и та разлетелась на кучу обломков, с шумом засыпав весь коридор. Ламия свилась упругими кольцами, как сжатая пружина, и приготовилась к новому броску. Этот будет последним. Больше она не даст промаха. В тишине раздался легкий щелчок, и железо завоняло и вовсе нестерпимо, почти заглушая запах живой крови. Он обнажил клинок. Глупец. Этим он только облегчил ей задачу. Не торопиться… Выждать… Рано или поздно он проявит себя. Железо со звоном упало на камни — сразу с обеих сторон, и справа, и слева от нее, и она замешкалась, выбирая, куда ударить. Лишь на долю секунды замешкалась Лэм. Но и этой малой доли хватило тому, что скрывался в темноте: сзади напал он на нее, накинув на шею какой-то мягкий шнурок, и она чуть не рассмеялась его глупости, но и тут не успела. Шнурок сжался под самой челюстью и перестал быть мягким — внутри таилась тонкая, гибкая и прочная полоса металла. Перетянутая шея вздулась буграми, Лэм захрипела, заизвивалась, пытаясь вывернуться, яростно замолотила хвостом, сбила нападавшего с ног. Он упал, и кольца змеиного тела накрыли его целиком.

***

Лиловый кролик оглядел своих подопечных. Он справился с заданием, привел дам в убежище. Всех. Никто и никогда не узнает, каких это стоило ему усилий. Полина так и не пришла в себя, и ее пришлось вести под обе руки. Вел, конечно, не кролик, а две другие дамы, но Марья Сидоровна по-прежнему заливалась слезами, так что видела не дальше двух аршин перед собой, и ее приходилось то и дело тянуть зубами за подол, чтобы она и сама в стену не врезалась, и Полину не покалечила, а Натали, хоть и видела отчетливо, все время норовила подвиснуть в воздухе, и ее тоже нужно было ловить и приземлять. Так что, пока они добрались до места, кролик вконец замотался. Он сдал пострадавших с рук на руки пану Вениамину и с облегчением встряхнул ушами. Марья Сидоровна и Натали сидели на чемоданах. Доктор хлопотал над Полиной, растирая ей то щеки, то руки. Сомлевшая барышня сидела недвижно, но лицо ее постепенно теряло пугающий голубоватый оттенок и возвращалось к нормальной смертельной бледности, привычной и здоровой. А Марья Сидоровна рассказывала: — Поначалу все хорошо шло. Душ пятнадцать угомонили, батюшка, да еще сколько-то капитан успокоил. А потом… Потом они, ироды, ладан запалили. И все прут и прут. Прут и прут… Их там много! — Звери, — качал головой пан Вениамин, — просто звери. А как там наши? — Держатся наши молодцы, — Марья Сидоровна явно хотела добавить что-то еще, но сказала лишь: — Капитан орел, рулевой — сокол ясный. — Вот и хорошо, вот и славно, — доктор встревожился, но старался не подавать виду. — Барышня, ну же, просыпайтесь, просыпайтесь. Вы в безопасности, среди своих. Так вы говорите, там и раненые есть? — Есть, голубчик, есть, — отвечала кикимора. — Их в сторонку отнесли да гуртом сложили. А что? — Надо бы наведаться к ним, — сказал доктор. — Может, кому-то нужна медицинская помощь? В дальнем углу, полускрытый дорожным сундуком, ехидно захрюкал магистр. Он сидел там, закутанный в клетчатый плед, не подавая признаков нежизни, и лишь теперь слегка оживился. — Что? — сухо спросил пан Вениамин. — Да ничего, — проскрипел Вольдемар. — Все в благородного играете. Как же, помощь медицинская… Жрать хочется, а ловить живого — лень, так и скажите. К раненому-то проще подобраться! Доктор только головой мотнул, даже отвечать не стал — что с дураком препираться? К тому же Полина в этот самый момент наконец-то открыла глаза и одурело посмотрела вокруг. Только сейчас кролик поверил, что с ней все будет хорошо. И что можно больше не волноваться. А значит, нужно спешить обратно, к хозяину и вожаку. Как они там, без кролика, с одним лишь медведем? Кролик тихонько, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания, отступил в коридор — никто не заметил. И только корабельный плотник кинул короткий косой взгляд. Да и то кролик решил, что это ему показалось. Кролик и сам не понял, что именно привлекло его внимание, сосредоточенное на одной задаче — поскорее вернуться к хозяину и убедиться, что с ним все в порядке. Какие-то непонятные звуки раздавались из дальних коридоров, совсем в другой стороне от главного зала, где держались молодцами два рулевых и бродил в заполненной ядовитым ладанным дымом тени капитан. Ничего хорошего эти звуки не сулили: слышалось оттуда яростное шипение, тяжелые удары чего-то большого по чему-то твердому, шорохи, стуки… В общем, выбора у кролика не было: он взъерошил шерсть, чтобы казаться больше и страшнее, и кинулся во тьму, навстречу неведомой опасности. Он проскакал совсем немного, когда шум прекратился. Темнота затихла, и кролик почувствовал, что неведомая опасность отступила. Он сделал еще пару скачков. Никого. Только на полу какие-то лужи… Черные. Кролик осторожно окунул в одну из них самый кончик лапы. Липкие! Фу! Он потряс лапой. Ну вот, запачкался… А это что еще такое? Ого, ничего себе! Какая здоровущая! Интересно, откуда она здесь взялась? Нет, это нужно показать взрослым. Кролик вцепился зубами в свою находку. Поднять ее он не смог — не хватало росту. И тогда он потащил ее волоком. «Бум-бум-бум!» — глухо ударялась находка о камни, и пещерное эхо тихонько вторило ей: «Пум… пум… пум…». _____________________ * Ладанон (ladanon) - древнегреческое название ладана.