девушка с Плутона

Тихое, щемящее чувство в груди изнывает и заставляет просыпаться от очередного болезнетворного сна, оставляя горькое и отвратное послевкусие на языке. Озадаченный взор на зеркале; на этой ровной, гладкой и пустой поверхности, которая выкладывает правду такой, какая она есть, без украс, безо лжи. Сознание мутно просит вернуться в кровать и продолжить сон, успокоиться и выдохнуть — все будет хорошо, помнишь? Но я лишь встаю с кровати, стараясь не разбудить мирно спящего Мирона (какая интересная тавтология, да?) и подхожу к зеркалу, встречаясь с глазами, на дне которых покоится испуг, покоится озадаченность, покоится самый настоящий животный страх. Выдыхаю и касаюсь влажным от пота лбом тыльной стороной ладони. Неловко смотреть на себя и чувствовать себя жалко тоже, как бы странно это не звучало, неловко. Горестно глядеть в свое отражение; бледная, будто свет полуночной Луны, под глазами тошнотворного цвета мазки цианидово-фиолетовых гематом, тонкие, обтягиваемые тонкой кожей, пальцы, что прикасаются к потрескавшимся и искусанным до крови губами. Отрывая взгляд от зеркала, я гляжу на него. Кажется, что его образ, будто гравировка на дереве, въелись в мою сетчатку глаза. Иногда он открывает глаза, встает и подходит, бережно обнимая меня за плечи, ведет на балкон, чтобы я пришла в себя, а затем возвращает в кровать и обнимает. И ничего не говорит. За все это время мы сказали друг другу достаточно слов, чтобы понимать, что именно крутится в голове. Мы читаем мысли друг друга, и это стало настоящей нормой. Нормальной жизнью. Каждый день он пытается доставать меня из моих мыслей, стихов, которые я начала писать по ночам. Доктор Росси говорит, что депрессия на поздних сроках является нормальным явлением, особенно учитывая наше положение дел. У меня просто нет настроения, и есть желание яро писать стихи, выкладывать их на лист бумаги, как это делает и Мирон, сочиняя новые треки, которые рьяно отказывается показать мне. Что же, я тоже не покажу ему свои стихи. Ожидание убивает меня. Мое ожидание сродни ожиданию Хатико, сижу и смотрю вдаль, не зная, что будет на самом деле. Наши отношения с Мироном стали крепче и теплее. Несмотря на то, что нас ожидает, мы проводим все дни вместе, посещаем вместе магазины и музеи, купаемся на пляже и посещаем врача тоже вместе. Смотрим фильмы, читаем книги, полностью абстрагировавшись от социальных сетей, в которых пестрят новости о новой девушке именитого рэпера Оксимирона. Об этом написала мне Лера, я лишь усмехнулась, пусть гадают на ромашке, кто она такая. Роды должны случиться со дня на день. Меня положили в родильное отделение, попутно взяв все возможные анализы. Доктор Росси сказал, что я могу рассчитывать на нормальные роды, через таз, без кесарева сечения. Мирон ни на минуту не отходил от меня, сжимая мою ладонь, приводя меня в чувства и придавая уверенности в завтрашнем дне и в нашем будущем. Сегодня я решила показать ему свои стихи. Именно в этот вечер я хотела дать ему прочитать то, над чем трудилась весь месяц. — Ты уверена, Юль? — он взял потрепанный блокнотик и опустил взгляд на строчки. Я лишь кивнула. — Читай. — «но где бы ты ни блуждал, меня утешает то, то, что к любому Рембо вернется его Верлен в самый жестокий плен, на глубочайшее дно знай, я люблю тебя все остальное — тлен.» — он поднимает на меня свои глаза, и я вижу искреннее удивление вперемешку с неким счастьем. — Ну как? — улыбаюсь ему, забирая блокнот. — Я тоже люблю тебя, — он предстаёт, дарит мне поцелуй, который я, кажется, что никогда не забуду и буду хранить его вечно в лобной доли мозга, прямо на подкорке коры. Начинаются схватки, и я пытаюсь не кричать, тихо скулю и смотрю на живот, молясь всем богам, молясь судьбе и неведомой силе. Медсестра пытается успокоить меня, но я чувствую, как дохожу до ручки, как поднимаются волосы дыбом на затылке и теле, слюна на вкус становится горькой, противной и металлической. Искусаны все губы, разорваны до мяса все ногти, сжаты кулаки до вывиха и хруста костей. Мне страшно. Я боюсь. Боюсь. До тошноты, до гематом на теле, до смерти. Из-за соленой пелены перед глазами не замечаю, как оказываюсь в операционной, как яркие софиты лампы ослепляют меня. Я чувствую Мирона, чувствую, что он рядом и боится так же, как и я, сжимая мою ладонь с каждым «тужься» сильнее. Но в какой-то неведомый мне момент, сквозь собственный крик, я не ощущаю его пальцев. Сознание кричит, а я в унисон с ним. Задержка дыхания, и я теряюсь в алой пучине, касаясь спиной того самого склизкого дна.

