Смешная слабость людей — быть в ужасе от своего существования и влачить его.
Он снова смотрел в окно.
Вообще-то, сидеть ему строго воспрещалось злыми и несговорчивыми Пауками, которые каждый раз, застав его за этим занятием, громко ругались и всё обещались отодвинуть кровать подальше от окна, но угрозы оставались словами, повисающими в воздухе всего на несколько секунд. Поэтому, едва дверь за ними закрывалась, Смерть снова закидывал руки на подлокотник и, подтягиваясь, садился, чтобы можно было дальше смотреть в окно.
Его можно было понять. Там — за этими сверкающими Могильными стёклами, лишь местами забрызганными белой (тоже безлико белой!) краской руками неопытных маляров, — от него прятался красочный яркий мир, настоящий, полный неизведанными вкусами и ощущениями, полный жизнью, которой у маленького «не жильца» толком-то никогда и не было. Он едва родился, а это «не жилец» уже поставило на нём свой крест и теперь влачилось за ним повсюду, осуществившись в полной мере премерзкой кличкой. Хотя, влачиться, на самом деле, никуда и не нужно было: Смерть Могильника никогда не покидал.
Вся его короткая жизнь (или же то, что у него подразумевалось под этим далеким словом, ставшим почти что фантастическим термином) протекала здесь, в этих четырех белоснежных стенах. И тот самый нежный и радостный период детства, когда понимаешь, какая же прекрасная она — жизнь, протекающая вокруг тебя — какая она интересная и необыкновенно красивая; когда она кажется одновременно такой короткой и бесконечно длинной — оказался окрашен в серые скучные тона и залит в примитивнейшие формы, неизмеримо медленно перетекающие из одного состояния в другое, ещё более бессмысленное, чем предыдущее, а время вокруг перестало поддаваться определению. Но Смерть любил свою жизнь.
Они даже не скрывали, что у него никогда не будет её —
нормальной обычной человеческой жизни. Поставили его в известность, озвучили факт, с которым он должен будет смириться, пресекли появление несбыточных мечт и планов на далекое-далекое будущее, когда он сможет стать
нормальным таким же, как и другие. И только самые сентиментальные Паучихи иногда плакали и сморкались в рукава халатов (рассчитывая на то, что он «не видит», разумеется) от жалости к любимцу, да Лось невесело хмурился во время своих редких визитов.
Но не всё, конечно, обходило Смерть стороной. Иногда к нему в палату «подселяли» соседей из Дома, от которых можно было узнать о том, что происходит за пределами Могильника. Дети, в основном, его боялись и начинали сторониться, как только узнавали кличку, косо поглядывая. Они не хотели оставаться в одной палате с ним, а он расстраивался, когда понимал это, поэтому обычно, при наличии свободных мест, Пауки никого сюда больше не клали. Иногда ещё можно было прыгать. Смерти повезло (?) быть Ходоком, поэтому при желании он мог попасть на Изнанку когда захочет. Желание, правда, возникало совсем нечасто.
Они мелькали за окнами, играли, плакали, смеялись или просто гуляли. Маленькие отголоски их ярких и буйных жизней словно не умещались в серых стенах Дома и выползали сюда, во двор, сквозь ветхие окна и двери, не способные удержать собой столько детских сущностей.
Она появилась среди них сравнительно недавно — кажется, в середине весны — всего пару месяцев назад. Смерть обычно не выделял из толпы детей кого-то одного, но её не выделить было невозможно. Изначально она сторонилась остальных сверстников и вела себя тихо. Жалась к серым стенам с осыпающейся штукатуркой, очень выгодно выделяясь на их фоне костром огненно-красных волос — совсем немного более светлых, чем его собственные. К груди она все время прижимала старого потрепанного плюшевого медвежонка, который выглядел так, словно им протерли каждый угол Дома, не исключая подвал и чердак. Её такой живой и нестерильный образ очень резко контрастировал с блеклым и безжизненным образом Могильника, чем неожиданно сильно привлекал и разжигал любопытство.
А ещё она стала для него олицетворением слова «нормально».
Вообще-то он и сам не заметил, когда слежка за ней переросла в привычку, а привычка стала зависимостью; когда начал раз за разом хвататься руками за край подоконника и подтягиваться, садясь на подушках и игнорируя ноющую боль в костях, не привыкших, да и не приспособленных к таким нагрузкам. Он не знал, как привлечь её внимание, да и не стремился на самом деле к этому; ему нравилось наблюдать за ней со стороны.
