Рукопись, найденная в Смолевичах

Великое Княжество Литовское Осень 14… года Утро выдалось свежим, ясным и, казалось, звенело от яркого солнца. Улица была почти пуста — мужики разошлись по утреннему делу по работам, бабы хлопотали по домам, только куры деловито ворошили мягкую деревенскую пыль, да дремала на пригреве у колодца пожилая собака. Она изредка вскидывала мохнатую морду, оглядывая окрестности, чтобы еще раз убедиться — все спокойно в родной деревне, все идет своим чередом, а возможным злоумышленникам соваться сюда, в Нижние Петуховичи, не стоит — поймают, наваляют, мало не покажется! Собака так ясно представила себе этого злодея — здоровенного детину в нечистой рубахе с прорехой на рукаве и латаных портах, что невольно взбрехнула басом, но тут же опомнилась. По улице шли двое мальчишек — один повыше, русоволосый и крепкий, другой пониже ростом, кругленький, с явно нечесаными со сна светлыми вихрами. Оба были босы, хотя, судя по всему, тот, что повыше, должен бы был носить если не сапоги, то уж башмаки-то точно. Кругленький был одет попроще, но тоже добротно — одежка явно не с чужого плеча и не по наследству досталась, а сшита для именно того, на кого надета, хотя и носится уже изрядно и, того и гляди, станет мала. Мальчишки в этом возрасте растут как сорная трава, не напасешься ни них ни одежки, ни обувки — вот и этому и штаны уже коротковаты, и рукава. Обоих их собака знала давно и прекрасно — один был ротмистров* сынок Сташек, второй — его неразлучный приятель, старостихин Венька. Собака пристыженно прикрыла лапой черный нос — надо же, своих за чужих принимать, позорище. Это все солнышко виновато, вроде бы и не сильно греет, осень уже на дворе, а все-таки припекает, аж разморило. Да и то сказать, тихо кругом, грех не вздремнуть. А мальчишки, видать, в лес наладились — оба при кузовках, Сташек с посошком. Должно, по грибы — старостихины квашеные рыжики славились на всю округу, а сейчас для них самое время. Ну что, пусть идут. Тихо на улице, тихо в деревне, а может, и по всей земле… — Кума! — высокий бабий голос ввинтился в деревенскую тишину, словно клещ в пегую собачью спину. — Кума! Выдь-ка, чего скажу! Неопрятная тощая баба с накрученным на голову драным платком стояла у высокого плетня крайней хаты и голосила самозабвенно, разом разогнав тишь и гладь и даже слегка порушив Божью благодать. Сначала никто ей не ответил — в хате затихли, будто затаились, ожидая. Может, если притвориться, что дома нет никого, так поорет-поорет, да и уйдет? Но нет, не на ту напали. Баба вдохнула поглубже, оперлась рукой на тын и завела, прерываясь на короткие вздохи: — Кумушка, выдь на волю, чего скажу! Знаю, дома ты, милая! Наконец глухо бухнула в хате дверь, и к плетню подошла приземистая толстенькая старушка. В одной руке у нее был зажат ухват. — Чего тебе? — неприветливо спросила она. — Как чего, — удивилась тощая баба, — да ты слыхала ли? Как меня Ясь-Бобыль в курятнике-то застукал? А? Еще и орал, что я яйца из-под наседки вынула, ты подумай, придет же такое в голову?! — Слыхала, — проворчала старушка, переложив ухват в другую руку. — Уж вся деревня слыхала! Бог весть, что ты у Бобыля в курятнике забыла! — Ну как же ж, — баба шмыгнула носом, — глянуть — не собираются ли куры нестись… Старушка недобро покачала головой: — А тебе ж до чужих кур и дело есть? Своих щупать не хватает? — Да ты послушай, кума! — баба подалась вперед, навалившись на плетень всем телом, тот аж затрещал. — Тут ведь дело-то какое — сколько лет дохли ж куры-то у него, как есть дохли, одна за другой! Видно, порчу навели, никогда у него курей толком не было. А теперь — глянь, яйцами приторговывает! Днями в Крынки ходил, базаровал, да вон по двору цыплята бродят, один другого толще. Не иначе, колдунью нашел, сильнее той, прежней! — на этих словах баба скрутила разом две дули, крепко зажмурилась, и начала яростно плеваться попеременно то через левое, то через правое плечо. Старушка тоже плюнула — с досады: — Дурная ты баба, Ядвыся, несешь невесть чего, только б тебе доброго человека от дела оторвать! — и пошла обратно