***

Меня вывели из операционной медсестры, с указкой сказали, чтобы я ожидал здесь, но я не мог оставить ее там одну. Сопротивляясь сильному хвату медбрата, спустя несколько минут жалкой борьбы, я обреченно упал на пол и прижал ноги к груди, надеясь лишь на то, чтобы все было хорошо. Нет, что все было лучше, чем простое хорошо. Горестно всхлипываю и отказываюсь от предложенного стакана воды. В голове целый рой мыслей, которые я не могу заглушить. Они жужжат, давят и сжимают черепную коробку. Жадно глотаю воздух, пытаясь думать о положительном, но упорно возвращаюсь к тому, чего боюсь на самом деле. Я боюсь не выдержать. Боюсь не выдержать слов врача, который выйдет из операционной и скажет, что мой ребенок родился с синдромом, и я никак не смогу ему помочь. Это добьет меня окончательно, размазав по этой ледяной белоснежной стене. Я хочу сброситься с обрыва, потому что все это моя вина. Не знаю, сколько сижу в этом положении. Время проносится так же стремительно, как и люди передо мной. В какой-то момент ощущаю руку на спине и резко вздрагиваю, поднимая глаза. Передо мной стоит врач, который принимал роды у Юли. Пожалуйста. Пожалуйста. Умоляю. Скажите, что все нормально. Что с Юлей все в порядке, что ребенок здоров…. Я умоляю. — Печальные новости, сеньор. Ровно три минуты назад у вас родился сын с синдромом Эдвардса. Вес — два килограмма и сто грамм. Рост — сорок шесть сантиметров, — доктор Росси садится рядом и больше ничего не говорит. Я впиваюсь ногтями в закрытые глазные яблоки, пытаясь подавить крик. Громкий и яростный крик. Хочется сбежать отсюда, хочется спрыгнуть с обрыва в объятия океана и забыться в алкоголе. — Я внимательно рассмотрел анамнез (дело пациента) Юлии, — начал Росси, а я его будто слышал, но не слушал по факту. — Дело в том, что ребенок с этим синдромом может родиться у абсолютно здоровой женщины, понимаете? Вероятней всего, что в России просто не доглядели эти патологии. Возможно, не заметили, что в пуповине одна, а не две артерии или того, что у плода проявились сниженные сердечные сокращения. Множество факторов. — А авария? — тихо спрашиваю, не поднимая голову.  — Авария, конечно, усугубила положение дел. Но на УЗИ, уже на двенадцатой неделе, можно выявлять косвенные признаки этого заболевания. Я очень был зол, когда внимательно пересмотрел Ваши УЗИ и заметил в нем серьезные нарушения пуповины и брадикардию. Эти патологии были практически незаметны, но они были. У Вас в России очень невнимательные врачи, и доверять я им больше не склонен, — выдохнул доктор и шмыгнул носом. — Но в любом случае, не отчаивайтесь. После черного, обязательно, настанет белое. Он встал, а я решил посмотреть на доктора, задав последний вопрос. Самый главный. — А Юля? — С ней все хорошо. Медсестры ухаживают за ней уже, — он кивнул на палату, в которую уже перевезли девушку. — Сын Ваш находится в палате новорожденных. У него Ваши глаза, сеньор. — Спасибо большое, доктор Росси, — он протянул мне руку в знак уважения, но я, наплевав на официальность, крепко обнял мужчину. — Как только Юлия очнется, я ей все расскажу. Уверен, что у Вас все наладится. Пока Юля отдыхала, а точнее спала, ибо ей вкололи сильнодействующее болеутоляющее. Роды проходили тяжело, тяжело было ей и нашему сыну. Поэтому, прежде чем зайти к ней, я решил навестить его. Сестра открывает дверь и ведет меня к маленькой кроватке с прозрачными стенками, прямо как в американских фильмах. Она подводит меня к нему и тихо отходит, оставляя меня наедине. К его телу подсоединены разнообразные трубочки, и это пугает меня. Он такой маленький, такой хрупкий, я так боюсь, что он разрушится на моих глазах или испугается моего внешнего вида. Пытаюсь улыбнуться, выдавить что-то светлое и доброе из себя, но получается самый настоящий оскал. Малыш дергает ручками и дышит через рот, тепло его трепетного дыхания оставляет отпечаток