Но в этот раз она пришла сама. Забралась на подоконник, подобрав под себя босые ноги — он почему-то подумал в этот момент, что на блеклой белой краске останется яркий след от её пребывания здесь, настолько она, казалось, пылала и переливалась самыми разными красками — и склонила голову на бок, с нескрываемым и даже неприличным любопытством уставившись на Смерть.
— Это правда? — Требовательно спросила она. — Они сказали, что ты ходок.
Это правда?
Смерть чувствовал себя некомфортно, глядя на неё снизу вверх и попытался сесть, но спина немедленно отзывалась ноющей болью, и он поморщился, ещё больше растягиваясь по простыне. Рыжая девочка, надо отдать ей должное, сделала вид, что не заметила этого и только нетерпеливо барабанила пальцами по стеклу, за которое все ещё придерживалась одной рукой, готовая — чуть что — выпрыгнуть. Ритмы жизни этой девчонки явно отличались от тех, к каким он привык, находясь в Могильнике, и факт того, что она не собирается давать ему фору только из-за того, что он умирает, его несказанно радовал. Но одновременно и удивлял.
— Ты правда меня совсем не боишься? — Ответил вопросом на вопрос Смерть, с любопытством глядя на девчонку.
— Я должна тебя бояться?
Она, кажется, правда удивлена, но яснее всего на её лице отразилось недовольство от того, что он не ответил на её вопрос. Так ему стало понятно о ней ещё и то, что она не любит ждать.
— Не знаю, — честно признался он и, морщась от неудобства, пожал плечами. — Они боятся.
— Я — не они. — Девочка уселась поудобнее, свесив босые испачканные в дворовой пыли ноги вниз.
— Ну и кто же ты?
— Я — Рыжая. — Она посмотрела на него с явным неудовлетворением. Каким-то странным образом у мальчишки получалось перетягивать одеяло на себя — и вот теперь она уже отвечала на его вопросы, хотя задала свой первая.
Смерть спокойно кивнул, ничем не выдавая удивления, и многозначительно дернул головой, позволяя отросшим красновато-рыжим прядям упасть на глаза.
— Ага, я тоже.
— Глупый, это моя кличка. — Рыжая теряла терпение на глазах. — А теперь отвечай на поставленный вопрос! Ты ходок?
Смерть бросил восхищенный взгляд на девочку. Наглая! Указывает ему! Ну и дела.
— Да.
Они несколько секунд смотрели друг другу в глаза, мальчик — с плохо скрываемым интересом, девочка — с недоверием, прежде чем она наконец удовлетворенно кивнула:
— Отлично! Перетащишь меня.
Внезапно повисшую в палате тишину пронизили детские крики и вопли со двора, Смерть как-то чересчур резко дернул подбородком, широко распахивая и без того огромные глаза, на что немедленно болезненно отзывалась спина, заставляя его поморщиться и закусить губу чтобы не застонать. Совсем уже освоившись, Рыжая собралась было спрыгнуть на пол, но тут за дверью раздались торопливые шаркающие шаги, и она дернулась с явным намерением нырнуть туда, откуда пришла.
— Погоди! — Быстро выдохнул Смерть, и девочка замерла, одну ногу уже свесив с подоконника, нетерпеливо сверкая черными глазами, готовая чуть что — прыгнуть. Он соображал ещё полсекунды, а потом скороговоркой выпалил: — Это невозможно!
Неужели ты не понимаешь, кто я?
Рыжая изменилась в лице, окаменела, но в черных колдовских глазах промелькнуло множество разных выражений за одну секунду: решала, наверное, можно ли ему верить. В конце концов медленно кивнула, а потревоженные этим жестом огненные завитки волос скрыли собой блестящие угольки глаз:
— Они говорили… — Она смотрела ему прямо в глаза, пока ручка двери медленно поворачивалась, а кто-то по ту сторону тихо ругался. Очевидно, руки у Паучихи оказались заняты; Смерть подумал, что она принесла поднос с завтраком и теперь не могла открыть дверь. Это дало им ещё пару секунд и Рыжая успешно соскользнула с подоконника незамеченной, унося с собой буйство красок и жизни, — я ещё вернусь.
Дверь наконец поддалась, и Паучиха вошла в палату, тут же рассыпаясь в причитаниях о том, что Смерти нельзя сидеть. Он почему-то был уверен, что она заметила следы Рыжей на подоконнике, а может быть даже расслышала ещё из коридора их взволнованные голоса, но предпочла не огорчать и без того жизнью обиженного юного «не жильца».
А он начал ждать возвращения девочки с той самой секунды, как она покинула подоконник. Обещала — значит, обязательно вернется.