в хату, бормоча себе под нос, и только отмахнулась, когда Ядвыся, ни на миг не смутившись, словно и не ее только что обругали, продолжила: — Да погоди, кума, куда ж ты? А чего это ты с ухватом-то? Кого гонять-то? Нет же ж никого! — и только когда за кумой закрылась дверь, пожала плечами. Не слышит, видать, старая. Совсем глухая стала. Ну да ладно, пойти мельничихе рассказать про Ясевых кур? Мельница на отшибе стоит, поди, мельничиха еще и не слышала… Баба, кивнув самой себе одобрительно, повернулась, чтобы отправиться на другой край деревни, и тут же остановилась, радостно всплеснув руками. Нет, день с утра задался — прямо навстречу ей шли новые слушатели. Неважно, что хлопчики и им дела нет до бабьих забот, главное, что уши у них на месте, а в умелых руках и языки развяжутся, и узнает Ядвыся все, что в ротмистровой усадьбе творится, из первых рук. Спустя где-то с полчаса замороченные мальчишки все-таки сумели вырваться и припустились со всех ног к темнеющему невдалеке еловому лесу, а довольная Ядвыся, распухнув от новостей, поспешила следом за новой жертвой — из соседнего дома как раз вышла девка с коромыслом. Рассказать было что: и что столетняя Сташкова прабабка, видать, намеряла себе два века жить — никак не помрет, и что старостиха, не иначе, клад нашла да ротмистру мошну серебра отвалила, а может, и еще чем угодила, кто знает, да только везет пан Федос сынка ее, тетёху да увальня, с собою в город по первому снегу — в ученье, вместе со Сташеком, и что любимая Федосова кобыла охромела ни с того ни с сего — не иначе, ведьмы помелом махнули, зато малины насушили втрое против обычного — не иначе, к войне, и много чего еще, не забыть бы! Рыжики были как на подбор — ровненькие, с осиновый лист, а цвет с изнанки на сломе ножки уходил в синеватую прозелень. Венька тронул мохнатую шляпку, отер о траву пальцы от млечного желтоватого сока. — Держи, — Сташек кинул ему репку, почти такую же рыжую, как грибы в кузовке, воткнул в землю ножик и развернул тряпицу с ржаной краюшкой. Протянул краюху другу, но и сам из руки не выпустил — так, на весу они ее и разломили, на две равные части, и разом захрустели сочной репкой, закусывая свежим хлебом. Им повезло сегодня — грибов было много, росли они кучно, ярко выделяясь почти красными шляпками в темной опавшей хвое. И солнце светило совсем по-летнему, и лес был весь прошит косыми желтыми лучами, и кричали сытые сойки, и мальчишки смеялась над каждым кустом — все время вспоминалось что-то забавное. Только вот в самом начале, как вошли они в темноту старого ельника, Венька замер и заозирался, будто прислушиваясь к чему-то, но тут же мотнул головой и заорал радостно: — Мой почин! — и кинулся выковыривать едва пробившийся из-под прошлогодних прелых иголок первый и от того самый драгоценный гриб. Сейчас они сидели на краю леса и сосредоточенно жевали. Венька, как обычно, управился первым, довольно вздохнул и развалился на траве, разглядывая бегущие по небу облака и отмахиваясь от упрямых лесных комаров — ну чисто упыри! Сташек неторопливо доедал свой кусок хлеба, а Венька вдруг спросил: — А что, бабушка твоя и вправду помирать не собирается? Ну, ты тетке Ядвиге сказал… Сташек помолчал, но все же ответил: — Она давно собралась. Да только не может никак. Не идет за нею смерть. — Как это? — Венька приподнялся на локтях и уставился на друга. — Да так, — говорить про это Сташеку не хотелось; он разломил напополам крупное желтое яблоко с коричневыми крапинами на боку, похожими на веснушки. — Будешь? — Буду, — Венька привстал, взял свою половинку. — Сладкие у твоего батьки яблоки. Так все-таки, как это — смерть не идет? — Не идет, и все тут, — Сташек вздохнул. — Она говорит, смерть заблудилась и не может найти к ней дорогу. И плачет. — Врешь! — Венька сел. В голове у него не могло уместиться — как это так? Плачет от того, что смерть не идет? — Быть того не может! Сташек и сам толком не понимал, как это так, но признаваться в этом не стал. Прабабушку он жалел и не хотел, чтобы она умирала. Он вообще не хотел, чтобы кто-то умирал. — Третьего дня позвала