на стекле. Он такой маленький, такой спокойный. Маленький ротик, вздернутая верхняя губа, очень напоминает заячью губу. У него косоглазие. Указательный и средний пальцы на левой руке страшно срослись, от этого зрелища накатываются слезы, и я отвожу взгляд. Слеза падает на стекло, и я стремительно вытираю ее, сын не должен видеть того, как его отец расклеивается, пусть он этого даже не запомнит. Произошел тотальный раскол меня. Моего сознания. Моих действий. Все прошлые ошибки и страхи уходят на задний план, нынешние переходят на первый, расцветая внутри цианидовыми волнами боли. Я не могу это заглушить, не могу остановить и ускорить не могу. Эта боль внутри съедает каждый миллиметр моего тела, каждый орган, в частности, делая яркий порез на сердце. Я не думал, что смогу это выдержать. Я не думал, что не смогу выдержать. Я вообще не думал, я просто ждал. Хотел действовать по ситуации, верил и надеялся, молился и просил молиться остальных. А в итоге я имею сына, который по факту и не сын мне. Он не вырастет и никогда не назовет меня отцом. А ее матерью. Мне кажется, что это все карма, принесенная из прошлого за мои серьезные ошибки и поступки, сделанные осознано, не во благо, а во зло. Вся жизнь — настоящий бумеранг, все возвращается с удвоенной силой воздействия. И вот мой бумеранг. Он лежит передо мной и скоро умрет. Трупик. Ж и в о й т р у п и к. Она пришла только что и встала напротив меня. Ее взгляд пустой, ее руки дрожат, и она совершенно не плачет. Может, скрывает, но я-то знаю, что ее боль в разы сильнее моей. Я чувствую, как воздух становится приторно-сладким, даже едким. Ее глаза печальны, медовые бутоны нарциссов повяли в них, кровь застыла в жилах, а руки ледяные, будто воды Атлантики. Я знаю, что в ее груди покоятся тоскливые метастазы грусти, нанесенные ножевыми ударами реальности. Я хочу протянуть к ней руку, прикоснуться к ее лицу, но она, видимо, предсказывая это, слегка отстранилась и я, вместо этого, почесал затылок. Слышу, как рушатся воздушные замки. Слышу, как рушатся мечты о счастье. Слышу, как рушится наша любовь. — Я хочу назвать его Артуром, — подает она голос, и я киваю. Мне нравится это имя. — Прямо как Король Артур? — усмехаюсь, она поднимает голову и вяло улыбается. Но улыбается. — Даже не подумала об этом. Да, прямо как Короля, — она прикасается к стеклу, хочет к нему прикоснуться, вижу, как манит что-то материнское к нему. Неведомая связь ребенка и матери. Такой никогда не будет между ребенком и отцом. — Юль… — чуть было говорю, но она шикает. — Потом. Все разговоры потом. Давай просто побудем семьей, хоть немного, — я подхожу к ней и обнимаю, такую бледную, уставшую и измученную маму и невесту. Нас разлучили спустя час. Пришла медсестра и попросила покинуть комнату, так как за мамой и ребенком необходим срочный уход. Ребенка покормят, проведут анализы, чтобы выявить факторы риска и выявить примерную продолжительность жизни. Как же это ужасно звучит. Я попросился самостоятельно покормить Юлю и просто составить ей компанию. Медсестра сначала возражала, но вскоре сжалилась. Да, проявила жалость к нашей тяжелой семейной травме. Вот поэтому я не допущу, чтобы об этом узнали левые люди, иначе я не выдержу. Не выдержу фанатской жалости и всеобщего внимания общественности. На следующий день пришел доктор Росси с бумагами и рассказал нам о возможных сроках и рисках. — К сожалению, прогнозы не утешительные. У Артура имеются врожденные пороки сердца, а именно открытый артериальный проток. Задержка умственного развития, недоразвитый мозжечок… — мужчина не успевает закончить, как Юля его перебивает. — Сколько? — Месяц максимум. — Даже не два, как пишут в интернете? — К сожалению, месяц. Плюс или минус неделя. Она отводит взгляд, поджимает ноги к себе и прячет лицо. Доктор Росси кивает и покидает палату, оставляя меня и ее наедине с собой и своими мыслями.