меня, велела дверь закрыть. Сняла крест — забери, говорит, Станислав! Бог забыл про меня! Сколько прошу смерти, а он все не посылает! — А ты чего? Взял?! — Взял, — Сташек снова вздохнул. — Только ты не говори никому, а то еще что дурное подумают. Я даже отцу говорить не стал. — Ей-богу, не скажу, — замотал растрепанными вихрами Венька. — Но как же так — без креста-то? — Да я потом потихоньку ей под подушку положил. Что ж я, не понимаю, что ли? Женская душа — слабенькая, ей без креста ну никак нельзя! Венька не особо разбирался, чем женская душа от мужской отличается, но, конечное дело, мужчина по всему сильнее. Хотя он бы крестик так и так не отдал бы — с ним как-то спокойнее. И он потрогал свой сквозь полотно рубахи. Мальчишки замолчали. Потом Сташек, разгоняя невеселые мысли, решительно тряхнул головой, подобрал нож, свернул тряпицу и поднялся: — Пошли к бочагу, искупаемся. Вода, должно, теплая, как парное молоко! Шустрая речка, пробегавшая за деревней, ближе к лесу ленилась, текла шире, медленнее, но, обойдя ельник, вдруг снова оживлялась и бежала дальше, забыв об оставленных в лесу многочисленных ручьях, которые, на ходу засыпая, превращались постепенно в топкое и вязкое болотце, а болотце — в трясину, тянувшуюся дальше на многие версты к западу. Но там, где отбившиеся от рук ручейки еще не разленились окончательно, в укромном ложке вода скапливалась, застаивалась, образуя небольшой, но довольно глубокий бочажок. Ходить на болото мальчишкам было заказано строго-настрого, потому как места там были глухие, не ровен час — ступишь неверно, да и поминай как звали, сойдется ряска на черной воде, и следа не останется. Но их туда и не тянуло — чего там делать, кочки да кочки, да запах дурной. А в бочаге купались — стоялая вода, хотя и припахивала тиной, прогревалась лучше, чем в реке, так что купались, и дети, и взрослые. — Сташек, что это? — Венька смотрел на знакомый берег и не узнавал его. Вся трава вокруг, все кусты и даже деревья были укутаны словно бы желтоватыми нитками — клубками вились травянистые стебли, переплетались между собой в густую кудель, будто оброненную нерадивой пряхой. — Что это? — Не знаю, — Сташек был озадачен не меньше друга. — Мы же тут были вот только что, на Спасов пост. Не было ничего такого. — Нагнувшись, он потянул жесткий стебель, унизанный розовыми шариками соцветий. — Это ведь сорочья пряжа**? — Ну да, но откуда — столько? — Венька оборвал пару маленьких трубчатых цветочков, растер пальцами. Он знал, не в пример прочим мальчишкам, каждую былинку в лицо и по имени. — Травой пахнет. — А чем еще она должна пахнуть? Венька пожал плечами: — Ну мало ли. Но вот откуда ее — столько? Смотри, все затянуто, будто паутиной какой. Не к добру это. — Надо отцу сказать, — Сташеку было не по себе, но виду он старательно не подавал. И тут по лесу пробежал неуловимый какой-то звук, то ли вздох, то ли зов, и Венька вскинулся, прислушиваясь. — Ты чего? — удивленно спросил Сташек. — А ты не слышал сейчас ничего? — Венька не поручился бы, что действительно слышал что-то неясное. — Наверное, померещилось. Сташек оглянулся. Как-то вдруг оказалось, что звонкий солнечный день помутнел, нахмурился, свет померк, хотя до вечера было еще далеко. И бояться вроде бы было нечего — лес знакомый до последнего дерева, до деревни рукой подать, а вот поди ж ты, пробегал то и дело по спине какой-то странный холодок, ерошил волосы на затылке. — Пойдем отсюда, — Венька, видно, тоже чуял неладное. — Нехорошо как-то. Сташек подумал, что лучше б, и правда, убраться отсюда подобру-поздорову. Но какое-то странное упрямство заставляло его сопротивляться. — Да ладно, давай окунемся по разу, а потом уж и домой, — и он решительно потянул с плеч рубаху. — Ты идешь? Венька замотал головой: — Стах, не надо, пойдем, ну что ты как маленький! — Ну ты как хочешь, а я пошел, — и, не раздумывая больше, Стах шагнул с берега прямо в темную воду и скрылся сразу с головой, но тут же вынырнул и поплыл на середину. — Я сейчас, мигом, до того берега и обратно! Венька огляделся, поискал местечко, не затянутое сорочьей пряжей, не нашел. Так и сел прямо на песок. Солнце окончательно спряталось в волглой серой дымке, а со стороны недалекой топи вдруг потек длинными языками густой туман, быстро застилая все вокруг. И из тумана раздалось словно бы отголоском дальнего эха: — Бенек! Венька застыл, не шевелясь. Нет, показалось. Тихо. Но туман был нехорош. Надо бы поторопиться. Дорогу домой они и с закрытыми глазами найдут, но все же… — Стах, вылезай! — заорал Венька, уже не заботясь, подумает ли друг, что он струсил, как баба, или нет. — Вылезай, говорю! Пора! — Ага, сейчас иду! — Сташек набрал воздуха и нырнул. Венька знал за ним эту привычку — напоследок проплыть как можно дольше под водой. — Бенек… Бенек… Бенек… — снова пронеслось по лесу. Венька встал. В этот раз он был уверен, что ему не показалось. Звали, и звали именно его, но так его называл лишь старенький ксендз из соседнего села, откуда бы ему здесь взяться? — Бенек! Бенек! — раздалось снова и вроде как с разных сторон, и в то же время — отовсюду, но Веньке почему-то стало ясно — звали по стороны трясины, но идти туда и посмотреть — кто, было полным безумием. Тем более, что туман густел, скапливался вокруг прядей сорной травы и словно карабкался по ней вверх на кусты, на деревья, все больше застилая белый свет. «Нипочем не пойду!» — решил Венька, но тут вроде бы как тем же эхом, но глухо, словно стоном из-под земли протекло: — Помоги… Кому-то нужна помощь, там, среди топи! Венька, даже не думая, как все это странно, безотчетно сделал первый шаг в сторону болота — и уже не мог остановиться. Его следы на помятых стеблях сорочьей травы мгновенно затянуло туманом. Под ногами хлюпало, зыбко тряслось и чавкало. Оскальзываясь по жесткой болотной поросли, Венька перескакивал с кочки на кочку, почти не видя ничего в густом тумане, но безошибочно чувствуя, куда можно наступить, и не ошибся ни разу. В голове, повторяясь, толклась одна и та же нехитрая мысль — «Мамочки, что ж я делаю…», но он шел и шел без остановки, будто вела его какая-то неведомая сила, постепенно приближаясь к середине трясины, где росла, припав к крошечному островку твердой земли, старая кривая береза. Говорили, что растет возле березы самая редкая и самая сильная колдовская трава, которая любой клад откроет, а то и мертвого поднимет, говорили, да проверить не могли — никто из округи туда не совался… И только почуяв под ногами твердое и почти уткнувшись носом в белесый древесный ствол, смог Венька остановиться и перевести дух. И словно сон с него сошел — он враз почувствовал, что устал, искусанная болотным гнусом шея горит огнем, а ноги в мокрых до колен портах вконец окоченели. Он стоял у той самой кривой березы — она и вправду была вся скрюченная, стелилась по-над топью заросшим осокой комлем, а потом ствол изгибался коленом и поднимал в небо чахлую и уже пожелтевшую крону. И вот теперь Венька испугался. Как же он обратно-то? Ни слеги у него с собой, ни палки… Мальчишка огляделся и замер — тут кто-то был. В паре саженей от березы, там, где топь пузырилась зеленой вонючей тиной, завязла в болоте по пояс, а то и глубже маленькая сухонькая старушка. Венька ее не признал, но, кажется, это была бабка Стефания с дальней стороны деревни. А может, и не она — лицо старушки было все в болотной грязи, седые волосы растрепаны. Венька мотнул головой, разгоняя хмарь и слетевшуюся мошку, и попытался заговорить, но горло отчего-то перехватило, и тут бабка заговорила сама. Точнее, застонала глухо: — Ох, сынок, родной, помоги! — и закашлялась тяжко. Венька сунулся было к краю крошечного островка, да тут же и остановился. Дотянуться до старушки он так и так не смог бы — слишком далеко. А ступить было некуда. — Бабушка, да как же ты так? Как тебя занесло, сюда ж ходу нету! — Да вот, сынок, с кочки на кочку, за травкою пришла, да не в добру пору! — пришепетывая, говорила старуха, — поскользнулась, оступилась и засела — ни туда, ни сюда… Ты уж помоги бабке, сынок! — Ты подожди, бабушка, — Венька старался понять, сколько же он шел по болоту. По всему получалось недолго. — Я сейчас, я мигом! Мы тут... Я в деревню за помощью сбегаю!  — Нет, стой, не бросай старушку! — бабка говорила вроде тихо, но слышно было каждое слово и каждый вздох ее. — Пока ты до бочага дойдешь, пока до деревни добежите. Мальчишка переступил с ноги на ногу: — Бабушка, да я ж один не справлюсь!  — А ты попробуй! Ты погляди, там у березы клюка моя должна быть, — старуха повела зеленой от тины рукой. — Я и так тут припозднилась, а дела мои за меня никто не поделает. Венька огляделся. И правда, возле дерева валялась, наполовину в траве, наполовину в воде, длинная клюка, почти посох, сделанная, видно, из дубового корня — еле рука обхватила. — Что ж ты, бабушка, одна, да в такое место… — мальчишка нагнулся, протянув старухе крепкую узловатую палку, но дотянуться до бабки не вышло. — Никто дел моих за меня не переделает, а я одна, сынок, я всегда одна… Ты уж помоги, мне тут ну никак нельзя! — причитала старушка, выпрастывая из трясины вторую руку. Венька встал на колени, потом лег, зацепившись рукой за корявый березовый ствол: — И сколько ж ты сидишь, бабушка? — но даже и так, распластавшись на животе, подавшись вперед изо всех сил и почти уткнувшись лицом в пахнущую гнилью траву, он не дотягивался, никак не дотягивался — конец клюки замер аршинах в полутора от старухи. — Третий день сижу, милый, — бабка потянулась что есть силы. Взбаламученная палкой болотная жижа хлюпала, источая зловоние мертвой воды, и, видно, от дурного этого запаха у Веньки помутилось в голове — ему вдруг померещилось, что сухонькая старушкина ручка, похожая больше на курицыну лапку, тянется, тянется без конца, истончается на глазах, пальцы вытягиваются, удлиняются… Мальчишка смотрел в ужасе на длинные белые пальцы, на одном из которых мерцал, как в солнечном луче, словно и не было вокруг никакого тумана, мерцал кровавою искрой темный камень в тусклой оправе перстня. Туман пополз гуще, плотными серыми клубами, а Венька не мог отвести глаз от сверкающего камня, а бледная рука меж тем дотянулась до клюки, и пальцы сомкнулись на деревянной рукояти: — Ну, давай, сынок, — голос старухи налился внезапною силой и звучал совсем как у молодой, и Венька встрепенулся и дернул за палку, потянул, потянул, зажмурившись от непомерного усилия. — Давай, сынок, еще немного! Недовольно чавкнула трясина — тошнотный запах стал гуще — и бабку слегка отпустила, и тут Венька вообще рот раскрыл и даже палку из рук выпустил: бабка как-то так раз! - и оказалась прямо верхом на березе. Лежа на пузе, заляпанный по макушку грязью, смотрел мальчишка, как старуха встряхивается, сидя на дереве, словно мокрая кошка, и накидка ее черная с капюшоном, вся в тине да в грязи, на глазах становится сухой и чистой. - Фух! Ну, спасибо тебе, сынок! – и увидел Венька, что в руке у старухи вовсе не клюка. А еще его словно ударило: откуда знала старуха, что Сташек купается в бочаге? — Кабы не ты, сидеть бы мне тут до посинения, а дела мои за меня никто не сделает. Поди, и так уже повилика разрослась. — Кто ты, бабушка? — прошептал Венька, вжимаясь спиной в жесткий комель березового ствола и немея от страшной догадки. — Смелый ты хлопчик! И добрый, — сухонько хихикнула в ответ седая. — На чужую беду отзывчивый. Светлая душа. Стоящая. Шагнула ближе, наклонилась: — Не бойся. Меня бояться не надо. Всему свое время, вот, гляди, и травка как раз поспела, — старуха нагнулась ниже, пошарила по земле, и оказался у нее в руке какой-то невзрачный стебелек с дрожащим черным колокольчиком на макушке. Старуха смяла цветок в руке, растерла, что-то шепнула в кулак и быстро провела ладонью Веньке по глазам, сказав, будто в сторону: — Коль в ногах стою — жить будет. Коли в головах — умереть ему. Ухватила мальчишку за плечо и одним махом подняла на ноги: — Иди, дитя. Тут по кочкам, но ты — не оступишься. Благодарствую. Мы встретимся еще. А сейчас — ступай с миром! И Венька пошел. Опять шагал он, словно во сне, ступал не глядя, но не промахиваясь, изо всех сил стараясь не оглянуться, чтобы не увидеть снова, как тускло блестит сквозь редеющий туман узким изогнутым лезвием черная коса в старухиных руках.