***

Телефон разрывают звонки от Леры, Вани, Порчи и остальных ребят. Мирон специально отключил телефон, но я решила этого не делать. Беру телефон и набираю Леру. Гудок, и она отвечает. — Юля! Юлечка, это ты?! Как ты? — я слышу ее родной и испуганный голос, от которого меня пробивает на слезы, но я пытаюсь не заплакать. Но ее не обманешь. Она почувствовала это на расстоянии в сотни километров. — Мне так жаль. — Ничего. Все в норме, — всхлипываю и на обратной связи слышу ответный всхлип. — Блять… Я… Ох… — не сдерживаюсь и начинаю плакать. Просто не держу поток слез, сворачиваясь калачиком на больничной кровати. — Все будет хорошо, все будет хорошо… Я пересказала ей все, что сообщил мне доктор. О УЗИ, о Артуре и его сроках. — Как Мирон? — спрашивает Лера после. — Подавлен. Как и я, — выдыхаю, косясь в окно, а затем на дверь. — Я так хочу тебя обнять, — шепчет Лера, и я улыбаюсь. — Я тоже, Лер. Мне не хватает тебя. — Скоро увидимся. Я уволюсь и приеду к вам. — Не смей увольняться, это того не стоит, — выдыхаю. — Это не тебе решать. Я нужнее с тобой, чем детям, у которых температура тридцать семь. К тому же, я крестная мама, обязана быть рядом. И Ваня тоже обязан. Я ему сообщу. — Хорошо… — в этот момент Мирон заходит в комнату и ставит передо мной пряный латте из Старбакса и чизкейк с кленовым сиропом. — Я перезвоню, Лер. Пока. — Лера? — киваю. — Как она? — Хочет прилететь с Ваней. — А Ваня зачем? — он делает глоток своего американо с молоком и откусывает от пончика. — Они крестные родители Артура и имеют право посмотреть на своего крестника. Узнать его поближе. Попрощаться. — Ну да, это логично. Но ты уверена? — Так будет легче и тебе, и мне, — он кивнул, и я выдавила улыбку. Лера и Ваня сообщили некоторым людям, только тем, кому мы с Мироном дали добро на знание столь секретной информации и попросили никому не говорить об этом. Никогда. Крестных родителей встретил Мирон и повез их в наш съемный дом. Артур переехал туда, со всеми приборами и аппаратами. Каждый день к нам приходили медсестры и доктор Росси, проверяли состояние малыша и мое собственное. Михаэль Росси был самым лучшим врачом, которому я безмерно была благодарна. Каждый вечер мы угощали его ужином, который приготовили вместе с Лерой. Ваня и Мирон пропадали на итальянской студии звукозаписи и записывали новый микстейп, который Мирон решил неожиданно выложить в сеть. Я хотела, чтобы время текло медленно, но оно, напротив, бежало, как шаловливый ручеек в горах. С Артуром все было хорошо, он реагировал на меня и на Мирона, начал внимательно изучать Леру и Ваню. Кажется, что у нас был здоровый ребенок, который совсем скоро пойдет в детский сад, затем в школу, а потом в университет. Но реальность дала о себе знать. Третье, окончательное ножевое в мое сердце. Мама. Авария. Ребенок. После трех ножевых в сердце люди выживают?