***

Сташек несся сквозь клочья тумана, задыхаясь от быстрого бега, едва уклоняясь от бьющих по лицу веток. Он бежал к топи, почти ничего перед собой не видя от отчаяния, и поэтому не успел остановиться, так и врезался на полном ходу в бредущего ему навстречу Веньку. Мальчишки повалились на траву, но Сташек тут же вскочил и накинулся на друга, ухватив того за ворот вдрызг испачканной рубахи: — Венька, дурак! Где ты был? Ты куда полез? Ты в трясину полез? Ты зачем туда пошел? Один, без меня… — и захлебнулся злым плачем без слез. Венька, белый как полотно, молчал, потом поднялся с трудом на ноги, протер грязными пальцами такое же грязное лицо, отдирая налипшие крылатки сухих березовых семян: — Сташек, я… Пойдем домой. Только рыжики… Рыжики не забудь!

***

Русская шхуна "Дмитрий" 31 июля 18... года Море Ируаз Пан Вениамин отвел глаза от гипнотически мерцающей в лунном свете глади ночного моря. Давешний разговор о лечении душевных недугов странным образом вызвал в памяти подробности того давнего, но такого ясного и обманчиво близкого, словно и не стояла над ним прозрачная толща нескольких веков, осеннего дня. Он вспомнил, как, еле передвигая внезапно ослабевшие ноги, брел, почти тыкаясь носом в спину Стаха, а тот угрюмо молчал всю дорогу, но молчал так, что лучше бы бранился на чем свет стоит. Сташек не сказал ни слова о том, как вылез из теплой воды и не нашел друга на берегу, как звал его, а голос глох в тумане, как внезапно заметил, что в плотных завитках сорочьей пряжи виднеются отчетливые следы и ведут они к гибельной и невозвратной трясине, и как побежал туда, не зная, что делать, и понимая, что сделать он уже ничего не сможет, но Венька словно видел все это сквозь сердитое сопение друга. Вспомнил, как, дойдя до брошенных на берегу кузовков, они увидели, что дурная сорная трава, такая сочная и довольная вот еще пару часов назад, ссохлась, скукожилась и быстро умирает под вернувшимся на небо и уже вечерним солнцем. И потом вспомнил — как вернулись они в деревню и встретила их на подходе к усадьбе пана Федоса тихая и печальная и какая-то неторопливая суматоха. Пока мальчишки ходили за грибами, умерла старая бабушка ротмистра. Отошла во сне, сжимая в руке серебряный старинный крест на тяжелой потемневшей цепочке. И оба кузовка набранных рыжиков пошли на поминальный стол. И самое главное — как прорезался в нем страшный и бесценный дар, определивший всю его дальнейшую судьбу. Потому что после той, то ли бывшей, то ли приснившейся встречи на болоте мог загодя узнать лекарь, поможет ли больному его искусство — над теми, кого ждало исцеление, в изножье, а над теми, кому уже ничем не помочь, — в изголовье, присмотревшись, видел он тень в темной накидке и с косой, тень той, которую когда-то, теплым осенним днем довелось ему вытащить из топкой трясины в трех верстах от родной деревни Нижние Петуховичи. * Ротмистр - воинское звание в польской пехоте и кавалерии начиная с XV в. ** Сорочья пряжа, повилика - растение-паразит, тип вьюнка.